Рождество
Самое время, я думаю.
У меня сложные отношения с религией. С Богом простые - Он есть.
Я знаю, чего Он хочет от меня, знаю, чего хочу от Него. Мы друг друга вполне устраиваем в первую очередь потому, что Бог - это примерно я. Во всяком случае, Он во мне, а я в Нём, поэтому мы почти тождественны. Для взаимоприятного общения нам не нужны иконы, священники, крестики на бечёвке и прочая атрибутика. У нас всё по-простому, по-родственному.
С религией хуже. Надо куда-то ходить, кому-то, совершенно плотскому, рассказывать сокровенное, покупать свечи, креститься при всех тех, кого я видеть бы не видела никогда, ибо они мне никто, в общем, выставлять свои интимные чувства и отношения на всеобщее обозрение, да еще и кормить тех, кто прекрасно понимает, что на прихожанах можно заработать. Не хочу - не могу - не буду. Для меня это так. Никому не навязываю, все другие точки зрения уважаю, не осуждаю, не пытаюсь изменить. Тем более, что я сама не всегда была такой, как сегодня.
Первый раз я столкнулась с обрядовостью в шесть лет, когда меня отвели в церковь окреститься. За всю жизнь не вспомню ничего более унизительного. Меня, взрослую девочку, раздели донага, как младенца, и сотворили со мной всё, что в таких случаях полагается. Я была в полуобморочном состоянии от смущения. Если бы на мне оставили немножко одежды, как на взрослых людях, у меня, возможно, были бы совсем другие отношения с церковью. А тут не спросили даже, как я себя, собственно, чувствую. Ужас ужасный. Спасибо, милые мама, папа и прочие родственники, до которых не доходил весь кошмар происходящего.
В тринадцать лет меня кинуло в другую сторону. Очаровательнейшие люди под названием «свидетели иеговы» (да, в кавычках и с маленькой буквы, и только так) Поймали меня, запутавшегося в окружающем мире подростка, в свои сети, даже, наверное, бредни. Это была та ещё картина. Половозрелый некрупный человек женского полу ходит по улицам и несёт людям свет истины, люди шарахаются, смотрят с жалостью, берут брошюрку, ибо иначе неудобно, ребёнок ведь почти… Мама знала, не препятствовала, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не курило, папа, когда узнал (через год примерно) орал так, что дрожали стёкла, не демократичный он у меня, чего уж. Домашний арест длился даже не месяц. Дурь из моей дырявой головы выветрилась, с тех пор я этих «свидетелей» стороной обхожу. Во время заточения принято думать, додумалась до того, что озвучила выше: никакой инструментарий для общения с Богом не нужен, а может быть даже и вреден.
Так мы с Ним и жили душа в душу, особенно никак Он себя не проявлял, ну есть, и есть, тихо, благостно.
В начале декабря поехали с мужем в Иерусалим. Мало того, что я чуть не сбежала, чтобы там остаться, ибо нигде ещё не было мне так хорошо душой, так ещё и Стена Плача. Та меня просто из колеи выбила. Стайка пятнадцатилетних девочек в черно-белом раскачивалась несинхронно над торами, некоторые неслышно плакали, японские туристки, грузные пожилые женщины, позади какие-то невидимые мне люди, впереди камни. Я не знаю что там, в этом месте, разлом ли земной коры где-то совсем далеко внизу, высохшие ли декалитры слёз на булыжниках, концентрация ли энергетики миллиардов слов молитв на разных языках, не знаю, да и не важно, почему там произошло со мной то, что произошло. У этой Стены Тот Самый, с которым мы душа в душу столько лет и не мешая друг другу, дал о себе знать комом в горле, смятением чувств, ошарашенностью и ощущением, что грудь стянули железными прутьями, и не вздохнуть никак. И весь длинный день я ходила потерянная, с отсутствующим взглядом и невероятным ощущением Его силы. Купили икон, освятили в Храме Рождества Христова. Теперь в спальне стоят в изголовье. Сказать, что муж любимый был ошарашен моим поведением, значит не сказать вообще ничего. Он-то знает, что такое для меня атрибутика, а вот поди ж ты, иконы. Но только эти, только оттуда, только как вещественное доказательство того, что всё это мне не приснилось.
В местные церкви же по-прежнему ни ногой.
С Рождеством!