Вера Дробинская. Тихие рассказы. Светлой памяти иеросхимонаха Наума.
Мне трудно это рассказывать, боюсь соврать что-нибудь. Но я попробую. Эта одна из самых важных историй в моей жизни.
Я заканчивала медицинский институт. Был восемьдесят седьмой год. Так называемая перестройка медленно начиналась. Тихо и робко, осторожно оглядываясь, народ начинал говорить, и не только о политике, а о том, что верить не так уж и страшно, что милосердие это правильно, что а вдруг все же Бог есть, ну и в таком духе.
Я выросла в верующей семье, у нас дома были книги отца Александра Меня, изданные на Западе или перепечатанные просто от руки. Мои родители сперва заставляли меня читать эту литературу, а потом мне уже и самой понравилось. Я много прочитала книг, которые были практически запрещенными тогда.
Как-то на одной из наших студенческих вечеринок однокурсница познакомила меня с ребятами, которые интересовались йогой и восточной философией. Потом один из этих парней пришел ко мне домой и увидел на полке книгу “У врат молчания” про восточные религии. Он попросил почитать, так мы и подружились. Он сказал - он был уверен, что я откажу, а я разрешила взять, хотя давать такие книги было в то время даже опасно. Распространение религиозной литературы стояло наравне с распространением порнографии и антисоветчины, но времена уже менялись.
Потом этот парень сказал, что хочет меня познакомить со своим другом, он сказал - друг в плохой ситуации. “Понимаешь, он держит в столе веревку, говорит, когда станет совсем невмоготу, то повесится”. Я спросила, в чем дело, но он не объяснил толком, сказал только, что приведет. И привел.
Друга звали Григорий, они раньше служили вместе в десанте. Вошли ко мне в маленькую комнату два крепких парня, оба косая сажень в плечах, и бочком присели на краешках стульев. Григорий стал как-то неохотно и застенчиво говорить, но потом разговорился. Суть была в том, что его мучали головные боли, а причины найти не могли, поэтому считали его или психически больным или притворщиком. Он не мог смириться с психиатрическим диагнозом. И он не притворялся. Боли его выматывали, они были постоянные и очень сильные.
Я в мединституте зазубрила порядок опроса больных - жалобы, история жизни, история заболевания, теперешнее состояние - так и расспрашивала Григория. Он помялся, но начал говорить и перестал стесняться.
Коротко история была такова: когда ему было около 23 лет, он жил в Узбекистане, был женат, жена недавно родила сына, он их любил обоих, но жил по своим понятиям, воспитанный уличной шпаной больше, чем родителями - гулял, выпить любил и все такое. Дрался часто, по голове били, без сознания лежал после ударов. Случилось после одной гулянки, что он узнал, у женщины, с которой он был, обнаружили очень нехорошую болезнь. Он сразу пошел и сдал анализы, их делали две недели. Анализ пришел отрицательный, повезло, он остался здоров. Но эти две недели он не мог ни спать, ни есть, сама эта мысль, что он мог заразить жену, а она через грудное молоко маленького сына, была ужасной. Когда пришли хорошие анализы, он смог спать... но обнаружил, что стала страшно болеть голова. Голова разламывалась, он говорил: “Я держал голову руками, боялся, что она разлетится на куски”. Сперва списал на стресс, но боль не проходила. Обошел всех врачей, никто ничего толком не говорил и не находил. Он был парень горячий, на одном приеме невропатолог ему сказал, что без взятки он смотреть не будет и не направит никуда для лечения... Гриша, по его выражению, “психанул” и избил врача. Он сказал: “Я был готов платить, но наглость вывела из себя”.
Врач отомстил по-врачебному, вызвал бригаду психиатров. Гриша попал в психиатрию. И пошло...
- Вы говорите - голова опять болит?
А она болит же,
- Болит.
Пишут: “Больной зацикливается, говорит одни и те же жалобы”.
Поставили шизофрению. Он говорил: “Самое плохое, что я и сам верил, что я шизофреник, меня возили в Москву и в Питер в психиатрические институты, лечили инсулином, электрошоком. В выписке стояло - восемь электрошоков, восемь судорожных припадков. А голова болит. Ем - болит, сплю - болит, с женщиной - болит...Наркотики я не пробовал, потому что боялся, только начни. Вот жду, совсем невыносимо будет - повешусь. Мой знакомый так и повесился. Говорил - куда ни пойду, чем ни займусь, болит - и повесился”.
Он был в Москве практически во всех психиатрических клиниках. Говорил, что его как самого крепкого брали для проверки препаратов, которые вводят для развязывания языка, говорил, медсестра, с которой он был в отношениях, предупредила, что ее уволят - им нельзя было отношений с пациентами, а его забирали на эти препараты. Она сказала: “Ты все равно все расскажешь”. Сразу после этого ее уволили, а он не помнил ни одного слова из того, что говорил.
