сансарное
Оригинал взят у prigorod в Город
Говорить о городе, захлебываясь, с восторгом. Обилие коммуникаций, трамваев, свежие розы на центральной площади, шум и гам вечно весенней жизни. Воробьи на столиках в кафе, небрежность распахнутого плаща, времени нет. В сущности, вот это "времени нет" и дает квинтэссенцию города. Время, растекаясь по пространству густым и терпким шоколадом, превращается в аромат старого парка на окраине и грязный снег под ногами поголовно незнакомых людей.
Одиночество в городе предполагает обширные обзоры главных проспектов и улиц, анализ их непредсказуемой геометрии, выход к рубежам городского образа. Взять город с ходу, на скаку, а может быть, измором. Ночные блуждаения не облегчат задачи застопорить метки уклончивых зданий, размежевать промзоны и замки.
Городские мифологии обретаются в канализационных стоках политических переворотов и религиозных страстей. Но живут они сами по себе, порождая круговороты культурных героев и топографических коллизий. Не так важно, где стоял тот или иной дом в таком-то веке, где родился и венчался очередной классик - гораздо важнее понять пространственную прихоть городского мифа. А он - само непостоянство; сей миф гуляет, как последний забулдыга, по местам, чьи прелесть и очарование были утрачены, возможно, навсегда. Научись благосклонному и добродушному созерцанию конных монументов и многофигурных скульптурных композиций.
Города-спруты, города-мега(ло)полисы, города-амебы. Их ужасающее наползание на светлые области юных попыток крутых карьер сопровождается топофобной реакцией: равнодушие разложившегося пространства глядит бойницами утреннего небоскреба. Места публичных гуляний зияют сиянием брошенных на траву оберток от чипсов и золотистых этикеток пивных бутылок. Городские мосты есть последнее убежище влюбленности в круговую панораму гигантомахии труб и шпилей. Грубость, шершавость раннего воздуха полупустого троллейбуса, идущего к метро.
Структура города имеет волшебное свойство: она растягивает и приближает ко мне точки цветоносного, распускающегося орхидеей мира, но в то же время она стягивает и сосредотачивает перед моим внимательным умозрительным взглядом вакханалию вышедшего из себя облака образов. Радиально-кольцевой город старается стронуть с места теснины узких улиц и растревожить, расшевелить покой извилистых закоулков. Город, владеющий рекой, вытаскиевает её из береговой кожи, скальпирует её и развешивает водоносные реликвии пристанями-ресторанами и загаженными пляжиками. Линейность, вытянутость города обеспечивает судорожную жизнь его тела, быстроту барражирующих такси и трезвонящих трамваев. Город, раскинувшийся у моря, вальяжно жиреет грузовым портом, неспешно подстегивая прибывающие с суши трейлеры и грузовые составы. Море дает плавное течение непритязательных проспектов, конспектирующих его волнительные плоскости, его геоморфологическую свободу. Короче, внутри города есть пространственные колодцы, особые пространственные коммуникации для образных "диггеров" - именно они наворачивают, наслаивают и плоят разночтения знаков и символов. Не лес, но город символов возвращает меня к первобытному состоянию атопии, дистопии, неравновесной термодинамики пространства.
Сети городов ловят треску пространственных пустот и недоговоренностей, крабов медленно формирующихся пейзажей. Выехать из города А в город Б означает уйти в плавание по ячейкам пойманного, заключенного было пространства. Однако полосатые версты и шлагбаумы, насупленные сторожевые форты и просто городская стража не гарантируют побега промежуточных ландшафтов и недоумочных, недоуменных и недодуманных мест. Междугородье, начинающееся в слободах, посадах и предместьях, оборачивается бранью галок и грачей на голых ветлах и неслыханной глубины колеями на безвестных проселках. Город теряется, он растерян уже на дальних огородах пристанционных поселков, не говоря о разодранном холсте пустошей и сиротливых заимок. Смысл любой деревни - проткнуть пальцем тонкую папиросную бумагу, прикрывающую иллюстрации хрупкой книги города.
Невидимые города снабжают мечтателя и фантазера арсеналом плотно упакованных земной "канцелярией" ландшафтных пакетов, писем в будущее пространства. Это будущее есть не что иное, как бумажный или картонный макет открытого музея все более углубляющихся в прошлое экспанатов - стоянок человека, замыслившего побег. Пространство ходит ходуном, портьеры улиц и окон трещат и падают, ноктюрн кровавых закатов над крышами охвачен нервной дрожью.
Городская планировка - это трагедия идеально ровной поверхности, обреченной на несовершенство шероховатых планиметрий и аксонометрий неба - неба, отражающего и выражающего грусть вытоптанных газонов. Городское небо содержит сонмы Иерусалимов, обретающих свой драматический рельеф в схватках машин и экипажей у светофоров, в сражениях светских привычек и соседских собак. Взгляд вниз, под асфальт, мостовую, брусчатку дает шанс на свежую зелень и лень начала лета.
Дискурс города хранит покой и волю плавающих-путешествующих, ибо, выходя из подъезда собственного дома, уже на выходе из хибары, халупы или мазанки, я не задумываюсь о неведомых землях и теплых морях. Мой город, "знакомый до слез", превращает жизнь образцового гражданина в почетную ссылку декабриста, в которой Сенатская площадь и Сибирь просвечивают влажной снежинкой на запотевшем окне рейсового автобуса. Опыт, верный друг городского следопыта, говорит мне: пространство города вовлекает пыль и песок земных перемен в круговорот ажурных арок, ворот и изящных храмов - храмов, хранящих соль и суть топоса.
