Таки свалил
Свалил, хотя за год до того и думать об том не думалось, не располагалось, а вот… Вот скоро уже год, как в маленьком стареньком баварском городе я. Не, не таком уж маленьком и на метро до большого четверть часа. Хотя для меня, конечно, маленьком, когда взрослая вся жизнь в миллионниках советских и постсоветских была.
Была, и куда на старости лет в чужой мир с чужими порядками и чужим языком? Так это, других, молодых больше не будет, только эти, старые и остались… сколько-то... На: «Зачем? Почему?» - пока только: «Затем и потому». На тутошнем языке («Warum? - Darum!») даже как-то обиднее, для меня обиднее получается. Меня этим языком сразу как пыльным мешком прихлопнуло, так под ним и лег, а также сидел и ходил, ничего не понимая, потому не видно ничего и, главное, не слышно. Но где тьма самая, там и просвет, говорят, и, наконец, зачуток читаю, еще чуть разговоров понимаю, но говорить стесняюсь. На английском не стесняюсь вовсе, хотя от моего английского до английского английского, как до Луны. Но тут не во мне вовсе дело - в языке. Вернее, в общем месте языка в мире человеческом: английский - он не англичан язык, и даже не американцев, он - всехный. И русский стал при Союзе - всехный, на котором всем можно объясняться и потому по-всякому. А остальные языки - они чьи-то есть. На них будто нельзя по-всякому, как будто нужно приличия соблюдать, и чем больше у языка заслуженного места в истории, тем больше приличий в употреблении он требует, тем сильнее не терпит он этого - «по-всякому».
Хожу, гляжу, помалкиваю, примечаю, но никаких оценок для себя даже и про себя не делаю. Годы мои пошли неспешные, чтоб на жердочку поскорей и покукарекать, да опять же языка не знаю, в котором, говорят, облик народа только и можно увидеть, и понимать для чего оно такое нечто есть. Поначалу что человеку в глаза бросается, человеку, который всегда сперва есть, как любой и каждый, как все, а не наособицу? - Это банальности. Те, разумеется, какие на свои собственные, привычные банальности непохожи. И мне тоже. Например, на множестве полянок и дорожек всяких меж полянок этих и деревьев невиданное мной дома множество физкультурников, которые движеньем лишние из себя калории изгоняют и здоровьем себя наполняют. И меж ними впечатляющее множество людей очень заметных, ввиду чрезвычайной обширности телесной, которые тоже в движении, но неспешном, неторопливом, своей обширности соответствующем. Необычно много тех, кто всякими приспособами улицы, дворы, аллейки, полянки убирают-прибирают, от того чистота и красота кругом воспроизводится. И неприлично мало, то есть немыслимо мало полицейских и всяческих охранников. Так мало, что даже странно, кто от этих понаехавших террористов мир и покой обычных людей сторожит? Может они, одетые как все, меж людей ходят и всё и всех наблюдают. Надеюсь, что так, а то как-то боязно с непривычки.
И вот еще: бюрократ здешний очень важен, значим, как и наш, но другой, ненашенской значимостью. Здесь он чисто бумажный человек, то есть живет внутри бумаг и этими самыми бумагами с положенными номером, подписью, печатью. Бумаги живут своей жизнью: плодятся, меняются, перемещаются, и его миссия в том, чтобы поток этой бумажной жизни никак не стал хаотичным, а проходил в соответствии с известными ему инструкциями, чтобы в жизни бумаг царил порядок, ибо только порядок в бумагах способен вносить порядок в жизнь людей, которая сама по себе всегда склоняется к хаосу, а значит и к гибели.
Наш, который российский, постсоветский бюрократ важен и значим благодаря месту, должности, то есть власти, которую эта должность дает, а бумаги для него - просто инструмент осуществления этой власти, один из них, очень годный, в частности, чтобы скрывать употребление других инструментов. Бюрократ - лишь одна из его ипостасей, а главное, он - начальник, руководитель, большой или маленький, пусть даже совсем малюсенький, но который сам своим собственным существованием упорядочивает окружающий его мир. Без него этот мир непременно провалится в хаос и далее с неизбежностью в небытие. Потому мир ему должен просто за то, что он есть, должен от века и навсегда, и он по сути он никогда не крадет - просто берет положенное ему по чину. Бывает иногда зарывается, но забота об том есть старшего, главного начальника, который остановит, пожурит, накажет, в конце концов, но только он, а не некий народ, население или как там его, который вечно всем недоволен, все хочет на какую-то там свободу, но только для того, чтобы там в очередной стописяттысячный раз почувствовать свою беспомощность, убедиться в неразумности своей, чтобы в конце концов прийти и бухнуться старым-новым начальникам в ноги и возопить: «Придите и правьте нами!»