Самое трудное - все близкие думали, что он притворяется, потому что не хочет работать. Жена ушла, вернее, он сказал: “Я ее отпустил”. Отец и мать разрешили жить у себя, но все время упрекали. А голова болела адски. Короче, одним ясным днем ему все психиатры надоели, он легко своровал свою карточку из психдиспансера и засел дома в ожидании, когда станет невыносимо, чтоб покончить с собой. И тут пришел его друг и вытащил ко мне, сказав, что вот люди такие живут хорошие, сходим, тебе терять нечего.
Гриша дал мне свои выписки. Их было мало, но они были весьма выразительны. Перечислялось все самое тяжелое психиатрическое лечение, включая аминазин, инсулин, электрошок.
Выглядел Гриша так себе - глаза, налитые кровью, отекший. Но я ж оптимистка была по молодости, я верила в лучшее. Я уверенно заявила ему, что никакой он не псих, что голова у него явно реально болит, я верю, и что я спрошу тех врачей, кто умнее. Он был очень ошарашен. Ушли они оба, приободрившись.
Вечером за ужином моя сестра, только закончившая институт, влюбленная в психиатрию, стала со мной спорить по поводу моих выводов. На что наша мама заявила лаконично: “Я считаю, что человеку надо верить. Сказал, что не псих, значит, не псих”.
Мне стало легче.
Гриша приходил часто. Он приходил от отчаяния, просто поговорить. Он был совершенно не создан для того, чтоб так тяжело болеть. Он напоминал тигра, запертого в клетку боли, так тяжело было видеть, как он мечется и ищет выход, а выхода нет. Я спрашивала многих врачей тогда о его состоянии, но все, слыша психиатрический диагноз, сразу списывали все на этот диагноз. И рекомендовали в психиатрию обратно идти. Я же видела в Грише вполне цельную натуру, горячего парня с замашками уличной шпаны, для которого жить надо было на всю катушку, а не ходить по врачам. В нем не было разрушенной или раздвоенной личности, он был очень цельный. Он любил уличные драки и умел петь под гитару, пританцовывал под всякие песенки. Полистав книги отца Александра Меня, он их отложил в сторону - не его это было. Но узнав, где отец Александр служит, он рванул туда посмотреть на него. В Москве ему помогла моя мама. Я тогда была в панике, зная очереди к отцу Александру в Новой Деревне. Но моя мама сказала: “Надо человеку помочь, если он просит”, - и проводила его, пользуясь своим старым знакомством. Моя мама очень полюбила Гришу и всегда к нему относилась с пониманием. Гриша с отцом Александром отнюдь не поняли друг друга, что было вполне ожидаемо, слишком разные сферы жизни. Гриша вернулся с утверждением, что никогда не станет христианином, это, по его словам, религия для слабых. Но он был очень добрым, он повторял: “Если друг мне говорит, что нужна помощь, я должен прийти к нему с этой помощью, чего бы это не стоило”. И несмотря на боль, прилетал тут же, как только слышал, что у нас трудности.
Все это время он жил на фоне адской головной боли. Про веревку в столе я боялась даже спрашивать. Он молчал, ну и слава Богу. Он приезжал к нам, сидел и спорил со мной до хрипоты - что это я из себя возомнила, что я лучше других знаю, что он такую жизнь прожил, куда мне его понять, я ж тут в парнике расту, и все так с напором, с надрывом. Но если он замечал, что меня обидел, то сразу извинялся: “Сделай скидку на мое слабоумие”. Один раз я сказала: “Ну я ж сделала скидку на твое слабоумие”, - смешно, он обиделся. Приезжал, мы уединялись, и он говорил, говорил... Моя сестра, слыша нас через стенку, как-то спросила: “А он зачем вообще приезжает? Вы, вроде, только орете друг на друга. Он тебе - я псих! А ты ему - никакой ты не псих! А он тебе - а что ты в этом понимаешь! Смешно, слушаю вас и не пойму, зачем он приезжает? Чтоб ты его убедила в том, во что он сам не хочет верить?”
Я страшно уставала от него, и от того, что я все пыталась найти эту причину головной боли, и от того, что я осталась одна с этой проблемой, что нужно все же эту причину найти, и от его отчаяния и горячности... Один Господь знает, сколько молебнов за его здравие я тогда отстояла в церкви.
Кто-то мне посоветовал врача-невропатолога, которая была совсем молодая, но по отзывам очень умная и дотошная. Я позвонила ей. Она сказала:
- Нужен хотя бы рентген.
Я сказала Грише:
- Делай рентген черепа.
Он ругался на всех врачей, говорил, что все бесполезно... но все же сходил и принес мне маленькую флюорографию, которая показывает только очень грубые процессы. Более сложные обследования мы тогда и знать не знали. Врач пару дней изучала этот малюсенький снимок. Потом сказала мне: “Кое-что я все же тут нашла... Травмы у него были? Без сознания лежал? Кости истончены местами, у него, похоже, очень высокое внутричерепное давление. Скорее всего, спайки после травмы и вот давление теперь. Сожалею, но мало чем тут можно помочь. Скорее всего, ему с этим жить. Оперировать у нас это не будут. Но, конечно, психиатрия тут не при чем. Странно, что ему до этих пор никто и ни разу череп не проверил”.
