Патч Адамс: учёба в медицинском институте
http://project.megarulez.ru/forums/showthread.php?t=478
Sergey (Тоторо)
После отъезда из больницы, я осознал, что хочу исполнить некое предназначение и заняться медициной. Я подал заявление на начальный медицинский учебный курс в Университет им. Джорджа Вашингтона в Вашингтоне. Мой прием был отложен, потому что приемная комиссия захотела, чтобы я провел восемь или девять месяцев под наблюдением психиатров и только после этого принять меня. В ожидании допуска к поступлению я работал в Анакосте, в окрестности Вашингтона клерком архива.
Комната архива Морского Федерального Союза Кредита в Анакосте выглядела местом, где процветание маловероятно. Люди, которые работали там, проводили половину своего рабочего времени, выполняя то, что они ненавидели. Архив считался особенно ужасной работой: безрадостной, скучной, и унылой. Я решил изменить все это. Моим товарищем по архиву был Луи Фалвилер, который остается моим самым старым другом. Луи, подобно мне, временно не учился в колледже. С самого первого дня мы решили сделать архив "событийным" - это было, помню, в середине 1960-ых - и мы подстрекали друг друга. Мы ходили на работу и возвращались с нее в детских шлемах летчиков с небольшими шумелками- пропеллерами, которые издавали "ва-рууууурррр". Мы общались с другими работниками офиса, пропевая архивную информацию. Однажды, когда кто-то попросил у нас архивную запись, мы ответили в форме известного Григорианского псалма: "Какая информация вам нужна-а? " На другой день мы пришли на работу в костюмах горилл. Луи был моим партнером по забавам, и мы придавали друг другу храбрости, чтобы дурачиться на публике. Когда мы посетили это место десять или пятнадцать лет спустя, оказалось, что все нас все еще помнят. Мы открыли новое направление в архивном жаргоне.
Этот раннее проникновение в мир юмора и смеха вдохновило меня на продолжение и совершенствование. Я всегда мог найти аудиторию, даже среди семи - одиннадцати- летних. Я обнаружил, что смех столь же важен, как любовь и жизнь. Я заметил характерную особенность во время моих телефонных бесед с незнакомцами: когда я спрашивал людей, что им нравится в жизни, они описывали смешные случаи, которые с ними случались, касалось ли это гоночных автомобилей, гольфа, или чтения книг.
Подпитываемый легкомыслием и любовью, я расцвел. Я победил всех своих демонов и стал той личностью, которой я являюсь сегодня. Моя уверенность в себе, любовь к мудрости, и желание изменить мир укоренились в тот краткий период, с конца 1963 до осени 1964, когда я выкарабкался из отчаяния к возрождению.
Я поступил на начальную медицинскую школу осенью. Как новичок я жил с моей мамой и посещал занятия в Университете Джорджа Вашингтона, возвращаясь домой каждый день, чтобы учиться. Я много читал помимо того, что задавали в колледже, особенно великие произведения литературы, которые могли помочь мне лучше понимать человеческое состояние человека. Что касается смеха, я продолжал изучать, как быть глупым человеком. Это был период, когда я вызвонил большинство неправильных номеров, чтобы практиковаться в изучении людей. Моя научная сторона говорила: "Как ты собираешься изучать людей, если ты не будешь много общаться с ними? Чтобы лучше понимать различные аспекты общества, я ходил на встречи Ку-клукс-клана и на Черные Мусульманские встречи. Я больше вникал в гражданские права и все больше и больше размышлял о социальных проблемах. Наше вмешательство во Вьетнаме, прочно упрочившееся к тому времени, висело как темная туча над социально сознательными студентами, подобными мне.
Когда я поступил в медицинскую школу в 1967, я немного знал о медицине; я только хотел стать доктором, не понимая, что это значит. Скоро я это узнал. Медицинский колледж Вирджинии в Ричмонде - очень консервативное государственное учреждение. Ни один чернокожий не был допущен в класс, и учреждение одобрило войну во Вьетнаме. И та и другая политика были мне полностью противны. К счастью, я развил сильную волю и знал, что я хочу получить - медицинскую степень и служить обществу. Моими образцами для подражания были Альберт Швейцер и Том Доли.
Почти с самого начала, я заметил, что многие из моих профессоров держались отстранено, были высокомерны и не имели какого-либо представления о гуманной системе здравоохранения. Делался акцент на пациенте как пассивном получателе мудрости, которую полубоги подавали от храма технологии. О защите прав пациента и защите прав потребителя здесь и не слыхивали.
Трагедия состояла в том, что мы, студенты были искусно зарыты в почву, которая казалась мне негуманной. Больничный персонал не был подготовлен для того, чтобы работать вместе как команда, чтобы уменьшить страдание людей. Доктора, казалось, знали все ответы и отдавали приказы всем вокруг, часто грубо. Этот вид мышления - доктор - герой, который спасает пациента - является разрушительным, потому что это прививает веру студентам и всем остальным, что доктор знает ответы на все вопросы. Не было места смирению или ошибкам. Как это подавляло студентов - медиков! Мы быстро узнали, что судебные процессы за злоупотребление служебным положением будут вероятной наградой для того, кто пробует помочь другим. Мы узнали политику перепоручения работы и системы прикрытия, когда неизбежные ошибки сделаны. Мы узнали про докторов, которые усердно вкладывали инвестиции в компании, которые обслуживали их пациентов. Мы стояли в тени их жадности - возможно самой сильной болезни общества, которая накрыла поле медицины.
