Повседневная жизнь провинциальной дворянки Центральной России (XVIII - середина XIX в.
Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук Москва 2009
Работа выполнена в Отделе русских Учреждения Российской академии наук Институте этнологии и антропологии им. Н.Н.Миклухо-Маклая РАН Научный консультант - доктор исторических наук, профессор Пушкарева Наталья Львовна (Институт этнологии и антропологии им.Н.Н.Миклухо-Маклая РАН)
...«Отношение дворянок к первой беременности и родам» - исследуется отношение дворянок к первой беременности и родам и выясняется, что оно не было специфическим, маркирующим формальный переход в зрелый возраст. Соответствующий опыт подлежал вербализации лишь в случае особого эмоционального состояния, сопряженного с его переживанием. Установка на беременность как обязательную и возобновляющуюся практику на протяжении всего репродуктивного периода оборачивалась нейтрализацией восприятия каждого отдельного опыта, начиная с самого первого, если только он не был отмечен какой-либо драматической коллизией.
Первая беременность дворянок наступала обычно в первый же год супружества, что входило в число стереотипных ожиданий мужчин. В XVIII в. возраст первородящей женщины был достаточно низким - 16-17 лет. На протяжении второй половины XVIII - первой половины XIX в. возраст первородящих женщин постепенно повышался. Дворянки поколения 1780-х гг., как правило, рожали впервые уже не ранее 18 лет. В 30-40-е гг. XIX в. первородящей женщине могло быть как 20-23, так и 28 и даже 37(!) лет. Однако последнее казалось чем-то из ряда вон выходящим даже благоприятно настроенным женщинам. «Вынашивание» образа ребенка, «мечтания» беременных, связанные с полом и относимые к разряду устойчивых антропологических свойств, составляют определенную культурную традицию, прочитываемую в дворянской среде на протяжении столетия, как минимум с конца XVIII до конца XIX в.
Каким бы ни было отношение женщины к конкретной беременности (от восторженного восприятия через нейтральное до явно негативного), это состояние переживалось ею не как нечто самоценное, а как экстраполяция представлений о собственном счастливом или несчастливом браке, либо эмоционального самоощущения от особых обстоятельств его заключения или трагического завершения. Особое значение для нее имело ее отношение к отцу будущего ребенка. Даже при неудачном браке первая беременность, как правило, была всегда желательной, но последние в череде многочисленных повторных беременностей почти неизбежно и при благополучных браках воспринимались как нежелательные, что сказывалось на последующем материнском отношении к детям.
Ненадежность диагностики беременности (субъективные ощущения и физиологический признак «повреждения женских немощей») превращала ее в антропологический опыт «большой длительности» (подтверждением служило наступление «живой половины», то есть период неудостоверенной беременности и сопряженного с этим многомесячного ожидания доходил до 4,5 месяцев), трансформация которого слабо различима на протяжении XVIII - середины XIX в., а дифференцированность в зависимости от статусных, имущественных и локальных характеристик мало выражена.
Субъективные источники регистрируют определенные различия в восприятии беременности российских дворянок и иностранок неправославного вероисповедания, посещавших Россию и явно выражавших его в терминах «страха». Отчетливость ощущения «страха» европейских женщин, вызванного беременностью, свидетельствует о более рациональном к ней отношении. Вербализация страха - один из способов его рационализации и «снятия». Страхи российских дворянок не прочитываются столь отчетливо (это не значит, что они их не испытывали): беременность сразу обретала для них «контуры» ребенка или поощряемого многочадия, минуя «промежуточную» стадию - собственно беременной женщины, вынашивающей ребенка и имеющей особые ощущения, чувства, мысли, потребности, интересы. Беременность воспринималась не как состояние, прерывающее «обычный» ход жизни женщины, а как априори «вписанное» в нее. Избегание вербализации страха - свидетельство иррационального к нему отношения. В то же время российские дворянки не часто прибегали к эвфемизму «положение» вместо «беременна» или «брюхата» или «в тягости».
При том, что моральные и социокультурные каноны ориентировали женщин на беременность как смысл женского существования, сама беременность оказывалась чем-то акцидентным, как и переживавшая ее женщина.