Я полазила в литературе, нашла все про возможное лечение и посоветовала Грише диакарб и лидазу. Боль не прошла, но временами становилось легче. Тогда он воскресал прямо на глазах, прилетал как на крыльях, полный планов, отек уходил, глаза становились ясными, черты лица расслаблялись...
Потом приступ возвращался. Он почти падал духом, а я боялась за него.
На лечение его так никто и не брал.
Я услышала про женщину, жившую недалеко от нас, которая повесилась от аналогичной проблемы - ей никто не верил, что голова болит, а на вскрытии увидели, что были спайки и высокое черепное давление. Я была напугана. Если Гриша не приезжал, то я не могла спать.
Тогда я для себя решила одну вещь: говорят, что врач не может лечить, если слишком переживает за этого пациента. Но я пришла к выводу, что это не так - иногда надо наоборот, чтобы сконцентрировалась энергия отчаяния и желания помочь до самой высокой степени и ударила в одну точку, как молния - и тогда появляется шанс. Спокойно в таких случаях не поможешь, невозможно.
Прошел почти год. Гриша перестал говорить про головную боль. Сказал - я решил на нее плюнуть. Он сказал: “Я ищу как заработать, есть разные способы”. К моей радости, он перечислял только законные способы.
Я закончила институт и уезжала по распределению далеко из дома. Перед отъездом ко мне приехал Гриша со своим отцом, отец подарил мне букет гвоздик, Гриша сказал, что теперь работает водителем у начальника гостиницы.
Когда через полгода я приехала на выходные домой, то с удивлением узнала, что Гриша теперь служит алтарником в церкви. Я зашла в церковь, он носился по храму в рясе алтарника, весь сияя от радости. Я сказала: “А как же христианство - религия слабых?” Он посмотрел на меня обиженно:
- Ты, салага, всегда будешь смеяться надо мной?
А потом, испугавшись, что обидел, добавил:
- Сделай скидку на мое слабоумие.
Каждый раз, приезжая домой, я заходила в эту церковь, и видела его все больше и больше погруженного в жизнь храма. Он совсем ушел с работы и перешел служить алтарником, жил на копейки, не думал больше о заработке, привел в церковь всех своих старых друзей, родителей.
Я спросила про головную боль. Он сказал:
- Болит. Но я не думаю об этом.
Через два года неожиданно умер мой отец. Мы были раздавлены этим, Гриша был один из первых, кто принесся нам помогать. На кладбище он неожиданно сделал то, что не любил делать - он сказал речь:
- Братья и сестры, этот человек, которого мы хороним, сделал великое дело, в это страшное время коммунячье (это Гришино выражение) вырастил шестерых детей верующих. Это самое главное. Священник сегодня, узнав это, сказал - я всегда буду за него молиться. Помолимся и мы за него, ведь он идет в путь неизведанный.
Моя мама потом сказала, что один лишь Гриша смог ее утешить. Этими словами и тем, что сказал ей:
- Он будет в раю, он всю жизнь работал и детей вырастил в вере.
Прошла еще пара лет. Я вернулась в Астрахань. Жизнь шла своим чередом, девяностые годы, работа врача месяцами без зарплаты, трудная жизнь... Я зашла в храм. Увидела Григория, он шел навстречу:
- Постой, я тебя благословлю. Да наклони ты голову, что ж ты такая!
- Ты теперь священник? - дошло до меня.
- Со вчерашнего дня!
- А как твоя голова?
- Я забыл про нее.
- Не болит? И давно?
- Сто лет, как прошло.
Он сказал, что ездил к жене в Узбекистан, но только постоял под окном. Он увидел бывшую жену с мужчиной, решил не стоять на ее пути. Но с сыном он стал общаться: “Чтоб он не повторял моих ошибок”.
Он много рассказал. Не стал кривить душой и говорить, что женат не был, хоть первый брак не был церковным. И он остался один - священник не может быть женат дважды. Сказал, что очень не хотел идти в такой путь одному, но тут без вариантов. Его бывшая подруга стала монахиней в женском монастыре, который он позже открыл в своем приходе.
Он сказал, что понял, почему женщина не может быть священником - потому что это очень трудно, а трудности должны принимать на себя мужчины. Он сказал, что очень боялся и даже убежал в степь, когда епископ сказал о рукоположении, но потом решил, что не может отказаться.
С такой же горячностью, с которой он делал все раньше, он взялся за служение - храм в его селе вырос очень быстро.
Отец Григорий стал совсем другим священником, чем я бы хотела от него, он не принимал даже тени экуменизма, много говорил про грехи и покаяние, что меня смешило всегда, потому что я помнила его старое - христианство религия слабых. Но когда он от кого-то услышал, что мне трудно, то прилетел ночью и ругал, что я упрямая и никогда не попрошу помощи, что тогда было правдой.
Он говорил, что католики и протестанты “в прелести”, что они не смогут спастись в силу своих заблуждений, разве что за добрые дела. Очень был расстроен, что я общаюсь с католиками. Горячий и активный, он убежденно спорил, но видя моих друзей-католиков, вдруг становился с ними очень приветливым, ни разу не обидев их словом.