Редукционизм доминировал на занятиях и в палатах. Людей называли по названиям их болезней, как будто болезнь была более важна, чем человек, который страдал от нее. Нас учили быстро расспрашивать пациента, задавая проницательные вопросы по порядку, чтобы выяснить, на какие анализы его направить и какие лекарства прописать. Нас учили собирать эту ключевую информацию за пять или самое большое - десять минут. Все другие аспекты жизни пациентов - семья, друзья, вера, смех, работа, честность, пища, упражнения, и многое другое - считали не относящимися к медицинской практике. Наиболее обескураживающим было то, что пациенты, казалось, охотно подчинялись этому подходу. Фактически, всякий раз, когда кто-либо смел подвергнуть сомнению действия врача или его решение, он или она неизменно были помечены как "проблемный пациент".
В течение моего первого года школа предложила дополнительный трехчасовой курс, названный "Человек и Окружающая среда". Профессор предпринимал большие усилия, чтобы раскрыть нам многообразие жизни и ситуации, связанные с поддержкой состояния здоровья вне больницы. Только 20 - 40 процентов моих одноклассников записались на этот курс, и в следующем году класс был расформирован. Идея целостности жизни человека - ее качества, разнообразия, и сложности - была приписана к психиатрии. Но тексты по психиатрии не обсуждали никаких аспектов здоровой, счастливой жизни, еще меньше предлагали, как достигнуть этого. Вместо этого, они были заполнены описаниями патологии и историй болезни причудливых умственных расстройств. При психиатрической ротации беседы между докторами, проводящими тренинг, и пациентами - если они вообще происходили - передавали настороженную напряженность Викторианской эры. Не было никакого дружелюбия или смеха, и в соответствии с запретом Бога, мы не должны были вести просветительские беседы о сексе. И по сей день, всякий раз, когда я разговаривая с людьми, интересуюсь жизнью человека, его радостями, горестями, и семейством, они говорят: " О, Вы - психиатр! "
Уныние преобладало не только в больничных палатах, но также и в классах. Многие из моих профессоров не были увлечены медициной как таковой. По большей части они не очень любили читать лекции и не очень хорошо это делали. Они обязаны были читать лекции, чтобы сохранять должность в университете, но их истинным интересом были исследования.
Реагируя на преобладающую атмосферу, я написал манифест и вывесил его на стене в медицинской школе. Это - отредактированная версия:
Я пришел в медицинскую школу на двух ногах, но покинул ее на четырех, покрывшись шерстью...
Школа придает особое значение тому, как мы выглядим, а не тому, что мы делаем.... Нам сделали имидж.. Мы отутюжены и зажаты. Мы несем его на себе, чтобы производить впечатление на наших друзей, а еще и еще лучше -- на наших пациентов. Пациенты, пациенты, Боже, мы забыли о них. Кое-что заплатили, но приходится большую часть этого тратить. Парень добрался до жизни, вы понимаете: яхты, гольф, хлеб насущный. Таким образом, мы закончили, да, и присоединились к АМА (системе американского здравоохранения) и разделили с ней ее путь. Вы знаете кое-что забавное, кто-то сказал, что никто так не подвержен риску суицида, как доктора. Как это может быть? Теперь мы - профессионалы с престижем, деньгами, званием, ничтожества".
(Подпись) Человек X
После двух академических лет, мы подошли к изучению медицины в больничных палатах. Это принесло еще больше беспокойства по сравнению с аудиторными занятиями. К тому времени, я понял, что большинство людей, включая многих, профессионалов здравоохранения, страдают от той же самой пустоты, одиночества, и скуки, описанных в великих произведениях литературы, которые я прочитал. Они вели жизнь, преисполненную тихим или шумным отчаянием.
Я уже решил, что я не хочу жить такой жизнью. Я изучал медицину, но избегал расценивать пребывание в медицинской школе как несчастье, подобно многим из моих коллег. Так как академические аспекты медицинской школы не были особенно трудны для меня, я экспериментировал со спортивными состязаниями в первое время и присоединился к Ричмондскому Клубу Регби. Чтобы поддержать форму, я отрывал по крайней мере один раз в неделю и большинство уикэндов и, возможно, назначал свиданий больше, чем в любое другое время моей жизни. Впервые женщины находили меня привлекательным. Возможно, это происходило из-за того, что я не беспокоился о том, какую резиденцию получу. Моей целью не был Гарвард или Йельский университет, так что я не играл в эту игру. Я попросил школьную администрацию не уведомлять меня относительно моих оценок, если все было в норме.
Самым веселым из всего было общение с пациентами. Я восстал против великих раундов и беспристрастности десяти незнакомцев в белых одеяниях, двигающихся всей толпой в комнату больного человека. Воздух степенности был настолько густым, что я предпочел посещать пациентов, когда тяжеловесов не было вокруг. Я обнаружил, что, если я, яркий и улыбчивый, заходил больничную палату, пациент немедленно приободрялся. Высотой 6 с половиной футов, с длинными волосами, черной заплатой, прикрепленной булавкой к отвороту моего белого жакета, чтобы привлечь внимание к Вьетнамской Войне, я отличался от большинства моих коллег. Я обнаружил, что пациенты оживлялись, когда я приходил. Я свободно разговаривал с пациентами, плакал вместе с ними, делал им массаж, успокаивал их, шутил с ними, вносил некоторое разнообразие и смех в их жизнь. Мое первое появление иногда вызывало у них паузу, но дружественный персонаж побеждал ее.