Здесь, в Германии, бумага самоценна, самодостаточна, а бюрократ при ней, потому и комп у него на столе - это просто авторучка с памятью, а настоящая действительность в наполненных бумагами шкафах и подвалах, оттуда упорядочивается мир, и бюрократ - незаменимый посредник в этом процессе. Он - человек бумажный, и это бумага решает про каждого и про него самого, насколько именно он полезен для нее, насколько эффективен в ее обслуживании. Наш бюрократ тоже всегда с бумагой, но только не он при ней, а бумага при нем, как зримый публичный атрибут его власти, потому на самом деле связь его с властью органическая, природная. Это власть его выбрала за его наибольшую для нее пригодность, он ее персонификация и потому отнимать у него власть всегда незаслуженно, несправедливо, даже оскорбительно. Будучи изгнанным, отставленным он всегда погружен в воспоминания о себе во власти, о настоящей подлинной его жизни, когда он Мог. «Мог» с большой буквы, потому что реальные возможности в этом мире дает только власть - он это знает совершенно точно.
Нам, пришельцам из русского мира, германский бюрократ предстает как чистая функция - доброжелательно улыбающаяся тебе функция, готовая сделать все, что от нее требуется, но при этом только в рамках сложившегося порядка, порядка обращения бумаг, непонятного нам и чужого. Никак иначе: для нас это дико, холодно, неуютно, непривычно. Наш родной бюрократ, поскольку начальник и над бумагами, то его можно попросить, поклянчить, попытаться объяснить ему свое положение в надежде, что он проникнется и пойдет тебе навстречу. Он может снизойти до обещания и ничего не сделать, как обычно и бывает, но всегда можно попробовать. А вдруг? Вдруг он проникнется, пусть не задаром, с вознагражденьицем, и все сразу сладится, потому что он - начальник, он может. Он же человек, пусть при власти, но человек, который просто может больше, потому что начальник. Для тебя конкретного может, потому тебе конкретному жизненно надо.
Нам, очутившимся здесь в водовороте холодных, стылых бумаг, остается, вцепившись в ожидание, тешить себя и других историями про понимающих начальников там, которые могли разом, прямо теперь решать вопросы, а не двигать их куда-то в неопределенное потом. Но именно когтями в ожидание, а никак не назад в бывший свой мир с такими привычными родными начальниками. Что вполне себе было бы можно, но как-то никто и никак. Вот ведь как.
Была, и куда на старости лет в чужой мир с чужими порядками и чужим языком? Так это, других, молодых больше не будет, только эти, старые и остались… сколько-то... На: «Зачем? Почему?» - пока только: «Затем и потому». На тутошнем языке («Warum? - Darum!») даже как-то обиднее, для меня обиднее получается. Меня этим языком сразу как пыльным мешком прихлопнуло, так под ним и лег, а также сидел и ходил, ничего не понимая, потому не видно ничего и, главное, не слышно. Но где тьма самая, там и просвет, говорят, и, наконец, зачуток читаю, еще чуть разговоров понимаю, но говорить стесняюсь. На английском не стесняюсь вовсе, хотя от моего английского до английского английского, как до Луны. Но тут не во мне вовсе дело - в языке. Вернее, в общем месте языка в мире человеческом: английский - он не англичан язык, и даже не американцев, он - всехный. И русский стал при Союзе - всехный, на котором всем можно объясняться и потому по-всякому. А остальные языки - они чьи-то есть. На них будто нельзя по-всякому, как будто нужно приличия соблюдать, и чем больше у языка заслуженного места в истории, тем больше приличий в употреблении он требует, тем сильнее не терпит он этого - «по-всякому».
Хожу, гляжу, помалкиваю, примечаю, но никаких оценок для себя даже и про себя не делаю. Годы мои пошли неспешные, чтоб на жердочку поскорей и покукарекать, да опять же языка не знаю, в котором, говорят, облик народа только и можно увидеть, и понимать для чего оно такое нечто есть. Поначалу что человеку в глаза бросается, человеку, который всегда сперва есть, как любой и каждый, как все, а не наособицу? - Это банальности. Те, разумеется, какие на свои собственные, привычные банальности непохожи. И мне тоже. Например, на множестве полянок и дорожек всяких меж полянок этих и деревьев невиданное мной дома множество физкультурников, которые движеньем лишние из себя калории изгоняют и здоровьем себя наполняют. И меж ними впечатляющее множество людей очень заметных, ввиду чрезвычайной обширности телесной, которые тоже в движении, но неспешном, неторопливом, своей обширности соответствующем. Необычно много тех, кто всякими приспособами улицы, дворы, аллейки, полянки убирают-прибирают, от того чистота и красота кругом воспроизводится. И неприлично мало, то есть немыслимо мало полицейских и всяческих охранников. Так мало, что даже странно, кто от этих понаехавших террористов мир и покой обычных людей сторожит? Может они, одетые как все, меж людей ходят и всё и всех наблюдают. Надеюсь, что так, а то как-то боязно с непривычки.
