Улыбка
Философы сетуют, что человек все больше погружается в мир форм и образов, им же самим созданный и реагирует на него, создавая новые образы, выстраивая стиль жизни, приоритеты поведения, мышления и т.д. Реклама, растяжки, интерфейсы, фотографии, мода, машины, парки, дома - все это вторичный мир вторичных форм, и чем ярче он выглядит сегодня снаружи, тем больше он «выцвел» изнутри. Нас окружает все меньше «изначальных форм». Мы утратили чуткость восприимчивости по отношению к таким формам, воспринимая их как натуру для экрана, фотографии, телевизионного шоу. Утраченный контакт с «изначальными формами», который так заботил еще Андрея Тарковского, плачевно сказывается на качестве изобразительного искусства, поэзии, музыки, превративших свои арт-объекты в подобие каких-то приятных блох или очаровательных вшей, паразитирующих на человеке, расположенных по поверхности кожи и не проникающих глубже.
Какие же древние формы мы все еще можем наблюдать? Дождь. Океан. Дерево. Камень. Звезды. Грозу. Кровь. Бабочек. Животных. Птиц. И все же есть одна «изначальная форма» намного превосходящая древностью все вышеперечисленные. Я сейчас говорю об улыбке.
Эта странная, загадочная, почти незаметная, едва уловимая улыбка появилась рано, совсем рано. Собственно говоря, она предшествовала вещам и формам, предшествовала самому творению, бесконечно превосходя его по степени изначальности, но никогда не теряя с ним связи. Премудрость, «художница», творившая мир, по величайшей интуиции Библии (Книга Притч) делала это «веселясь и играя». Следовало бы сказать, что эта улыбка предшествовала времени, а поэтому она не может стареть, она не может у-стареть, древнее ее и моложе ее ничего не существует. Можно утверждать, что она - скрытый код природы мира. И состояние, в котором пребывал Творец мира, увидев и подтвердив шесть раз, что каждый из шести дней творения - «хорош», если говорить о нем с помощью антропоморфных определений, это состояние улыбки.
Ее присутствие мы можем заметить на древнейших, еще неразличимых с ритмами мира, еще магических изображениях например, на губах античных куросов. Когда же античная скульптура приходит к «расцвету», перестает быть культовой, отъединяется от глубинных ритмов мира, улыбка пропадает.
Потом она возникает на губах Будды, тихо светится на мальчишеском лике ангела Реймского собора (об этом много писала О. Седакова), мы начинаем различать ее на выщербленном временем лике Великого Сфинкса, на губах Нефертити,
она возникает на холсте Леонардо с таинственной Джокондой и преследует нас как тихое, немного тревожное напоминание о забытом внутреннем материке, где все одето в струение улыбки, может быть, лишенной лика и губ, но более реальной, чем весь наш мир с его лакированными вторичными формами.
Чем же эта улыбка отличается от смеха, например, а мы ведь всегда чувствуем, что она отличается? Своей изначальной процессуальностью, связанной с вневременным статусом бытия. Улыбка, о которой идет речь, вполне может не иметь ни начала, ни конца. Этим и пригвождает к себе зрителя Джиоконда - в улыбке этой доны отсутствует начало, и конца ей тоже не будет. И зритель, не формулируя это, это чует. И зрителю неуютно. Эта улыбка - отражение улыбки вневременной, вечной Софии - безмерное, каким-то чудом встроенное в «мир мер».
Смех нам привычней. Смех спазматичен - у него резко очерченное начало, жесткая длительность и довольно-таки контрастный конец. Смех фиксирован, он из мира мер. Плач - тоже. Улыбка - из другого мира. Она бесконечна. Поэты, различающие такую улыбку мира прикасаются к пробуждению, к просветлению: «Скала и шторм и - скрытый ото всех нескромных - самый странный, самый тихий, играющий с эпохи Псамметиха. углами скул пустыни детский смех... « - и это , кстати, написано и о Великом Сфинксе, и о Пушкине. Пушкин, самый просветленный поэт в русской литературе, казалось, не расставался с этой улыбкой ни тогда, когда описывал казнь или безумие, ни тогда, когда рассказывал истории Белкина. Исключения редки - мир поэта словно погружен в эту неуловимую, отчего-то всесильную и разрешающую все наши трагедии и апории улыбку, он словно омыт ей, словно пропитался ей, словно сотворен из того же вещества, что и она. Магическая улыбка, держащая мир в гармонии и отводящая от тупика и обреченности…
След ее можно найти и в «проплывшей стайке улыбок» Вознесенского, и в улыбке князя Мышкина (тут уже не след, тут сама юная архаика), и в улыбке Петра I из «Полтавы», где «лик его сияет», и в ужасном обыгрывании, демонской застылости, насильственности этой улыбки в романе «Человек, который смеялся», да и Льюис Кэрролл не прошел мимо нее со своим котом, который весь существовал внутри своей улыбки, предшествующей его бытию в виде формы.
Смех, как заметил Аверинцев - освобождает. Он взрывчат, спазматичен, карнавален. Он симптом ситуации несвободы, ситуации, требующей взлома. Улыбка - это совсем другое «вещество». Она приходит и свободы и излучает вокруг себя свободу. Однажды в горах, погрузившись в медитацию и улыбаясь, я пережил безошибочное чувство того, что моя улыбка погружает в себя весь мир с далекими вершинами, покрытыми снегом, цветущей грушей внизу и бесконечной синевой неба. Она пришла из ниоткуда, я впустил ее к себе, и она воспользовавшись этим, слила мир с собой. И мир стал другим. Потому что такая странная улыбка - тиха, но всесильна. «Когда заулыбается дитя с развилинкой и горести и сласти, концы его улыбки, не шутя, уходят в океанское безвластье»… Такая улыбка больше океана, больше всего. Встает из океана, как божество любви Афродита, и растворяется в океане. Окутывая, укутывая мир, она мир преображает - вот почему Будда Гаутама улыбается, вот почему улыбается море, небо, даже ягненок в ответ.
Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста, -
На холсте уста вселенной, но она уже не та:
В лёгком воздухе свирели раствори жемчужин боль,
В синий, синий цвет синели океана въелась соль.
Улыбка преображения, которую русская литература знала еще в прошлом веке, почти исчезла. На фоторекламах доминируют открытые, зубастые и эротически-агрессивные рты молодых людей. И если творящая улыбка не размыкает губ, окутывая мир бережностью и проникновением, работая как тихим излучатель преображения, то раскрытый рот это уже не излучатель, а пещера с вульгарными и сексуальными коннотациями. Именно эта икона смеха главенствует сегодня. Тихая улыбка ушла. Надолго ли? Или она все же продолжает жить, вспыхивая иногда на устах вашего любимого или вашей матери, или друга? Ведь то, что не имело начала, не может придти к концу.
А Тавров