Пациентам это нравилось. Медсестрам это нравилось. С моими сокурсникам - студентами было по-другому: некоторым нравилось, а некоторые ненавидели это. Для многих я представлял угрозу. Больнице полагалось быть очень серьезной: люди страдали и умирали, и доктора должны быть степенными. Но я не хотел этого. Иногда, конечно, степенность была полностью уместна, но большую часть времени - нет.
Мои профессора были ответственны, по-видимому, за идиому стрижки. Особенная значимость придавалась тому, как мы выглядим, а не как мы
поступаем, и они хотели, чтобы мы выглядели так: короткие волосы, костюмы - тройки, и никакой растительности на лице. Они не заботились, были или не были мы гуманистами. Я также столкнулся с моими профессорами на почве сохранения профессиональной дистанции. Сближаться с пациентами запрещалось, потому что это могло трансформироваться в эмоциональное сближение или в судебный процесс. Все же я ощущал волшебство каждый раз, когда пациенты свободно открывали свою уязвимость и доверялись мне. Было так естественно сидеть напротив них, открывать свою собственную уязвимость и разделять мою жизнь с ними. Мои профессора возражали против этой близости, против того, что я сидел на кровати с пациентами или делал массаж их ног. "Вы слишком сближаетесь", - говорили они.
Одна из лучших программ в Медицинском Колледже Вирджинии предоставляла возможность старшекурснику провести весь год, занимаясь в соответствии со своими интересами посредством выбранных курсов. Меня интересовала педиатрия, поэтому с сентября 1970 до марта 1971 я выбрал детскую клинику в гетто в Вашингтоне. Клиника была присоединена к детской больнице и руководил ею доктор Пег Гателиус. Ее сострадание и чувство юмора создавали раскрепощенную, дружественную атмосферу: мой стиль. Ответственность и свобода проводить время с детьми были мне предоставлены в полной мере. Мне разрешали приводить друзей и рисовать картинки на всех стенах. Короче, поощрили быть самим собой.
Я играл роль Санта Клауса в прошлом для отсталых детей и других в начальных развивающих мышление программах, так что я появился в клинике в моем костюме Санты. Дети немедленно назвали меня "доктором Хо - Хо". Каждый день был новым волнующим опытом, но больше всего меня волновала целебная окружающая среда и усилия команды помочь детям и их семьям. Большинство пациентов не имело никаких средств, чтобы заплатить за наши услуги и никаких других возможностей получить помощь, так что клиника имела привкус бесплатного медицинского обслуживания с улыбкой. Я полюбил ее.
В течение того же самого периода, я проводил пятнадцать часов в неделю в бесплатной клинике в окрестностях Джорджтауна. Эта клиника в стиле хиппи работала по ночам и держалась на добровольцах. Здесь медициной занимались с единственным намерением - уменьшить страдания - малоимущая медицина, прикрытая декорациями. Какая комната неотложной помощи! Люди прибывали сюда со всех окрестностей округа Вашингтон и даже из других мест: некоторые были разодеты в пух и прах, некоторые в одежде братства, бродяги, хиппи, которые играли на гитаре и пели, другие раздавали рекламные агитационные листки, подростки из пригорода, которые искали противозачаточные пилюли, наркоманы, "солдаты" антивоенного подполья, люди, которые были обеспокоенные тем, что могут чем-нибудь заразиться просто находясь в этом месте, любопытные, и многие другие. Они сидели или стояли вместе в одной комнате, с грудами одежды в одном углу, одеялами для тех, кто нуждался в них в другом, салаты и горшки подкрепляющих бобов в третьем. Люди приносили полезные вещи, чтобы поделиться с другими. Стены были покрыты эмблемами, плакатами, и постерами размером 3 x 5 фута, описывающими потерянных родственников. Большая медицинская практика - в основном доставляющая удовольствие - происходила там, позволяя каждому практиканту наилучшим образом реализовать себя.
Свободная Клиника предоставила идеальную обстановку для того, чтобы экспериментировать с юмором и посмотреть, может ли это помочь другим. Однажды я надел каску пожарника и красный резиновый нос во время работы и обнаружил, что мое сумасшествие не уменьшило уважение или доверие пациентов. Наоборот, казалось, что это увеличивало эти чувства. Юмор помогал мне стать ближе к многим пациентам. Я проводил с ними много времени и при случае они меня приглашали к себе в гости. Близость, которая возникла вследствие общего времяпрепровождения, была неразличима от дружбы. Это было контекстом, в котором я хотел работать: дружба не из чувства обязанности. Я обнаружил, что мне нравится находиться на работе и дневал и ночевал там. Это заведение и детская клиника обеспечили меня моделями того, что я хотел сделать в моей медицинской карьере.
Мое обучение столкнуло мне лицом к лицу с американской медицинской системой. Я знал, что мне будет трудно найти свое место в ней. Куда пойти беззаботному человеку? Куда пойти медицине, ориентированной на обслуживание? В индейскую резервацию с огромными рулонами бюрократизма? В педиатрию? И это весь выбор? Разве нет других возможностей? Некоторые из моих коллег оставляют медицину из-за такой несуразности. Один из них так обжегся, что стал лыжным инструктором. Большинство из них все же оставались в медицине и отказались от своих первоначальных идеалов. Я продолжал делать то, что считал правильным. К моему последнему году я стал весьма голосистым, не понимая, что мои действия расцениваются школой как угроза.