В третьем разделе первого параграфа четвертой главы (4.1.3.) - «Проведение беременности дворянками» - установлено, что беременности были максимально интегрированы в повседневность дворянок разного социального статуса - от провинциальных помещиц до «светских львиц» и великих княгинь. Однако причина этого заключалась не столько в рационализации их образа жизни и мировосприятия, сколько в недостаточной информированности как о наступлении самой беременности, так и о мерах предосторожности, связанных с ее благополучным проведением. Именно поэтому невынашиваемость беременностей, нередко завершавшихся выкидышами во многом из-за «ошибок поведения» самих беременных женщин, являлась такой же частью женской дворянской повседневности, как и нормальное их протекание.
При том, что в российской дворянской культуре не удается проследить специальных ограничений и предписаний в отношении мобильности, занятий, питания и одежды беременных, носящих в народной традиции определенный символический характер, обращает на себя внимание повышенный интерес ближайшего окружения к женщине в последнем триместре беременности, что служит доказательством обесценивания ее как индивида и повышения ее значимости исключительно как будущей роженицы. Объектность беременных «на сносях» для их мужей лишь усиливает впечатление от женщины, вынашивающей ребенка, как «канала» для продолжения рода посредством желательного обретения наследника мужского пола. Это выражалось и в мужском эпистолярном дискурсе. Чем выше был статус женщины, тем более бдительное отношение к себе она вызывала в качестве беременной и роженицы ввиду возрастающей заинтересованности в наследнике (особенно это касалось женщин из царской семьи). В этом случае ее «обычный ход жизни» ограничивался более существенно. Кроме того, учитывался предшествующий неудачный репродуктивный опыт, который мог спровоцировать медицинское предписание пространственной иммобилизации, разумеется, если беременная оказывалась под врачебным наблюдением, как, например, в придворной среде, в отличие от провинциальной. Провинциальные же дворянки, в большинстве своем, могли полагаться только на собственную интуицию и рефлексию пережитого.
Во втором параграфе четвертой главы (4.2.) - «Родины в российской дворянской культуре XVIII - середины XIX в.» - предпринята реконструкция дворянского родильного обряда.
В первом разделе второго параграфа четвертой главы (4.2.1.) - «Организация родов и родовспоможения в дворянской среде» - выяснено, что в женской автодокументальной традиции зафиксирована типология родов, среди которых различались первые, повторные, легкие, трудные, оперативные, экстремальные. К этому можно добавить дифференциацию родов на домашние и госпитальные.
Иногда женщины оказывались перед необходимостью принимать срочные самостоятельные решения относительно внезапно начинавшихся родов. Однако чаще всего они пассивно следовали воли отцов, мужей, врачей, родственников, в ущерб собственным ощущениям и переживаниям. Мемуаристки фиксировали свою подчиненность в качестве рожениц и, в силу этого, необходимость согласовывать намерения и действия с носителями или носительницами семейной власти. Влияние родов и отношения к ним на систему ценностей женщины осмыслялось подобно практикам выживания в буквальном и символическом смыслах.
По сравнению с крестьянской культурой организация родов в дворянской среде в меньшей степени подчинялась универсальному механизму внутренней традиции, была более ситуативной, а, следовательно, менее предсказуемой с точки зрения исхода, регламентировалась внешними санкциями носителей власти в конкретном семейном пространстве. Наблюдается важная корреляция: степень допустимой активности роженицы в процессе родовой деятельности - обратно пропорциональна ее социальному статусу. Чем выше был статус роженицы, тем более пассивное участие в собственных родах ей предписывалось и большему репрессирующему воздействию она подвергалась.
Во втором разделе второго параграфа четвертой главы (4.2.2.) - «Послеродовой период в жизни дворянок» - установлено, что послеродовой период в жизни дворянок XVIII - середины XIX в. в антропологическом смысле был одним из самых сложных, непредсказуемых и опасных для собственно выживания. Даже при, казалось бы, благополучном исходе родов он грозил возникновением серьезных осложнений, с которыми в то время слабо справлялись и которые могли стоить жизни родильнице, как первородящей, так и многоопытной. В социальном смысле этот период обретал ритуализованную форму традиционного «женского» обряда проведывания-поздравления-дарения, «правила» которого, вместе с тем, были известны и мужчинам, иногда допускаемым к участия в нем. Несмотря на общую схему, данный обряд отражал имущественную, социальную и локальную дифференциацию дворянок.
Анализ семейной переписки позволил сделать вывод о том, что внутри семьи информацию о родах и самочувствии родильницы обычно распространяло женское окружение последней - сестры, матери, сестры мужей.
