Просто этюд.
Оригинал взят у rainhard_15 в Просто этюд.
Ещё немного красоты от бойцов ru_logh.
Оригинал взят у rayne_minstrel в "Вассал удачи". Роман плаща и шпаги.
Начало довольно лирическое и звучит так вот (от лица ГГ):
Я знал, что они когда-нибудь придут, и потащат меня, и я буду цепляться за постель, и хрипеть, и метаться, но их хватка мертва, тиски их пальцев железные, и нет спасенья...
Мне слишком часто такое снилось. Виделось в бреду. Как только я просыпался, как только лихорадка покидала меня, оставляя на память лишь слабость и испарину, все было в порядке.
Но сейчас гончие взяли мой след, и мне не убежать - ноги уже не такие, как раньше, и мне придется сдаться на милость тем, кто меня растерзал.
Такая награда за то, что я продал душу Черному Господину. Адольф, слуга мой, тихонько мне сказал, что прозывается сей Господин Велесом, мы, наихристианнейшие балты, считаем его демоном - они, латыши, “волчьим пастырем”, Богом Смерти, осени, справедливости.
Быстроногие гончие взяли мой след.
Дикая охота снова проносится по небу.
И не знать мне ни сна, ни покоя.
Вот они все, стоят вокруг, молча.
Я всматриваюсь в их лица.
Князь Долгоруков почернел с лица, и глаза его выпили змеи со скорпионами, и руки в лосиных перчатках истлели, но его можно узнать. Тридцать два года назад я пришел к нему и позволил умереть тихо и незаметно. Во сне. Перед этим я прошептал шесть слов на латышском.
Вот Фитингоф, увешанный золотом, в расшитом камзоле, высохший, как мумия из древнего саркафага. Когда его хоронили - говорили, я не присутствовал на похоронах - у всех было ощущение, что в гробу уже лежал скелет. За четыре года перед смертью его разбил паралич, болезнь развивалась медленно, дав ему хорошенько помучиться. Сколько раз я хотел, чтобы он умер, этот гроссмейстер, муж моей любимой сестры, тот, кто смеялся надо мной в лицо.
Королева Луиза в белых одеждах. Золотой венец, нетленные золотистые волосы... Как же я ее любил. Как женщину - и как Женственность. Которая Вечная. Я никогда не забуду - Рига, Рождество восьмого года, мороз залепил окна, ее рука в моей руке, ее голова на моем плече, и ее волшебный голос, и я готов отдать все, а моя жизнь перед ней ничего не стоит, и тот день, когда свет для меня померк - сказали, что не стало ее, сердце остановилось внезапно, была жара, июль, солнце, а мне казалось, что вокруг сплошная чернота.
Или, вот, дочь моя, Мария Магдалена, в два годика ее не стало от дифтерита, но ныне она здесь, склонилась над моей кроватью и говорит: “Да, papa, мы там растем”, а ей должно быть ныне тридцать три, и мог бы я быть уже многажды дедом, а она была любимым моим детищем, но не выросла, умерла, когда родился мой старший сын, словно их обменяли одну на другого.
Вот мои сыновья, Артур, Георг, в белых одеждах, словно эти святые отроки в княжеских мантиях с русских икон... как же их... Борис и Глеб, да, точно. Они мне ничего не говорят, я не успел, они ушли, разбив сердце своей матери.
Я не вижу своего сына Константина. В черном плаще, - он ли это, или Фрицхен, мой брат, разрядивший себе пистолет в рот, то ли по примеру юного Вертера, то ли из-за долгов - он знал, мать его не пощадит, никто не пощадит, там была большая сумма. Его племянник - мой третий сын - на другом конце мира отправился тем же образом. Я его не простил, отрекся, прогнал прочь.
Каслри - и горло его перерезано, и кровь течет на меня, до ужаса холодная и зловонная кровь. Я отправил его тем же способом, что и Долгорукова, но по другим причинам.
Император Павел, и пол-черепа у него снесено чем-то тяжелым, и я снова чувствую себя, как тогда, будучи его молодым флигель-адъютантом, боюсь и восхищаюсь, и жду, что меня сейчас или отправят в Сибирь, или возвысят до небес. Шевелю губами: “Ваше Величество... Честь имею...”