Последние недели медицинской школы были омрачены столкновением с помощником декана, который грозил, что не даст мне закончить высшее образование. Он критиковал меня в докладной записке как "чересчур счастливого". Деканат даже запугивал мою мать сфабрикованными историями о моем безответственном поведении. Я планировал надеть костюм Санты в день выпуска, но эти действия так разозлили меня, что я воздержался.
Чтобы уравновесить низость поведения моей медицинской школы, случились две хорошие вещи. Одна из них - я встретил Линду Эдкуист, высокую, красивую "дитя шестидесятых", которая с тех пор была моим другом, компаньоном, и женой. Она была добровольцем в недавно открытой клинике, где я проводил два последних месяца обучения. На нашем первом свидании я покорил ее связкой воздушных шаров, о которой мечтал в течении многих лет. Я заполнил мою квартиру воздушными шарами от пола до потолка. Приблизительно двадцать человек или около того было в комнате, никто не мог видеть кого-либо еще, но всякий раз, когда кто-то двигался, все остальные чувствовали это. Это был сенсационной цирк и очень интересное свидание для нее - и для меня. Привлеченный ее независимостью, великодушием, и игривостью, я сказал сам себе: "Боже, какая восхитительная женщина". Она возвратилась в общежитие и сказала своим друзьям: "Я только что провела самое странное свидание в моей жизни. Мне кажется, я выйду замуж за этого парня".
Другой хорошей вещью было то, что, когда я возвратился в Медицинский Колледжа в Вирджинии за три месяца до окончания последнего курса, я начал работать над замыслом, который заполнил остальную часть моей жизни. Я все еще планировал стать педиатром и проводил много часов, читая об образовании, полагая, что педиатр должен быть знаком с этим предметом. Я думал, что, если я смогу стать детским доктором в школе и привлеку учащихся и их семьи, возможно, общее здоровье студентов улучшится. Я написал письма школам, предлагая эту идею, но не получил никакого ответа. Наконец, я понял, что, если я мечтаю улучшить здравоохранение, то должен осуществить мечты сам.
Мой ум был загорелся альтернативами. Группа с общей ситуацией казалась самым многообещающим подходом; я прочитал не спеша Утопическую философию и посетил коммуну Дубов Близнецов в Вирджинии в 1969. Но я знал, что в Америке нет моделей для терапевтического медицинского сообщества, которые ставят гуманизм на первое место. Я был обеспокоен, что юридические ограничения на обычную медицинскую практику никогда не позволят проводить такой эксперимент.
Я по-прежнему намеревался заниматься педиатрической практикой и работать с детьми и подростками, но решил проектировать другую модель. В течение шести недель я перебрал много идей. Наконец я составил грандиозный план - сам еще не понимая в то время, насколько грандиозный - и почувствовал себя готовым согласиться с ним. Я написал его за одну ночь, действительно не представляя, насколько это серьезно и как мои идеи об идеальном медицинском заведении предсказали дело остальной моей жизни.
Озаглавленный "Позитивное мышление", план был об обеспечении оптимального обеспечения лечения в интересах пациентов и штата. Я планировал что община, куда потерянные люди могут придти, будет активно участвовать в восстановлении их жизней и восстанавливать их любовь к самим себе и другим - это самая мощная терапия из всех. Я представлял это как ферму приблизительно 75 - 100 акров с начальной школой, библиотекой, спальнями для примерно 300 пациентов, и возможностями обслуживания для художников, ремесленников, и других квалифицированных людей, вытянутых из американского алкоголизма. Мы бы имели сады, чтобы делать общину самостоятельной и диапазон проектов - например, возведение деревянных домиков, которое делало бы работу радостной игрой. Община имела бы постоянный штат докторов и профессионалов здравоохранения и временный штата преподавателей и других помощников. Большинство людей оставалось бы только на несколько часов или дней, но те, кто нуждался в общине в течение более длительных периодов мог остаться дольше. "Общение, вербальное и невербальное, будет нашим образом жизни", - написал я.
Многое в этой мечте фрагментарно, но строгость нахмурится, а порыв вознаградится. Любовь к себе, другим, окружающей среде, к жизни будут нашими побочными продуктами не через обращение в веру, а через проявление жизни как радости. Когда ребенок рождается, его помещают в мир войны, апатии, и соперничества, где защите своих прав и индивидуальности препятствуют, а любовь к другим и к жизни воспринимается как фантастика. Мы будем строить общину, где радость - способ жизни, где учеба расценивается как наша самая большая цель, а любовь - как окончательная цель... Мы не будем называть это мечтой, но будем жить в ней, как в реальности.