Дмитрий Замятин ''В сердце воздуха''
Говорить о городе, захлебываясь, с восторгом. Обилие коммуникаций, трамваев, свежие розы на центральной площади, шум и гам вечно весенней жизни. Воробьи на столиках в кафе, небрежность распахнутого плаща, времени нет. В сущности, вот это "времени нет" и дает квинтэссенцию города. Время, растекаясь по пространству густым и терпким шоколадом, превращается в аромат старого парка на окраине и грязный снег под ногами поголовно незнакомых людей.
Одиночество в городе предполагает обширные обзоры главных проспектов и улиц, анализ их непредсказуемой геометрии, выход к рубежам городского образа. Взять город с ходу, на скаку, а может быть, измором. Ночные блуждаения не облегчат задачи застопорить метки уклончивых зданий, размежевать промзоны и замки.
Городские мифологии обретаются в канализационных стоках политических переворотов и религиозных страстей. Но живут они сами по себе, порождая круговороты культурных героев и топографических коллизий. Не так важно, где стоял тот или иной дом в таком-то веке, где родился и венчался очередной классик - гораздо важнее понять пространственную прихоть городского мифа. А он - само непостоянство; сей миф гуляет, как последний забулдыга, по местам, чьи прелесть и очарование были утрачены, возможно, навсегда. Научись благосклонному и добродушному созерцанию конных монументов и многофигурных скульптурных композиций.
Города-спруты, города-мега(ло)полисы, города-амебы. Их ужасающее наползание на светлые области юных попыток крутых карьер сопровождается топофобной реакцией: равнодушие разложившегося пространства глядит бойницами утреннего небоскреба. Места публичных гуляний зияют сиянием брошенных на траву оберток от чипсов и золотистых этикеток пивных бутылок. Городские мосты есть последнее убежище влюбленности в круговую панораму гигантомахии труб и шпилей. Грубость, шершавость раннего воздуха полупустого троллейбуса, идущего к метро.
Структура города имеет волшебное свойство: она растягивает и приближает ко мне точки цветоносного, распускающегося орхидеей мира, но в то же время она стягивает и сосредотачивает перед моим внимательным умозрительным взглядом вакханалию вышедшего из себя облака образов. Радиально-кольцевой город старается стронуть с места теснины узких улиц и растревожить, расшевелить покой извилистых закоулков. Город, владеющий рекой, вытаскиевает её из береговой кожи, скальпирует её и развешивает водоносные реликвии пристанями-ресторанами и загаженными пляжиками. Линейность, вытянутость города обеспечивает судорожную жизнь его тела, быстроту барражирующих такси и трезвонящих трамваев. Город, раскинувшийся у моря, вальяжно жиреет грузовым портом, неспешно подстегивая прибывающие с суши трейлеры и грузовые составы. Море дает плавное течение непритязательных проспектов, конспектирующих его волнительные плоскости, его геоморфологическую свободу. Короче, внутри города есть пространственные колодцы, особые пространственные коммуникации для образных "диггеров" - именно они наворачивают, наслаивают и плоят разночтения знаков и символов. Не лес, но город символов возвращает меня к первобытному состоянию атопии, дистопии, неравновесной термодинамики пространства.
Сети городов ловят треску пространственных пустот и недоговоренностей, крабов медленно формирующихся пейзажей. Выехать из города А в город Б означает уйти в плавание по ячейкам пойманного, заключенного было пространства. Однако полосатые версты и шлагбаумы, насупленные сторожевые форты и просто городская стража не гарантируют побега промежуточных ландшафтов и недоумочных, недоуменных и недодуманных мест. Междугородье, начинающееся в слободах, посадах и предместьях, оборачивается бранью галок и грачей на голых ветлах и неслыханной глубины колеями на безвестных проселках. Город теряется, он растерян уже на дальних огородах пристанционных поселков, не говоря о разодранном холсте пустошей и сиротливых заимок. Смысл любой деревни - проткнуть пальцем тонкую папиросную бумагу, прикрывающую иллюстрации хрупкой книги города.
Невидимые города снабжают мечтателя и фантазера арсеналом плотно упакованных земной "канцелярией" ландшафтных пакетов, писем в будущее пространства. Это будущее есть не что иное, как бумажный или картонный макет открытого музея все более углубляющихся в прошлое экспанатов - стоянок человека, замыслившего побег. Пространство ходит ходуном, портьеры улиц и окон трещат и падают, ноктюрн кровавых закатов над крышами охвачен нервной дрожью.
Городская планировка - это трагедия идеально ровной поверхности, обреченной на несовершенство шероховатых планиметрий и аксонометрий неба - неба, отражающего и выражающего грусть вытоптанных газонов. Городское небо содержит сонмы Иерусалимов, обретающих свой драматический рельеф в схватках машин и экипажей у светофоров, в сражениях светских привычек и соседских собак. Взгляд вниз, под асфальт, мостовую, брусчатку дает шанс на свежую зелень и лень начала лета.
Дискурс города хранит покой и волю плавающих-путешествующих, ибо, выходя из подъезда собственного дома, уже на выходе из хибары, халупы или мазанки, я не задумываюсь о неведомых землях и теплых морях. Мой город, "знакомый до слез", превращает жизнь образцового гражданина в почетную ссылку декабриста, в которой Сенатская площадь и Сибирь просвечивают влажной снежинкой на запотевшем окне рейсового автобуса. Опыт, верный друг городского следопыта, говорит мне: пространство города вовлекает пыль и песок земных перемен в круговорот ажурных арок, ворот и изящных храмов - храмов, хранящих соль и суть топоса.
Дмитрий Замятин ''В сердце воздуха''