Я не совсем понимала, как правильно поступать. Разубеждать его или оставить все, как есть. Я была расстроена этой ситуацией, но из песни слов не выкинешь.
Мне было непонятно его ортодоксальное рвение. Но кто-то из знакомых мне объяснил, что некоторым людям психологически нужны жесткие рамки. Потому что иначе они не сладят со своей горячей натурой. Мы общались уже меньше, но остались друзьями.
Как-то я его спросила:
- Ведь многие думают, что это я тебе помогла, а я ведь ничего тогда не смогла толком сделать. Ты это лучше всех знаешь. Как ты смог выбраться из своего состояния?
- Не знаю, - он задумался. - Мне кажется, мне помогло, что я понял, что я кому-то еще нужен.
Я слышала, что он служит в большом селе, что открыл там монастырь, что у них чудотворная икона, построили большой храм... “Очень пробивной батюшка”, - говорили мне про него. Он часто приезжал к моей маме, они стали давно уже друзьями. Когда ей было трудно, а мы были далеко, она звонила ему, и он приезжал сразу.
Он остался таким же горячим и неукротимым, как когда в молодости, говорил мне: “Если друг мне говорит, что нужна помощь, я приду к нему с этой помощью, чего бы это не стоило.”
Прошло много лет. Я узнала, что он стал иеромонахом, потом, что он страдает сахарным диабетом, думаю, что бурная молодость плюс нездоровый образ жизни догнали его. Диабет развивался. Со временем такой сильный Гриша стал слабеть, он ушел в заштат с правом служения и переехал в Дивеево.
Принял схиму с именем Наума.
Приезжал в Астрахань. Поддерживал воинов афганцев, его уважали. Мы почти не общались. Я была вся в детях, он - в своих делах. Но с моей мамой он оставался на постоянной связи, она и сообщала мне новости.
Он стал очень нуждаться. Он болел все сильнее, ходить ему стало трудно, глаза слепли. Нужны были деньги на лечение, на операцию на глаза. Он просил, чтобы я помогла найти денег, я тогда обратилась через интернет, написав коротко его историю. Ему помогли. Но болезнь развивалась дальше.
Я видела, что ему живется все труднее, в Дивеево зимы очень холодные, ему было тяжело их переносить. Иногда он приезжал в Астрахань.
Не знаю, может, кому-то покажется, что такая жизнь это проигрыш, но мне кажется, что в этом была победа. Он продолжал, как мог, служить.
Для него тогда, когда мы познакомились, главное в жизни был видимый успех, и он страдал не только от болезни и боли, но от того, что стал слабым, а слабым ведь быть счастливым нельзя... Такое его было представление о жизни.
После долгой дороги в церкви ему опять пришлось стать слабым и болеть, но это уже была другая слабость.
Я много думала про него, почему так, что когда он стал верующим, мы перестали понимать друг друга? Я решила, что я свою задачу выполнила и правильно оставить все как есть - он верит всем сердцем, это видно... дальше творит Господь.
Он попросил опять о помощи меня незадолго перед смертью - ему нужна была операция на втором глазу, платная. Я сказала, что мне помогают и многие католики, как он на это смотрит? Он ответил: “Да ладно тебе, сейчас уже не это важно. Господь благословляет благотворителей.”
Он стал очень болен. Еле ходил, почти не видел, с трудом стоял. Но продолжал общаться с афганцами, говорил, что продолжает молиться за нас.
Полгода назад я узнала, что схииеромонах отец Наум умер в Дивеево одиннадцатого апреля 2018 года, не дожив совсем чуть до своего пятидесятидевятилетия. Это случилось на Светлой Седмице. Так странно, первая мысль, которая пришла мне в голову, была - “Ну вот, теперь его очередь настала за меня молиться”.
Я помню, что прочитала у старцев еще давно - есть души, которые идут сразу в рай, это души тех, кто умер на Светлой седмице.
Как бы там ни было, но пойти к Богу в светлое время Пасхи это не простая смерть.
Не знаю, можно ли назвать его жизнь примером чудесного исцеления, ведь потом он все же болел и умер от болезни, хоть и от другой. Но думаю, что все же можно, ведь вместо бесславной тяжелой жизни он получил прекрасную дорогу, он не побоялся пойти за своей верой. Остался храм, чудотворная икона, женский монастырь...
Думаю, что все же эта история наполнена смыслом. Мне жаль, что в плане общения с другими конфессиями мы с ним перестали друг друга понимать, но я пришла к выводу, что не это есть главное. Главное - он поверил и пошел за своей верой. Дальше спасение его стало делом не только его, а Божиим.
Когда я попаду, наконец, в Дивеево, буду думать и об отце иеросхимонахе Науме, буду вспоминать его таким, каким видела раньше, горячем и отчаянным Гришей, который решил жить, забыв про свою боль, потому что понял, что нужен. И он смог так жить. В раю точно есть для него место.
Очень трудно писать про людей верующих, еще труднее про священников.
Но надо.
Если вам понравилось, и если вы хотите поддержать рассказчика, что на самом деле всегда приятно, пишу номер карточки сбера.