И остальные проходят молчаливой чередой, какой-то парень, швед, первый, кого я взял на мушку и нажал на курок, совсем мальчишка, лет ему было столько же, сколько мне тогда.
Фан-дер-Бейк, Ян-Кейс, голландец, его прошила моя шпага насквозь. Хороший парень, на меня сильно похожий, прямо как мой брат.
И те, убиенные, я не знаю, кто они, возможно, французы, а может, еще кто.
Фредерика, любовь моя, память сердца, которая сильней разлуки памяти печальной, этот сумасшедший русский поэт заставил меня десять лет назад плакать. И на руках ее ребенок. Мой ребенок, я это знаю, я же ее опозорил на весь Амстердам, а обещал жениться и отправить в Ригу. Наивный, думал, с одного раза ничего страшного не получится...
Катарина. Проклятье власти. Черное лицо у нее, как у мавританки. И золотая корона - не та, жалкая вюртембергская, нищенская, шесть бриллиантов, три рубина, - на челе, и горностай, и красный бархат. Она наклоняется надо мной, и кладет руку мне на горло, пониже кадыка, проводит острыми и холодными пальцами ниже, и в груди что-то теснится, и меня не будет...
а дальше все проносится мимо меня
осень охота прелая листва борзые алый бархат запах пороха и лошадиного пота дикий запах добычи она близко гончие взяли след не знать мне покоя
плеск волн о борт корабля я уже забыл как называется ветер треплет волосы серая шинель карабин под полой ее рука в моей руке не хочу говорить
звон бокалов вой скрипок топот каблуков о паркет там прием звуки все громче еще громче что то нарастает свет нестерпим уберите этот чертов свет я не могу на него смотреть боже как больно мама сделай что нибудь где ты я не могу все отпустите
Eine Sonne
Nein...
Шесть вечера
двадцать девятое декабря в России, десятое января в Европе
восемьсот тридцать восьмой
База никнеймов
Ещё немного красоты от бойцов ru_logh.
Оригинал взят у rayne_minstrel в "Вассал удачи". Роман плаща и шпаги.
Начало довольно лирическое и звучит так вот (от лица ГГ):
Я знал, что они когда-нибудь придут, и потащат меня, и я буду цепляться за постель, и хрипеть, и метаться, но их хватка мертва, тиски их пальцев железные, и нет спасенья...
Мне слишком часто такое снилось. Виделось в бреду. Как только я просыпался, как только лихорадка покидала меня, оставляя на память лишь слабость и испарину, все было в порядке.
Но сейчас гончие взяли мой след, и мне не убежать - ноги уже не такие, как раньше, и мне придется сдаться на милость тем, кто меня растерзал.
Такая награда за то, что я продал душу Черному Господину. Адольф, слуга мой, тихонько мне сказал, что прозывается сей Господин Велесом, мы, наихристианнейшие балты, считаем его демоном - они, латыши, “волчьим пастырем”, Богом Смерти, осени, справедливости.
Быстроногие гончие взяли мой след.
Дикая охота снова проносится по небу.
И не знать мне ни сна, ни покоя.
Вот они все, стоят вокруг, молча.
Я всматриваюсь в их лица.
Князь Долгоруков почернел с лица, и глаза его выпили змеи со скорпионами, и руки в лосиных перчатках истлели, но его можно узнать. Тридцать два года назад я пришел к нему и позволил умереть тихо и незаметно. Во сне. Перед этим я прошептал шесть слов на латышском.
Вот Фитингоф, увешанный золотом, в расшитом камзоле, высохший, как мумия из древнего саркафага. Когда его хоронили - говорили, я не присутствовал на похоронах - у всех было ощущение, что в гробу уже лежал скелет. За четыре года перед смертью его разбил паралич, болезнь развивалась медленно, дав ему хорошенько помучиться. Сколько раз я хотел, чтобы он умер, этот гроссмейстер, муж моей любимой сестры, тот, кто смеялся надо мной в лицо.
