Григорий Марговский. По отцовской линии.
Фамилия моего деда Юзефа происходит от топонима, этимология ведет в сельцо Мороговка Радомышльского уезда Житомирской губернии. Наиболее известным Марговским за всю историю был журналист и издатель, из первых сионистов, Яков Хаим Марговский, в Эрец-Исраэль взявший себе псевдоним Аргов. Сегодня Мороговка еще значится на карте Украины, но осталось там всего около тридцати жителей. А когда-то, в эпоху Екатерины, это было богатое протестантское село: немцы-колонисты прибыли сюда из Германии, а с ними, как водится, и несколько еврейских семей сопутствующих профессий. Прадед мой Янкель первым затеял в Малине производство зельтерской воды, трудился не покладая рук и оттого прожил недолго. Юзеф остался за старшего: он, его мать и пять сестренок. Привыкший заботиться о младших юноша рос крепким и выносливым. Жену свою будущую, Славу Абрамовну Островскую, встретил там же, в Малине (в поселке тогда числилось около трех тысяч человек), а свадьбу сыграли весной 18-го года.
Отец моей бабушки Славы служил резником в тамошней еврейской общине, священные обязанности по праздникам исполнял безупречно, однако тоже умер рано, оставив после себя 12 потомков. Вдова его Хана одна не справлялась, и бабушка, шестой по возрасту ребёнок, с раннего детства впряглась в повседневные бытовые хлопоты. Отсюда и строгий характер: помню ее белесый немигающий взгляд, почти без ресниц, аскетичный зачёс с жидкой косицей и природную картавость, пригвождавшую меня к месту преступления. Когда в Русановку наезжал многочисленный кагал, бабушка варила на всех плов или жаркое в гигантском казане, подопечные рассаживались по деревянным лавкам и смачно чавкали, запивая сливовой наливкой, обсуждая урожай антоновки и шелковицы, а также редкие письма и подарки, присылаемые родственниками из США. "Сынули, - учила меня бабушка, - самые страшные наши враги - это выкресты: держись подальше, от них все зло евреям и приходит!" Редко подобное можно было услышать в СССР начала 70-х.
Старших сестёр моего папы звали Мирра и Роза. Роза ушла рано, ибо страдала пороком сердца, Мирра стала врачом в Киеве и дожила до преклонных лет, умерев в Израиле. Деда моего в Малине хорошо знали: благодаря его решительности петлюровские погромы обошли местечко стороной. Когда банды приближались, раввины вызвали его в синагогу и сказали: «Ты у нас боевой, вся надежда на тебя!» - «Дайте мне денег на самооборону», - ответил Юзеф. - «Сколько?» - «Все, что есть». Они срочно собрали средства. Хватило на два «максима» и три десятка винтовок. Погреба в окрестных деревнях были нашпигованы оружием: крестьяне не знали с кем они, но защищать имущество готовились. Юзеф Янкелевич, в свои 25, был парень не промах, велел сверстникам рыть окопы и установить по пулемету на въезде и выезде. Утром головорезы напоролись на шквальный огонь. Полегли и лошади, и всадники, сработал эффект неожиданности. Ошметки банды отступили в направлении Овруча. В ту же ночь в семье моего деда случилась трагедия. Бабушка оставалась одна, с грудной дочуркой на руках. Всем жителям дали наказ: услышите пальбу - немедленно гасите лампы! В спешке керосин разлился и полыхнул. Бабушка Слава сильно обгорела, а малышка задохнулась от дыма.
Первые годы советской власти закончились страшным голодом. Кирпичный заводик, который на себе буквально тащил мой дед, дышал на ладан. Стремясь прокормить мишпуху, а заодно и реализовать природные амбиции, Юзеф отправился в более крупный Коростень, где нанял рабочих для постройки нового дома, покуда вся семья оставалась в Малине. Его назначили районным уполномоченным по деревообработке. Дали казенную лошадь, бричку, он зорко объезжал окрестные лесные артели, следя за перегонкой дегтя и живичного скипидара для нарождавшейся в республике лако-красочной промышленности (а также в стратегических целях). Вскоре одноэтажная, но просторная хата была готова, бабушка Слава с тремя детьми перебралась к супругу. Завели изрядное хозяйство: конюшня, хлев, сарай, по двору шмыгали куры и гуси, сыто хрюкали свиньи (от религиозности следа не осталось). За всем исправно следили домработница и скотник, родом из близлежащих деревень. Дед мой умел ладить с крестьянами: знал их психологию, за столом башковито вникал в их проблемы и умел выпить горилки столько, что легко сходил за своего. Вдобавок этот лихой запорожский чуб, врожденная воинственность и полное отсутствие галутных комплексов.