И вот еще: бюрократ здешний очень важен, значим, как и наш, но другой, ненашенской значимостью. Здесь он чисто бумажный человек, то есть живет внутри бумаг и этими самыми бумагами с положенными номером, подписью, печатью. Бумаги живут своей жизнью: плодятся, меняются, перемещаются, и его миссия в том, чтобы поток этой бумажной жизни никак не стал хаотичным, а проходил в соответствии с известными ему инструкциями, чтобы в жизни бумаг царил порядок, ибо только порядок в бумагах способен вносить порядок в жизнь людей, которая сама по себе всегда склоняется к хаосу, а значит и к гибели.
Наш, который российский, постсоветский бюрократ важен и значим благодаря месту, должности, то есть власти, которую эта должность дает, а бумаги для него - просто инструмент осуществления этой власти, один из них, очень годный, в частности, чтобы скрывать употребление других инструментов. Бюрократ - лишь одна из его ипостасей, а главное, он - начальник, руководитель, большой или маленький, пусть даже совсем малюсенький, но который сам своим собственным существованием упорядочивает окружающий его мир. Без него этот мир непременно провалится в хаос и далее с неизбежностью в небытие. Потому мир ему должен просто за то, что он есть, должен от века и навсегда, и он по сути он никогда не крадет - просто берет положенное ему по чину. Бывает иногда зарывается, но забота об том есть старшего, главного начальника, который остановит, пожурит, накажет, в конце концов, но только он, а не некий народ, население или как там его, который вечно всем недоволен, все хочет на какую-то там свободу, но только для того, чтобы там в очередной стописяттысячный раз почувствовать свою беспомощность, убедиться в неразумности своей, чтобы в конце концов прийти и бухнуться старым-новым начальникам в ноги и возопить: «Придите и правьте нами!»
Здесь, в Германии, бумага самоценна, самодостаточна, а бюрократ при ней, потому и комп у него на столе - это просто авторучка с памятью, а настоящая действительность в наполненных бумагами шкафах и подвалах, оттуда упорядочивается мир, и бюрократ - незаменимый посредник в этом процессе. Он - человек бумажный, и это бумага решает про каждого и про него самого, насколько именно он полезен для нее, насколько эффективен в ее обслуживании. Наш бюрократ тоже всегда с бумагой, но только не он при ней, а бумага при нем, как зримый публичный атрибут его власти, потому на самом деле связь его с властью органическая, природная. Это власть его выбрала за его наибольшую для нее пригодность, он ее персонификация и потому отнимать у него власть всегда незаслуженно, несправедливо, даже оскорбительно. Будучи изгнанным, отставленным он всегда погружен в воспоминания о себе во власти, о настоящей подлинной его жизни, когда он Мог. «Мог» с большой буквы, потому что реальные возможности в этом мире дает только власть - он это знает совершенно точно.
Нам, пришельцам из русского мира, германский бюрократ предстает как чистая функция - доброжелательно улыбающаяся тебе функция, готовая сделать все, что от нее требуется, но при этом только в рамках сложившегося порядка, порядка обращения бумаг, непонятного нам и чужого. Никак иначе: для нас это дико, холодно, неуютно, непривычно. Наш родной бюрократ, поскольку начальник и над бумагами, то его можно попросить, поклянчить, попытаться объяснить ему свое положение в надежде, что он проникнется и пойдет тебе навстречу. Он может снизойти до обещания и ничего не сделать, как обычно и бывает, но всегда можно попробовать. А вдруг? Вдруг он проникнется, пусть не задаром, с вознагражденьицем, и все сразу сладится, потому что он - начальник, он может. Он же человек, пусть при власти, но человек, который просто может больше, потому что начальник. Для тебя конкретного может, потому тебе конкретному жизненно надо.
Нам, очутившимся здесь в водовороте холодных, стылых бумаг, остается, вцепившись в ожидание, тешить себя и других историями про понимающих начальников там, которые могли разом, прямо теперь решать вопросы, а не двигать их куда-то в неопределенное потом. Но именно когтями в ожидание, а никак не назад в бывший свой мир с такими привычными родными начальниками. Что вполне себе было бы можно, но как-то никто и никак. Вот ведь как.