4276 8050 1736 2980
Корректор Татьяна Крымова.
Я заканчивала медицинский институт. Был восемьдесят седьмой год. Так называемая перестройка медленно начиналась. Тихо и робко, осторожно оглядываясь, народ начинал говорить, и не только о политике, а о том, что верить не так уж и страшно, что милосердие это правильно, что а вдруг все же Бог есть, ну и в таком духе.
Я выросла в верующей семье, у нас дома были книги отца Александра Меня, изданные на Западе или перепечатанные просто от руки. Мои родители сперва заставляли меня читать эту литературу, а потом мне уже и самой понравилось. Я много прочитала книг, которые были практически запрещенными тогда.
Как-то на одной из наших студенческих вечеринок однокурсница познакомила меня с ребятами, которые интересовались йогой и восточной философией. Потом один из этих парней пришел ко мне домой и увидел на полке книгу “У врат молчания” про восточные религии. Он попросил почитать, так мы и подружились. Он сказал - он был уверен, что я откажу, а я разрешила взять, хотя давать такие книги было в то время даже опасно. Распространение религиозной литературы стояло наравне с распространением порнографии и антисоветчины, но времена уже менялись.
Потом этот парень сказал, что хочет меня познакомить со своим другом, он сказал - друг в плохой ситуации. “Понимаешь, он держит в столе веревку, говорит, когда станет совсем невмоготу, то повесится”. Я спросила, в чем дело, но он не объяснил толком, сказал только, что приведет. И привел.
Друга звали Григорий, они раньше служили вместе в десанте. Вошли ко мне в маленькую комнату два крепких парня, оба косая сажень в плечах, и бочком присели на краешках стульев. Григорий стал как-то неохотно и застенчиво говорить, но потом разговорился. Суть была в том, что его мучали головные боли, а причины найти не могли, поэтому считали его или психически больным или притворщиком. Он не мог смириться с психиатрическим диагнозом. И он не притворялся. Боли его выматывали, они были постоянные и очень сильные.
Я в мединституте зазубрила порядок опроса больных - жалобы, история жизни, история заболевания, теперешнее состояние - так и расспрашивала Григория. Он помялся, но начал говорить и перестал стесняться.
Коротко история была такова: когда ему было около 23 лет, он жил в Узбекистане, был женат, жена недавно родила сына, он их любил обоих, но жил по своим понятиям, воспитанный уличной шпаной больше, чем родителями - гулял, выпить любил и все такое. Дрался часто, по голове били, без сознания лежал после ударов. Случилось после одной гулянки, что он узнал, у женщины, с которой он был, обнаружили очень нехорошую болезнь. Он сразу пошел и сдал анализы, их делали две недели. Анализ пришел отрицательный, повезло, он остался здоров. Но эти две недели он не мог ни спать, ни есть, сама эта мысль, что он мог заразить жену, а она через грудное молоко маленького сына, была ужасной. Когда пришли хорошие анализы, он смог спать... но обнаружил, что стала страшно болеть голова. Голова разламывалась, он говорил: “Я держал голову руками, боялся, что она разлетится на куски”. Сперва списал на стресс, но боль не проходила. Обошел всех врачей, никто ничего толком не говорил и не находил. Он был парень горячий, на одном приеме невропатолог ему сказал, что без взятки он смотреть не будет и не направит никуда для лечения... Гриша, по его выражению, “психанул” и избил врача. Он сказал: “Я был готов платить, но наглость вывела из себя”.
Врач отомстил по-врачебному, вызвал бригаду психиатров. Гриша попал в психиатрию. И пошло...
- Вы говорите - голова опять болит?
А она болит же,
- Болит.
Пишут: “Больной зацикливается, говорит одни и те же жалобы”.
Поставили шизофрению. Он говорил: “Самое плохое, что я и сам верил, что я шизофреник, меня возили в Москву и в Питер в психиатрические институты, лечили инсулином, электрошоком. В выписке стояло - восемь электрошоков, восемь судорожных припадков. А голова болит. Ем - болит, сплю - болит, с женщиной - болит...Наркотики я не пробовал, потому что боялся, только начни. Вот жду, совсем невыносимо будет - повешусь. Мой знакомый так и повесился. Говорил - куда ни пойду, чем ни займусь, болит - и повесился”.
Он был в Москве практически во всех психиатрических клиниках. Говорил, что его как самого крепкого брали для проверки препаратов, которые вводят для развязывания языка, говорил, медсестра, с которой он был в отношениях, предупредила, что ее уволят - им нельзя было отношений с пациентами, а его забирали на эти препараты. Она сказала: “Ты все равно все расскажешь”. Сразу после этого ее уволили, а он не помнил ни одного слова из того, что говорил.
Самое трудное - все близкие думали, что он притворяется, потому что не хочет работать. Жена ушла, вернее, он сказал: “Я ее отпустил”. Отец и мать разрешили жить у себя, но все время упрекали. А голова болела адски. Короче, одним ясным днем ему все психиатры надоели, он легко своровал свою карточку из психдиспансера и засел дома в ожидании, когда станет невыносимо, чтоб покончить с собой. И тут пришел его друг и вытащил ко мне, сказав, что вот люди такие живут хорошие, сходим, тебе терять нечего.