Это заявление означает, что я решил частично работать с системой и частично изменять ее, вместо того, чтобы показывать, насколько система была глупа эта. Мечта началась с абстрактного желания дать обслуживание и развитие в различных формах через смелое новое предложение о поставке медицинского обслуживания. Вначале модель не имела никакого названия; только в 1979 мы назвали это "Гесанхейт Институт". Мы выбрали это название, потому что оно заставляет людей смеяться, и таким образом становиться более открытыми для лечения, а еще потому что буквально переведенный, "гесанхейт" означает "хорошее здоровье. "
Sergey (Тоторо)
После отъезда из больницы, я осознал, что хочу исполнить некое предназначение и заняться медициной. Я подал заявление на начальный медицинский учебный курс в Университет им. Джорджа Вашингтона в Вашингтоне. Мой прием был отложен, потому что приемная комиссия захотела, чтобы я провел восемь или девять месяцев под наблюдением психиатров и только после этого принять меня. В ожидании допуска к поступлению я работал в Анакосте, в окрестности Вашингтона клерком архива.
Комната архива Морского Федерального Союза Кредита в Анакосте выглядела местом, где процветание маловероятно. Люди, которые работали там, проводили половину своего рабочего времени, выполняя то, что они ненавидели. Архив считался особенно ужасной работой: безрадостной, скучной, и унылой. Я решил изменить все это. Моим товарищем по архиву был Луи Фалвилер, который остается моим самым старым другом. Луи, подобно мне, временно не учился в колледже. С самого первого дня мы решили сделать архив "событийным" - это было, помню, в середине 1960-ых - и мы подстрекали друг друга. Мы ходили на работу и возвращались с нее в детских шлемах летчиков с небольшими шумелками- пропеллерами, которые издавали "ва-рууууурррр". Мы общались с другими работниками офиса, пропевая архивную информацию. Однажды, когда кто-то попросил у нас архивную запись, мы ответили в форме известного Григорианского псалма: "Какая информация вам нужна-а? " На другой день мы пришли на работу в костюмах горилл. Луи был моим партнером по забавам, и мы придавали друг другу храбрости, чтобы дурачиться на публике. Когда мы посетили это место десять или пятнадцать лет спустя, оказалось, что все нас все еще помнят. Мы открыли новое направление в архивном жаргоне.
Этот раннее проникновение в мир юмора и смеха вдохновило меня на продолжение и совершенствование. Я всегда мог найти аудиторию, даже среди семи - одиннадцати- летних. Я обнаружил, что смех столь же важен, как любовь и жизнь. Я заметил характерную особенность во время моих телефонных бесед с незнакомцами: когда я спрашивал людей, что им нравится в жизни, они описывали смешные случаи, которые с ними случались, касалось ли это гоночных автомобилей, гольфа, или чтения книг.
Подпитываемый легкомыслием и любовью, я расцвел. Я победил всех своих демонов и стал той личностью, которой я являюсь сегодня. Моя уверенность в себе, любовь к мудрости, и желание изменить мир укоренились в тот краткий период, с конца 1963 до осени 1964, когда я выкарабкался из отчаяния к возрождению.
Я поступил на начальную медицинскую школу осенью. Как новичок я жил с моей мамой и посещал занятия в Университете Джорджа Вашингтона, возвращаясь домой каждый день, чтобы учиться. Я много читал помимо того, что задавали в колледже, особенно великие произведения литературы, которые могли помочь мне лучше понимать человеческое состояние человека. Что касается смеха, я продолжал изучать, как быть глупым человеком. Это был период, когда я вызвонил большинство неправильных номеров, чтобы практиковаться в изучении людей. Моя научная сторона говорила: "Как ты собираешься изучать людей, если ты не будешь много общаться с ними? Чтобы лучше понимать различные аспекты общества, я ходил на встречи Ку-клукс-клана и на Черные Мусульманские встречи. Я больше вникал в гражданские права и все больше и больше размышлял о социальных проблемах. Наше вмешательство во Вьетнаме, прочно упрочившееся к тому времени, висело как темная туча над социально сознательными студентами, подобными мне.
Когда я поступил в медицинскую школу в 1967, я немного знал о медицине; я только хотел стать доктором, не понимая, что это значит. Скоро я это узнал. Медицинский колледж Вирджинии в Ричмонде - очень консервативное государственное учреждение. Ни один чернокожий не был допущен в класс, и учреждение одобрило войну во Вьетнаме. И та и другая политика были мне полностью противны. К счастью, я развил сильную волю и знал, что я хочу получить - медицинскую степень и служить обществу. Моими образцами для подражания были Альберт Швейцер и Том Доли.
Почти с самого начала, я заметил, что многие из моих профессоров держались отстранено, были высокомерны и не имели какого-либо представления о гуманной системе здравоохранения. Делался акцент на пациенте как пассивном получателе мудрости, которую полубоги подавали от храма технологии. О защите прав пациента и защите прав потребителя здесь и не слыхивали.
Трагедия состояла в том, что мы, студенты были искусно зарыты в почву, которая казалась мне негуманной. Больничный персонал не был подготовлен для того, чтобы работать вместе как команда, чтобы уменьшить страдание людей. Доктора, казалось, знали все ответы и отдавали приказы всем вокруг, часто грубо. Этот вид мышления - доктор - герой, который спасает пациента - является разрушительным, потому что это прививает веру студентам и всем остальным, что доктор знает ответы на все вопросы. Не было места смирению или ошибкам. Как это подавляло студентов - медиков! Мы быстро узнали, что судебные процессы за злоупотребление служебным положением будут вероятной наградой для того, кто пробует помочь другим. Мы узнали политику перепоручения работы и системы прикрытия, когда неизбежные ошибки сделаны. Мы узнали про докторов, которые усердно вкладывали инвестиции в компании, которые обслуживали их пациентов. Мы стояли в тени их жадности - возможно самой сильной болезни общества, которая накрыла поле медицины.