В третьем разделе второго параграфа четвертой главы (4.2.3.) - «Мать и дитя: антропология взаимоотношений» - показано, что в российской дворянской среде XVIII - середины XIX в. материнское грудное вскармливание начало практиковаться раньше, чем в европейской. Можно проследить динамику мотиваций дворянок, прибегавших к этому в середине XVIII в. из-за невозможности содержать кормилицу, а в конце XVIII в., подчиняясь своеобразному культурному императиву. Однако вне зависимости от актуальных в тот или иной период мотиваций практика материнского кормления грудью младенца вовсе не была обязательной и имела более широкое распространение среди менее состоятельных и менее статусных представительниц дворянского сообщества.
Антропологические опыты лактации дворянок конца XVIII - середины XIX в., спровоцированные конструктами французской и русской мужской литературной традиции (Ж.-Ж.Руссо, Б. де Сен-Пьер, Н.М.Карамзин), порождали, в свою очередь, особую мифологию материнской любви, вызываемой естественным вскармливанием и предопределяющей характер будущих взаимоотношений с ребенком. Однако в силу многих причин медицинского и физиологического характера, несмотря на субъективные желания и намерения, кормление грудью матерью-дворянкой часто не могло состояться, вследствие чего приходилось пользоваться услугами замещавшей ее кормилицы. Применительно к исследуемой эпохе не удалось зафиксировать ни одного случая полного перевода младенца на искусственное вскармливание, в случаях же смешанного вскармливания в интервалы отсутствия кормилицы ребенка допаивали мало пригодным для этого коровьим молоком. Женская автодокументальная традиция не останавливается и на вопросе стимуляции выработки грудного молока у матери, воспринимая как данность факт возможности или невозможности лактации.
В целом, анализ зрелости как «возраста жизни» дворянской женщины через антропологические опыты и практики беременностей, родов и лактации позволяет прийти к следующим заключениям. Применительно к российской дворянской среде XVIII - середины XIX в. можно говорить о бытовании родильного обряда, источниками которого служили 1) традиции знатных слоев XVI-XVII вв., 2) отдельные элементы традиции синхронной крестьянской культуры и 3) некоторые рецепированные западноевропейские акушерские новации. При этом основной вопрос, обусловленный дилеммой о легитимации зрелости посредством замужества или рождения первого ребенка, не акцентировался мемуаристками либо ввиду очевидности для них ответа, либо в силу ментальной нераздельности и взаимосвязанности этих жизненных событий. Оба варианта представляются в равной степени справедливыми: вступление в «зрелый возраст» посредством замужества имело неотъемлемой целью и смыслом рождение детей, что придавало дворянской женщине социальный вес в глазах, прежде всего, ближайшего родственного окружения, не исключая ее, тем не менее, из числа несамостоятельных, подчиненных членов семейной организации.
Конструкция дворянского родильного обряда XVIII - середины XIX в.:
Период беременности («беременна», «брюхата», «в тягости», «в положении») с пролонгированным удостоверением и запретом на визуальную фиксацию образа женщины. Акцентирование в ходе беременности 3-х рубежей: признака ее возможного наступления в виде отсутствия регул («повреждение женских немощей»), надежного подтверждения при достижении ее середины («половина») и поздней стадии («на сносях»). Отсутствие табу на свободное перемещение в пространстве беременных, специальных ограничений и предписаний в отношении их занятий, питания и одежды.
Период родов («разрешение от бремени», «событие») в домашнем пространстве. Нехарактерность маргинальности пространства родов. Интегрированность в женскую повседневность. Обычай рожать первого ребенка в доме родителей дворянки или ее мужа. Присутствие при родах женщин, вышедших из репродуктивного возраста, из ближайшего родственного окружения роженицы. Отсутствие запрета на присутствие при родах матери. Недопустимость на роды мужа. Отсутствие специальных обрядовых действий, за исключением чтения молитв повитухой-крестьянкой, во время «родовых схваток» («родовые боли», «боли», «мучить»). Универсальность позы роженицы (лежа на спине). Предписание пассивности роженице. Приглашение к роженицам повитух («акушерки», «повивальные бабки», «бабушки»). Помощь повитух дворянкам как при первых, так и при повторных родах. Врачебная помощь дворянским роженицам: от кровопускания в провинциальной среде до применения акушерских щипцов в придворной.