Гриша дал мне свои выписки. Их было мало, но они были весьма выразительны. Перечислялось все самое тяжелое психиатрическое лечение, включая аминазин, инсулин, электрошок.
Выглядел Гриша так себе - глаза, налитые кровью, отекший. Но я ж оптимистка была по молодости, я верила в лучшее. Я уверенно заявила ему, что никакой он не псих, что голова у него явно реально болит, я верю, и что я спрошу тех врачей, кто умнее. Он был очень ошарашен. Ушли они оба, приободрившись.
Вечером за ужином моя сестра, только закончившая институт, влюбленная в психиатрию, стала со мной спорить по поводу моих выводов. На что наша мама заявила лаконично: “Я считаю, что человеку надо верить. Сказал, что не псих, значит, не псих”.
Мне стало легче.
Гриша приходил часто. Он приходил от отчаяния, просто поговорить. Он был совершенно не создан для того, чтоб так тяжело болеть. Он напоминал тигра, запертого в клетку боли, так тяжело было видеть, как он мечется и ищет выход, а выхода нет. Я спрашивала многих врачей тогда о его состоянии, но все, слыша психиатрический диагноз, сразу списывали все на этот диагноз. И рекомендовали в психиатрию обратно идти. Я же видела в Грише вполне цельную натуру, горячего парня с замашками уличной шпаны, для которого жить надо было на всю катушку, а не ходить по врачам. В нем не было разрушенной или раздвоенной личности, он был очень цельный. Он любил уличные драки и умел петь под гитару, пританцовывал под всякие песенки. Полистав книги отца Александра Меня, он их отложил в сторону - не его это было. Но узнав, где отец Александр служит, он рванул туда посмотреть на него. В Москве ему помогла моя мама. Я тогда была в панике, зная очереди к отцу Александру в Новой Деревне. Но моя мама сказала: “Надо человеку помочь, если он просит”, - и проводила его, пользуясь своим старым знакомством. Моя мама очень полюбила Гришу и всегда к нему относилась с пониманием. Гриша с отцом Александром отнюдь не поняли друг друга, что было вполне ожидаемо, слишком разные сферы жизни. Гриша вернулся с утверждением, что никогда не станет христианином, это, по его словам, религия для слабых. Но он был очень добрым, он повторял: “Если друг мне говорит, что нужна помощь, я должен прийти к нему с этой помощью, чего бы это не стоило”. И несмотря на боль, прилетал тут же, как только слышал, что у нас трудности.
Все это время он жил на фоне адской головной боли. Про веревку в столе я боялась даже спрашивать. Он молчал, ну и слава Богу. Он приезжал к нам, сидел и спорил со мной до хрипоты - что это я из себя возомнила, что я лучше других знаю, что он такую жизнь прожил, куда мне его понять, я ж тут в парнике расту, и все так с напором, с надрывом. Но если он замечал, что меня обидел, то сразу извинялся: “Сделай скидку на мое слабоумие”. Один раз я сказала: “Ну я ж сделала скидку на твое слабоумие”, - смешно, он обиделся. Приезжал, мы уединялись, и он говорил, говорил... Моя сестра, слыша нас через стенку, как-то спросила: “А он зачем вообще приезжает? Вы, вроде, только орете друг на друга. Он тебе - я псих! А ты ему - никакой ты не псих! А он тебе - а что ты в этом понимаешь! Смешно, слушаю вас и не пойму, зачем он приезжает? Чтоб ты его убедила в том, во что он сам не хочет верить?”
Я страшно уставала от него, и от того, что я все пыталась найти эту причину головной боли, и от того, что я осталась одна с этой проблемой, что нужно все же эту причину найти, и от его отчаяния и горячности... Один Господь знает, сколько молебнов за его здравие я тогда отстояла в церкви.
Кто-то мне посоветовал врача-невропатолога, которая была совсем молодая, но по отзывам очень умная и дотошная. Я позвонила ей. Она сказала:
- Нужен хотя бы рентген.
Я сказала Грише:
- Делай рентген черепа.
Он ругался на всех врачей, говорил, что все бесполезно... но все же сходил и принес мне маленькую флюорографию, которая показывает только очень грубые процессы. Более сложные обследования мы тогда и знать не знали. Врач пару дней изучала этот малюсенький снимок. Потом сказала мне: “Кое-что я все же тут нашла... Травмы у него были? Без сознания лежал? Кости истончены местами, у него, похоже, очень высокое внутричерепное давление. Скорее всего, спайки после травмы и вот давление теперь. Сожалею, но мало чем тут можно помочь. Скорее всего, ему с этим жить. Оперировать у нас это не будут. Но, конечно, психиатрия тут не при чем. Странно, что ему до этих пор никто и ни разу череп не проверил”.