Редукционизм доминировал на занятиях и в палатах. Людей называли по названиям их болезней, как будто болезнь была более важна, чем человек, который страдал от нее. Нас учили быстро расспрашивать пациента, задавая проницательные вопросы по порядку, чтобы выяснить, на какие анализы его направить и какие лекарства прописать. Нас учили собирать эту ключевую информацию за пять или самое большое - десять минут. Все другие аспекты жизни пациентов - семья, друзья, вера, смех, работа, честность, пища, упражнения, и многое другое - считали не относящимися к медицинской практике. Наиболее обескураживающим было то, что пациенты, казалось, охотно подчинялись этому подходу. Фактически, всякий раз, когда кто-либо смел подвергнуть сомнению действия врача или его решение, он или она неизменно были помечены как "проблемный пациент".
В течение моего первого года школа предложила дополнительный трехчасовой курс, названный "Человек и Окружающая среда". Профессор предпринимал большие усилия, чтобы раскрыть нам многообразие жизни и ситуации, связанные с поддержкой состояния здоровья вне больницы. Только 20 - 40 процентов моих одноклассников записались на этот курс, и в следующем году класс был расформирован. Идея целостности жизни человека - ее качества, разнообразия, и сложности - была приписана к психиатрии. Но тексты по психиатрии не обсуждали никаких аспектов здоровой, счастливой жизни, еще меньше предлагали, как достигнуть этого. Вместо этого, они были заполнены описаниями патологии и историй болезни причудливых умственных расстройств. При психиатрической ротации беседы между докторами, проводящими тренинг, и пациентами - если они вообще происходили - передавали настороженную напряженность Викторианской эры. Не было никакого дружелюбия или смеха, и в соответствии с запретом Бога, мы не должны были вести просветительские беседы о сексе. И по сей день, всякий раз, когда я разговаривая с людьми, интересуюсь жизнью человека, его радостями, горестями, и семейством, они говорят: " О, Вы - психиатр! "
Уныние преобладало не только в больничных палатах, но также и в классах. Многие из моих профессоров не были увлечены медициной как таковой. По большей части они не очень любили читать лекции и не очень хорошо это делали. Они обязаны были читать лекции, чтобы сохранять должность в университете, но их истинным интересом были исследования.
Реагируя на преобладающую атмосферу, я написал манифест и вывесил его на стене в медицинской школе. Это - отредактированная версия:
Я пришел в медицинскую школу на двух ногах, но покинул ее на четырех, покрывшись шерстью...
Школа придает особое значение тому, как мы выглядим, а не тому, что мы делаем.... Нам сделали имидж.. Мы отутюжены и зажаты. Мы несем его на себе, чтобы производить впечатление на наших друзей, а еще и еще лучше -- на наших пациентов. Пациенты, пациенты, Боже, мы забыли о них. Кое-что заплатили, но приходится большую часть этого тратить. Парень добрался до жизни, вы понимаете: яхты, гольф, хлеб насущный. Таким образом, мы закончили, да, и присоединились к АМА (системе американского здравоохранения) и разделили с ней ее путь. Вы знаете кое-что забавное, кто-то сказал, что никто так не подвержен риску суицида, как доктора. Как это может быть? Теперь мы - профессионалы с престижем, деньгами, званием, ничтожества".
(Подпись) Человек X
После двух академических лет, мы подошли к изучению медицины в больничных палатах. Это принесло еще больше беспокойства по сравнению с аудиторными занятиями. К тому времени, я понял, что большинство людей, включая многих, профессионалов здравоохранения, страдают от той же самой пустоты, одиночества, и скуки, описанных в великих произведениях литературы, которые я прочитал. Они вели жизнь, преисполненную тихим или шумным отчаянием.
Я уже решил, что я не хочу жить такой жизнью. Я изучал медицину, но избегал расценивать пребывание в медицинской школе как несчастье, подобно многим из моих коллег. Так как академические аспекты медицинской школы не были особенно трудны для меня, я экспериментировал со спортивными состязаниями в первое время и присоединился к Ричмондскому Клубу Регби. Чтобы поддержать форму, я отрывал по крайней мере один раз в неделю и большинство уикэндов и, возможно, назначал свиданий больше, чем в любое другое время моей жизни. Впервые женщины находили меня привлекательным. Возможно, это происходило из-за того, что я не беспокоился о том, какую резиденцию получу. Моей целью не был Гарвард или Йельский университет, так что я не играл в эту игру. Я попросил школьную администрацию не уведомлять меня относительно моих оценок, если все было в норме.
Самым веселым из всего было общение с пациентами. Я восстал против великих раундов и беспристрастности десяти незнакомцев в белых одеяниях, двигающихся всей толпой в комнату больного человека. Воздух степенности был настолько густым, что я предпочел посещать пациентов, когда тяжеловесов не было вокруг. Я обнаружил, что, если я, яркий и улыбчивый, заходил больничную палату, пациент немедленно приободрялся. Высотой 6 с половиной футов, с длинными волосами, черной заплатой, прикрепленной булавкой к отвороту моего белого жакета, чтобы привлечь внимание к Вьетнамской Войне, я отличался от большинства моих коллег. Я обнаружил, что пациенты оживлялись, когда я приходил. Я свободно разговаривал с пациентами, плакал вместе с ними, делал им массаж, успокаивал их, шутил с ними, вносил некоторое разнообразие и смех в их жизнь. Мое первое появление иногда вызывало у них паузу, но дружественный персонаж побеждал ее.