Королева Луиза в белых одеждах. Золотой венец, нетленные золотистые волосы... Как же я ее любил. Как женщину - и как Женственность. Которая Вечная. Я никогда не забуду - Рига, Рождество восьмого года, мороз залепил окна, ее рука в моей руке, ее голова на моем плече, и ее волшебный голос, и я готов отдать все, а моя жизнь перед ней ничего не стоит, и тот день, когда свет для меня померк - сказали, что не стало ее, сердце остановилось внезапно, была жара, июль, солнце, а мне казалось, что вокруг сплошная чернота.
Или, вот, дочь моя, Мария Магдалена, в два годика ее не стало от дифтерита, но ныне она здесь, склонилась над моей кроватью и говорит: “Да, papa, мы там растем”, а ей должно быть ныне тридцать три, и мог бы я быть уже многажды дедом, а она была любимым моим детищем, но не выросла, умерла, когда родился мой старший сын, словно их обменяли одну на другого.
Вот мои сыновья, Артур, Георг, в белых одеждах, словно эти святые отроки в княжеских мантиях с русских икон... как же их... Борис и Глеб, да, точно. Они мне ничего не говорят, я не успел, они ушли, разбив сердце своей матери.
Я не вижу своего сына Константина. В черном плаще, - он ли это, или Фрицхен, мой брат, разрядивший себе пистолет в рот, то ли по примеру юного Вертера, то ли из-за долгов - он знал, мать его не пощадит, никто не пощадит, там была большая сумма. Его племянник - мой третий сын - на другом конце мира отправился тем же образом. Я его не простил, отрекся, прогнал прочь.
Каслри - и горло его перерезано, и кровь течет на меня, до ужаса холодная и зловонная кровь. Я отправил его тем же способом, что и Долгорукова, но по другим причинам.
Император Павел, и пол-черепа у него снесено чем-то тяжелым, и я снова чувствую себя, как тогда, будучи его молодым флигель-адъютантом, боюсь и восхищаюсь, и жду, что меня сейчас или отправят в Сибирь, или возвысят до небес. Шевелю губами: “Ваше Величество... Честь имею...”
И остальные проходят молчаливой чередой, какой-то парень, швед, первый, кого я взял на мушку и нажал на курок, совсем мальчишка, лет ему было столько же, сколько мне тогда.
Фан-дер-Бейк, Ян-Кейс, голландец, его прошила моя шпага насквозь. Хороший парень, на меня сильно похожий, прямо как мой брат.
И те, убиенные, я не знаю, кто они, возможно, французы, а может, еще кто.
Фредерика, любовь моя, память сердца, которая сильней разлуки памяти печальной, этот сумасшедший русский поэт заставил меня десять лет назад плакать. И на руках ее ребенок. Мой ребенок, я это знаю, я же ее опозорил на весь Амстердам, а обещал жениться и отправить в Ригу. Наивный, думал, с одного раза ничего страшного не получится...
Катарина. Проклятье власти. Черное лицо у нее, как у мавританки. И золотая корона - не та, жалкая вюртембергская, нищенская, шесть бриллиантов, три рубина, - на челе, и горностай, и красный бархат. Она наклоняется надо мной, и кладет руку мне на горло, пониже кадыка, проводит острыми и холодными пальцами ниже, и в груди что-то теснится, и меня не будет...
а дальше все проносится мимо меня
осень охота прелая листва борзые алый бархат запах пороха и лошадиного пота дикий запах добычи она близко гончие взяли след не знать мне покоя
плеск волн о борт корабля я уже забыл как называется ветер треплет волосы серая шинель карабин под полой ее рука в моей руке не хочу говорить
звон бокалов вой скрипок топот каблуков о паркет там прием звуки все громче еще громче что то нарастает свет нестерпим уберите этот чертов свет я не могу на него смотреть боже как больно мама сделай что нибудь где ты я не могу все отпустите
Eine Sonne
Nein...
Шесть вечера
двадцать девятое декабря в России, десятое января в Европе
восемьсот тридцать восьмой
Click to viewБаза никнеймов