В мирой обстановке мой папа прожил до двенадцати лет. Он говорит, что на Житомирщине в этот период ему не приходилось сталкиваться с юдофобией. То ли пропаганда интернационализма так замирила те края, то ли уж больно плотно переплелось еврейское население с украинским. Многие славяне, оставаясь православными (а большей частью уже числя себя атеистами), в совершенстве владели разговорным идишем, кое-кто даже свободно читал и писал на нем. Один из древнейших городов Украины, Коростень запомнился папе и мощным дубом, на котором когда-то давным-давно разорвали князя, и летописями о страшной мести Ольге древлянам. Когда грянула война, дед Юзеф не задумываясь раздобыл в лесах подводу, усадил в нее всю семью и помчал в сторону Малина. В отношении немцев у него не было никаких иллюзий, он трезво оценивал ситуацию и, не имея высшего образования, научился читать газеты пристальней иного профессора. Власти Коростеня тщательно скрывали от людей ужасающую правду, чтобы те продолжали днем и ночью рыть траншеи. По распоряжению правительства, готовились оборонять город до конца: вдобавок, близлежащая гора была вся испещрена военными складами времен Екатерины, где хранилось много оружия еще с Первой мировой.
Так или иначе, а дед мой решил действовать по собственному усмотрению. Приехали в Малин, подводу окружили родственники и знакомые. Его помнили и ценили все эти годы, он, повторяю, слыл в местечке личностью легендарной. "Евреи, уезжайте все немедленно! Фашисты не пощадят никого!" - витийствовал он перед толпой, косая сажень в плечах. Но тут неожиданно вмешался местный ребе: "Чепуха, не слушайте его! Это цивилизованная нация, в Германскую они прекрасно к нам относились!" В результате большинство осталось и погибло в расстрельных ямах. Примерно та же история повторилась и в Киеве. Побывав там в сентябре 2011 г., на 70-летии печальных событий, я насчитал 19 жертв геноцида с моей фамилией, включая грудных младенцев, в "Книге памяти Бабьего Яра".
Из Киева, с сестрой деда Хаей и ее мужем Соломоном, семья двинулась на восток. Эшелон тянулся долго по бескрайним степям. На станции Промышленная Кемеровской области пассажиров высадили, загрузили вагоны боевой техникой и отправили обратно, на фронт. Несколько недель им пришлось ночевать на сене, у случайных людей. Соломон, будучи начальником цеха на эвакуированном военном заводе, приставил пятидесятилетнего Юзефа слесарем к станку. Бабушка Слава пошла работать ночным сторожем, её снабдили тёплым тулупом, фонариком и берданкой. Старшую сестру Мирру взяли в бухгалтерию: она успела окончить два курса мединиститута и считалась высокообразованной. Новые одноклассники, непривычно суровых северных нравов, приняли папу не слишком радушно: но подросток учился драться, и страх понемногу улетучивался. Зимой ходили на лыжах, летом гоняли сайгаков, удили рыбу. Через полтора года, вместе с предприятием и приписанным к нему институтом, переместились в Первоуральск, неподалёку от Свердловска. Папа бывал неоднократно у знаменитого камня "Европа-Азия", установленного еще в XIX в. самим Александром Гумбольдтом.
Когда же освободили Киев, дедушка Юзеф, снова в одиночку, отправился на разведку в столицу на Днепре. Громыхнул кулаком по столу в исполкоме, послал начальство по матушке - и сразу же получил ключи от четырехкомнатной квартиры, прямо на Крещатике. Там они все и жили, в Музейном переулке, долгие годы, до моего рождения и после. Дед умер в 67-м, я успел его застать, мне было тогда около четырех лет. С бабушкой Славой, тётей Миррой, ее мужем Борей Фуксманом и детьми Яной и Гришей, а также с еще одной моей кузиной Наташей Зильберман, единственной дочерью покойной Розы, мы успели наобщаться вдоволь. Дом их гостеприимный и дачу в Русановских садах наша семья ни разу не миновала - возвращаясь в Минск из крымского отпуска или с кавказского курорта. Там вечно пекли вкусные птифуры и маковый рулет, крутились магнитофонные бобины с песнями "Битлз" и дурманяще пахли переплеты полных собраний сочинений - от Вальтера Скотта до "Сказок тысячи и одной ночи". Не говоря уж о беседке в бабушкином саду, густо обвитой виноградом, укромном прибежище моих первых стихотворных опытов и разговоров по душам с прелестной соседкой Ирой, курчавой и сладко мурлычущей, подтрунивающей над моим диковинным белорусским акцентом.