Пациентам это нравилось. Медсестрам это нравилось. С моими сокурсникам - студентами было по-другому: некоторым нравилось, а некоторые ненавидели это. Для многих я представлял угрозу. Больнице полагалось быть очень серьезной: люди страдали и умирали, и доктора должны быть степенными. Но я не хотел этого. Иногда, конечно, степенность была полностью уместна, но большую часть времени - нет.
Мои профессора были ответственны, по-видимому, за идиому стрижки. Особенная значимость придавалась тому, как мы выглядим, а не как мы
поступаем, и они хотели, чтобы мы выглядели так: короткие волосы, костюмы - тройки, и никакой растительности на лице. Они не заботились, были или не были мы гуманистами. Я также столкнулся с моими профессорами на почве сохранения профессиональной дистанции. Сближаться с пациентами запрещалось, потому что это могло трансформироваться в эмоциональное сближение или в судебный процесс. Все же я ощущал волшебство каждый раз, когда пациенты свободно открывали свою уязвимость и доверялись мне. Было так естественно сидеть напротив них, открывать свою собственную уязвимость и разделять мою жизнь с ними. Мои профессора возражали против этой близости, против того, что я сидел на кровати с пациентами или делал массаж их ног. "Вы слишком сближаетесь", - говорили они.
Одна из лучших программ в Медицинском Колледже Вирджинии предоставляла возможность старшекурснику провести весь год, занимаясь в соответствии со своими интересами посредством выбранных курсов. Меня интересовала педиатрия, поэтому с сентября 1970 до марта 1971 я выбрал детскую клинику в гетто в Вашингтоне. Клиника была присоединена к детской больнице и руководил ею доктор Пег Гателиус. Ее сострадание и чувство юмора создавали раскрепощенную, дружественную атмосферу: мой стиль. Ответственность и свобода проводить время с детьми были мне предоставлены в полной мере. Мне разрешали приводить друзей и рисовать картинки на всех стенах. Короче, поощрили быть самим собой.
Я играл роль Санта Клауса в прошлом для отсталых детей и других в начальных развивающих мышление программах, так что я появился в клинике в моем костюме Санты. Дети немедленно назвали меня "доктором Хо - Хо". Каждый день был новым волнующим опытом, но больше всего меня волновала целебная окружающая среда и усилия команды помочь детям и их семьям. Большинство пациентов не имело никаких средств, чтобы заплатить за наши услуги и никаких других возможностей получить помощь, так что клиника имела привкус бесплатного медицинского обслуживания с улыбкой. Я полюбил ее.
В течение того же самого периода, я проводил пятнадцать часов в неделю в бесплатной клинике в окрестностях Джорджтауна. Эта клиника в стиле хиппи работала по ночам и держалась на добровольцах. Здесь медициной занимались с единственным намерением - уменьшить страдания - малоимущая медицина, прикрытая декорациями. Какая комната неотложной помощи! Люди прибывали сюда со всех окрестностей округа Вашингтон и даже из других мест: некоторые были разодеты в пух и прах, некоторые в одежде братства, бродяги, хиппи, которые играли на гитаре и пели, другие раздавали рекламные агитационные листки, подростки из пригорода, которые искали противозачаточные пилюли, наркоманы, "солдаты" антивоенного подполья, люди, которые были обеспокоенные тем, что могут чем-нибудь заразиться просто находясь в этом месте, любопытные, и многие другие. Они сидели или стояли вместе в одной комнате, с грудами одежды в одном углу, одеялами для тех, кто нуждался в них в другом, салаты и горшки подкрепляющих бобов в третьем. Люди приносили полезные вещи, чтобы поделиться с другими. Стены были покрыты эмблемами, плакатами, и постерами размером 3 x 5 фута, описывающими потерянных родственников. Большая медицинская практика - в основном доставляющая удовольствие - происходила там, позволяя каждому практиканту наилучшим образом реализовать себя.
Свободная Клиника предоставила идеальную обстановку для того, чтобы экспериментировать с юмором и посмотреть, может ли это помочь другим. Однажды я надел каску пожарника и красный резиновый нос во время работы и обнаружил, что мое сумасшествие не уменьшило уважение или доверие пациентов. Наоборот, казалось, что это увеличивало эти чувства. Юмор помогал мне стать ближе к многим пациентам. Я проводил с ними много времени и при случае они меня приглашали к себе в гости. Близость, которая возникла вследствие общего времяпрепровождения, была неразличима от дружбы. Это было контекстом, в котором я хотел работать: дружба не из чувства обязанности. Я обнаружил, что мне нравится находиться на работе и дневал и ночевал там. Это заведение и детская клиника обеспечили меня моделями того, что я хотел сделать в моей медицинской карьере.
Мое обучение столкнуло мне лицом к лицу с американской медицинской системой. Я знал, что мне будет трудно найти свое место в ней. Куда пойти беззаботному человеку? Куда пойти медицине, ориентированной на обслуживание? В индейскую резервацию с огромными рулонами бюрократизма? В педиатрию? И это весь выбор? Разве нет других возможностей? Некоторые из моих коллег оставляют медицину из-за такой несуразности. Один из них так обжегся, что стал лыжным инструктором. Большинство из них все же оставались в медицине и отказались от своих первоначальных идеалов. Я продолжал делать то, что считал правильным. К моему последнему году я стал весьма голосистым, не понимая, что мои действия расцениваются школой как угроза.