Я полазила в литературе, нашла все про возможное лечение и посоветовала Грише диакарб и лидазу. Боль не прошла, но временами становилось легче. Тогда он воскресал прямо на глазах, прилетал как на крыльях, полный планов, отек уходил, глаза становились ясными, черты лица расслаблялись...
Потом приступ возвращался. Он почти падал духом, а я боялась за него.
На лечение его так никто и не брал.
Я услышала про женщину, жившую недалеко от нас, которая повесилась от аналогичной проблемы - ей никто не верил, что голова болит, а на вскрытии увидели, что были спайки и высокое черепное давление. Я была напугана. Если Гриша не приезжал, то я не могла спать.
Тогда я для себя решила одну вещь: говорят, что врач не может лечить, если слишком переживает за этого пациента. Но я пришла к выводу, что это не так - иногда надо наоборот, чтобы сконцентрировалась энергия отчаяния и желания помочь до самой высокой степени и ударила в одну точку, как молния - и тогда появляется шанс. Спокойно в таких случаях не поможешь, невозможно.
Прошел почти год. Гриша перестал говорить про головную боль. Сказал - я решил на нее плюнуть. Он сказал: “Я ищу как заработать, есть разные способы”. К моей радости, он перечислял только законные способы.
Я закончила институт и уезжала по распределению далеко из дома. Перед отъездом ко мне приехал Гриша со своим отцом, отец подарил мне букет гвоздик, Гриша сказал, что теперь работает водителем у начальника гостиницы.
Когда через полгода я приехала на выходные домой, то с удивлением узнала, что Гриша теперь служит алтарником в церкви. Я зашла в церковь, он носился по храму в рясе алтарника, весь сияя от радости. Я сказала: “А как же христианство - религия слабых?” Он посмотрел на меня обиженно:
- Ты, салага, всегда будешь смеяться надо мной?
А потом, испугавшись, что обидел, добавил:
- Сделай скидку на мое слабоумие.
Каждый раз, приезжая домой, я заходила в эту церковь, и видела его все больше и больше погруженного в жизнь храма. Он совсем ушел с работы и перешел служить алтарником, жил на копейки, не думал больше о заработке, привел в церковь всех своих старых друзей, родителей.
Я спросила про головную боль. Он сказал:
- Болит. Но я не думаю об этом.
Через два года неожиданно умер мой отец. Мы были раздавлены этим, Гриша был один из первых, кто принесся нам помогать. На кладбище он неожиданно сделал то, что не любил делать - он сказал речь:
- Братья и сестры, этот человек, которого мы хороним, сделал великое дело, в это страшное время коммунячье (это Гришино выражение) вырастил шестерых детей верующих. Это самое главное. Священник сегодня, узнав это, сказал - я всегда буду за него молиться. Помолимся и мы за него, ведь он идет в путь неизведанный.
Моя мама потом сказала, что один лишь Гриша смог ее утешить. Этими словами и тем, что сказал ей:
- Он будет в раю, он всю жизнь работал и детей вырастил в вере.
Прошла еще пара лет. Я вернулась в Астрахань. Жизнь шла своим чередом, девяностые годы, работа врача месяцами без зарплаты, трудная жизнь... Я зашла в храм. Увидела Григория, он шел навстречу:
- Постой, я тебя благословлю. Да наклони ты голову, что ж ты такая!
- Ты теперь священник? - дошло до меня.
- Со вчерашнего дня!
- А как твоя голова?
- Я забыл про нее.
- Не болит? И давно?
- Сто лет, как прошло.
Он сказал, что ездил к жене в Узбекистан, но только постоял под окном. Он увидел бывшую жену с мужчиной, решил не стоять на ее пути. Но с сыном он стал общаться: “Чтоб он не повторял моих ошибок”.
Он много рассказал. Не стал кривить душой и говорить, что женат не был, хоть первый брак не был церковным. И он остался один - священник не может быть женат дважды. Сказал, что очень не хотел идти в такой путь одному, но тут без вариантов. Его бывшая подруга стала монахиней в женском монастыре, который он позже открыл в своем приходе.
Он сказал, что понял, почему женщина не может быть священником - потому что это очень трудно, а трудности должны принимать на себя мужчины. Он сказал, что очень боялся и даже убежал в степь, когда епископ сказал о рукоположении, но потом решил, что не может отказаться.
С такой же горячностью, с которой он делал все раньше, он взялся за служение - храм в его селе вырос очень быстро.
Отец Григорий стал совсем другим священником, чем я бы хотела от него, он не принимал даже тени экуменизма, много говорил про грехи и покаяние, что меня смешило всегда, потому что я помнила его старое - христианство религия слабых. Но когда он от кого-то услышал, что мне трудно, то прилетел ночью и ругал, что я упрямая и никогда не попрошу помощи, что тогда было правдой.
Он говорил, что католики и протестанты “в прелести”, что они не смогут спастись в силу своих заблуждений, разве что за добрые дела. Очень был расстроен, что я общаюсь с католиками. Горячий и активный, он убежденно спорил, но видя моих друзей-католиков, вдруг становился с ними очень приветливым, ни разу не обидев их словом.
Я не совсем понимала, как правильно поступать. Разубеждать его или оставить все, как есть. Я была расстроена этой ситуацией, но из песни слов не выкинешь.