Послеродовой период. Традиция устных и письменных поздравлений с благополучным исходом родов и оповещения об этом широкого круга родственников и знакомых. Обычай проведывания после родов и денежного вознаграждения родильницы как своеобразной «защиты от сглаза». Допустимость участия мужчин в «женском» обряде. Маркируемость пространства родильницы как исключительно «женского». Допустимость для дворянок длительного восстановления после родов и перенесенных послеродовых осложнений.
Период грудного вскармливания. Особый статус новорожденной в дворянской культуре. Практика обрядового «перепекания» больных и слабых младенцев в провинциальной дворянской среде. Материнское кормление грудью как результат культурной рефлексии и внешнего содействия. Альтернатива лактации дворянок в виде естественного вскармливания кормилицами. Удовлетворение потребностей и интересов кормилиц как экстраполяция и проявление материнской заботы о младенце.
С учетом продолжавшихся в течение всего репродуктивного возраста (совпадавшего с наиболее активным и деятельным периодом зрелости) многократных беременностей и родов можно утверждать, что родильный обряд занимал центральное место в системе обрядов жизненного цикла дворянки и мире женской дворянской повседневности ввиду частой возобновляемости, большой социальной значимости и непредсказуемости исхода: своего рода пограничности между жизнью и смертью. Причем при тогдашнем уровне развития акушерства последняя перспектива была отнюдь не умозрительной. Кроме того, большинство дворянок, исключенных из сферы социальной реализации и самореализации, по неволе, должны были обретать в чем-то ином жизненные смыслы, в том числе и в репродуктивной сфере, которая, вместе с тем, оставалась полем принуждения, отстаивания мужского превосходства и реализации патриархатной власти. Зачастую, относясь без энтузиазма к очередной беременности, женщины воспринимали ее как навязанную ситуацию, которую они не выбирали и не могли изменить.
Анализ субъективных источников показывает, что дворянки переживали опыты беременности и родов, в большинстве своем, как «женщины-жертвы» (выражение М.Перро), а не «женщины, творящие свою судьбу», несмотря на их деятельную практическую активность и непрекращаемость привычных повседневных занятий в период вынашивания ребенка. Одиночные бунты некоторых из них, бравших на себя смелость принимать в это время самостоятельные решения, не оказывали влияния и, уж, тем более, не подрывали принятую форму власти (мужа или отца) в семье. Чаще всего женщины соглашались со своей ролью и отводимыми им «телесными» функциями: беременной, роженицы, родильницы, матери. Причем, все эти антропологические состояния, наделяясь пассивными коннотациями со стороны источника власти в семейном пространстве, по-особому осмыслялись и переживались самими дворянками-мемуаристками, сумевшими, в ряде случаев, оценить их критически по прошествии многих лет и вербализовать свое отношение к ним, тем самым, обретя активность при ретроспективном эмоциональном проживании психологически неблагоприятных ситуаций и позитивном преодолении их негативных последствий для психики.
Что касается значения деторождения в осознании гендерной идентичности, то в силу восприятия и переживания женщинами опытов беременностей, родов и материнства как неизбежных и не избираемых, отношение к ним в обычных условиях было эссенциалистским и субъективно редко артикулируемым, в то время как в экстраординарных обстоятельствах (например, в ситуации следования за осужденным мужем в Сибирь) они обретали повышенный ценностный смысл и особую эмоциональную значимость.
Антропология женской дворянской повседневности в России XVIII - середины XIX в. никогда ранее не становилась предметом специального исследования в отечественной исторической и этнологической науке. Антропологический ракурс женского бытия, а именно: специфические переживания, сопряженные с трансформацией собственной телесности и эмоциональности в периоды детства девочек, взросления девушек, зрелости женщин репродуктивного возраста, старения пожилых женщин, вообще, не считался достойным анализа на примере дворянской культуры. В силу этого нерешенными в отечественной историографии оказались вопросы о том, что представлял собой жизненный цикл дворянок, в чем заключались содержание и особенности прохождения ими разных возрастных этапов, какие обычаи, традиции, обряды могли быть с этим связаны. Соответственно, из сферы историко-этнологического изучения исключен ряд важных проблем, а именно: как сами российские дворянки осознавали, воспринимали и переживали различные антропологические состояния и основные «вехи» своей жизни, в какой мере категория «возраста» и сопряженные с ней нормы поведения, стереотипы и реальные опыты проживания, осмысления и чувствования структурировали их жизненный континуум, их «миры повседневности».