Последние недели медицинской школы были омрачены столкновением с помощником декана, который грозил, что не даст мне закончить высшее образование. Он критиковал меня в докладной записке как "чересчур счастливого". Деканат даже запугивал мою мать сфабрикованными историями о моем безответственном поведении. Я планировал надеть костюм Санты в день выпуска, но эти действия так разозлили меня, что я воздержался.
Чтобы уравновесить низость поведения моей медицинской школы, случились две хорошие вещи. Одна из них - я встретил Линду Эдкуист, высокую, красивую "дитя шестидесятых", которая с тех пор была моим другом, компаньоном, и женой. Она была добровольцем в недавно открытой клинике, где я проводил два последних месяца обучения. На нашем первом свидании я покорил ее связкой воздушных шаров, о которой мечтал в течении многих лет. Я заполнил мою квартиру воздушными шарами от пола до потолка. Приблизительно двадцать человек или около того было в комнате, никто не мог видеть кого-либо еще, но всякий раз, когда кто-то двигался, все остальные чувствовали это. Это был сенсационной цирк и очень интересное свидание для нее - и для меня. Привлеченный ее независимостью, великодушием, и игривостью, я сказал сам себе: "Боже, какая восхитительная женщина". Она возвратилась в общежитие и сказала своим друзьям: "Я только что провела самое странное свидание в моей жизни. Мне кажется, я выйду замуж за этого парня".
Другой хорошей вещью было то, что, когда я возвратился в Медицинский Колледжа в Вирджинии за три месяца до окончания последнего курса, я начал работать над замыслом, который заполнил остальную часть моей жизни. Я все еще планировал стать педиатром и проводил много часов, читая об образовании, полагая, что педиатр должен быть знаком с этим предметом. Я думал, что, если я смогу стать детским доктором в школе и привлеку учащихся и их семьи, возможно, общее здоровье студентов улучшится. Я написал письма школам, предлагая эту идею, но не получил никакого ответа. Наконец, я понял, что, если я мечтаю улучшить здравоохранение, то должен осуществить мечты сам.
Мой ум был загорелся альтернативами. Группа с общей ситуацией казалась самым многообещающим подходом; я прочитал не спеша Утопическую философию и посетил коммуну Дубов Близнецов в Вирджинии в 1969. Но я знал, что в Америке нет моделей для терапевтического медицинского сообщества, которые ставят гуманизм на первое место. Я был обеспокоен, что юридические ограничения на обычную медицинскую практику никогда не позволят проводить такой эксперимент.
Я по-прежнему намеревался заниматься педиатрической практикой и работать с детьми и подростками, но решил проектировать другую модель. В течение шести недель я перебрал много идей. Наконец я составил грандиозный план - сам еще не понимая в то время, насколько грандиозный - и почувствовал себя готовым согласиться с ним. Я написал его за одну ночь, действительно не представляя, насколько это серьезно и как мои идеи об идеальном медицинском заведении предсказали дело остальной моей жизни.
Озаглавленный "Позитивное мышление", план был об обеспечении оптимального обеспечения лечения в интересах пациентов и штата. Я планировал что община, куда потерянные люди могут придти, будет активно участвовать в восстановлении их жизней и восстанавливать их любовь к самим себе и другим - это самая мощная терапия из всех. Я представлял это как ферму приблизительно 75 - 100 акров с начальной школой, библиотекой, спальнями для примерно 300 пациентов, и возможностями обслуживания для художников, ремесленников, и других квалифицированных людей, вытянутых из американского алкоголизма. Мы бы имели сады, чтобы делать общину самостоятельной и диапазон проектов - например, возведение деревянных домиков, которое делало бы работу радостной игрой. Община имела бы постоянный штат докторов и профессионалов здравоохранения и временный штата преподавателей и других помощников. Большинство людей оставалось бы только на несколько часов или дней, но те, кто нуждался в общине в течение более длительных периодов мог остаться дольше. "Общение, вербальное и невербальное, будет нашим образом жизни", - написал я.
Многое в этой мечте фрагментарно, но строгость нахмурится, а порыв вознаградится. Любовь к себе, другим, окружающей среде, к жизни будут нашими побочными продуктами не через обращение в веру, а через проявление жизни как радости. Когда ребенок рождается, его помещают в мир войны, апатии, и соперничества, где защите своих прав и индивидуальности препятствуют, а любовь к другим и к жизни воспринимается как фантастика. Мы будем строить общину, где радость - способ жизни, где учеба расценивается как наша самая большая цель, а любовь - как окончательная цель... Мы не будем называть это мечтой, но будем жить в ней, как в реальности.
Это заявление означает, что я решил частично работать с системой и частично изменять ее, вместо того, чтобы показывать, насколько система была глупа эта. Мечта началась с абстрактного желания дать обслуживание и развитие в различных формах через смелое новое предложение о поставке медицинского обслуживания. Вначале модель не имела никакого названия; только в 1979 мы назвали это "Гесанхейт Институт". Мы выбрали это название, потому что оно заставляет людей смеяться, и таким образом становиться более открытыми для лечения, а еще потому что буквально переведенный, "гесанхейт" означает "хорошее здоровье. "