Мне было непонятно его ортодоксальное рвение. Но кто-то из знакомых мне объяснил, что некоторым людям психологически нужны жесткие рамки. Потому что иначе они не сладят со своей горячей натурой. Мы общались уже меньше, но остались друзьями.
Как-то я его спросила:
- Ведь многие думают, что это я тебе помогла, а я ведь ничего тогда не смогла толком сделать. Ты это лучше всех знаешь. Как ты смог выбраться из своего состояния?
- Не знаю, - он задумался. - Мне кажется, мне помогло, что я понял, что я кому-то еще нужен.
Я слышала, что он служит в большом селе, что открыл там монастырь, что у них чудотворная икона, построили большой храм... “Очень пробивной батюшка”, - говорили мне про него. Он часто приезжал к моей маме, они стали давно уже друзьями. Когда ей было трудно, а мы были далеко, она звонила ему, и он приезжал сразу.
Он остался таким же горячим и неукротимым, как когда в молодости, говорил мне: “Если друг мне говорит, что нужна помощь, я приду к нему с этой помощью, чего бы это не стоило.”
Прошло много лет. Я узнала, что он стал иеромонахом, потом, что он страдает сахарным диабетом, думаю, что бурная молодость плюс нездоровый образ жизни догнали его. Диабет развивался. Со временем такой сильный Гриша стал слабеть, он ушел в заштат с правом служения и переехал в Дивеево.
Принял схиму с именем Наума.
Приезжал в Астрахань. Поддерживал воинов афганцев, его уважали. Мы почти не общались. Я была вся в детях, он - в своих делах. Но с моей мамой он оставался на постоянной связи, она и сообщала мне новости.
Он стал очень нуждаться. Он болел все сильнее, ходить ему стало трудно, глаза слепли. Нужны были деньги на лечение, на операцию на глаза. Он просил, чтобы я помогла найти денег, я тогда обратилась через интернет, написав коротко его историю. Ему помогли. Но болезнь развивалась дальше.
Я видела, что ему живется все труднее, в Дивеево зимы очень холодные, ему было тяжело их переносить. Иногда он приезжал в Астрахань.
Не знаю, может, кому-то покажется, что такая жизнь это проигрыш, но мне кажется, что в этом была победа. Он продолжал, как мог, служить.
Для него тогда, когда мы познакомились, главное в жизни был видимый успех, и он страдал не только от болезни и боли, но от того, что стал слабым, а слабым ведь быть счастливым нельзя... Такое его было представление о жизни.
После долгой дороги в церкви ему опять пришлось стать слабым и болеть, но это уже была другая слабость.
Я много думала про него, почему так, что когда он стал верующим, мы перестали понимать друг друга? Я решила, что я свою задачу выполнила и правильно оставить все как есть - он верит всем сердцем, это видно... дальше творит Господь.
Он попросил опять о помощи меня незадолго перед смертью - ему нужна была операция на втором глазу, платная. Я сказала, что мне помогают и многие католики, как он на это смотрит? Он ответил: “Да ладно тебе, сейчас уже не это важно. Господь благословляет благотворителей.”
Он стал очень болен. Еле ходил, почти не видел, с трудом стоял. Но продолжал общаться с афганцами, говорил, что продолжает молиться за нас.
Полгода назад я узнала, что схииеромонах отец Наум умер в Дивеево одиннадцатого апреля 2018 года, не дожив совсем чуть до своего пятидесятидевятилетия. Это случилось на Светлой Седмице. Так странно, первая мысль, которая пришла мне в голову, была - “Ну вот, теперь его очередь настала за меня молиться”.
Я помню, что прочитала у старцев еще давно - есть души, которые идут сразу в рай, это души тех, кто умер на Светлой седмице.
Как бы там ни было, но пойти к Богу в светлое время Пасхи это не простая смерть.
Не знаю, можно ли назвать его жизнь примером чудесного исцеления, ведь потом он все же болел и умер от болезни, хоть и от другой. Но думаю, что все же можно, ведь вместо бесславной тяжелой жизни он получил прекрасную дорогу, он не побоялся пойти за своей верой. Остался храм, чудотворная икона, женский монастырь...
Думаю, что все же эта история наполнена смыслом. Мне жаль, что в плане общения с другими конфессиями мы с ним перестали друг друга понимать, но я пришла к выводу, что не это есть главное. Главное - он поверил и пошел за своей верой. Дальше спасение его стало делом не только его, а Божиим.
Когда я попаду, наконец, в Дивеево, буду думать и об отце иеросхимонахе Науме, буду вспоминать его таким, каким видела раньше, горячем и отчаянным Гришей, который решил жить, забыв про свою боль, потому что понял, что нужен. И он смог так жить. В раю точно есть для него место.
Очень трудно писать про людей верующих, еще труднее про священников.
Но надо.
Если вам понравилось, и если вы хотите поддержать рассказчика, что на самом деле всегда приятно, пишу номер карточки сбера.
4276 8050 1736 2980
Корректор Татьяна Крымова.