Атаманка / Тарантул
*Иллюстрации Катерина Стенюшкина
Атаманка. Смешное слово. Смешное странное слово. Пахнет летом, бабушкиным домом, каникулами, каким-то странным атаманом. На атаманке спал, как полагается, атаман - дядя Федя. Папа моей двоюродной сестры Вики. Огромный, около двух метров, с волосатым животом, за завтраком он легко съедал десяток яиц и шел на службу, в милицию.
На атаманку дядя Федя полностью не помещался - или сгибал ноги в коленях, и тогда его колени возвышались, как два Эвереста, или вытянутые ноги перекрывали выход из гостиной, - и, если ты хотел выйти из дома, нужно было исхитриться - пролезть под ногами-шлагбаумами по пластунски - так, чтобы не задеть и не разбудить дядьФедю. «Сам-то со смены, - строго говорила нам, малькам, бабушка, - хлудину возьмет, мало не покажется».
А потом Викина мама, тётьЛариса, развелась с дядей Федей. Атаманка лишилась своего атамана. Иногда, не часто, мы встречали его на вокзале, где он дежурил в милицейской форме. Семи яиц на завтрак хватало всей семье. Перед сном я тихо мечтала, чтобы атаманкой выбрали меня (ну раз есть атаманы, то должны же быть и атаманки), и чтобы мне досталась атаманка, но… Но предлагать свою кандидатуру на роль атаманки мне не хватало духу. И атаманка пустовала.
На атаманке сидели, когда смотрели телевизор; на ней играли в карты; облоктившись о неё, чистили яблоки на компот и сушку. И еще - на ней никто никогда не спал. Если только бабушка, вздремнувшая случайно, под телевизор. Или нагрянувшие издалека гости.
Я не помню, как приехал Серёга. Не помню его поезда или автобуса, ничего такого. Вместо этого в моей памяти - залитый солнечным светом (таким, что никуда от него не деться) кирпичный дом. Солнце прожигает шторы, с каждой минутой гоня прочь ночную прохладу - и хочется босиком выйти во двор, чтобы съесть пока еще не горячее яблоко с ветки, и пить хочется тоже, но сначала - в туалет. И вдруг - вдруг я замечаю, что атаманка не пуста - на ней лежит Тарантул, потягиваясь сонно, улыбаясь, и…
…и будто летишь с горы - так, что только в ушах свистит. Я тут же вспомнила, что Тарантул приехал вчера, и мы обещали маме порвать все яблоки и абрикосы, что еще остались на деревьях - и только потом бежать на пляж, и что мы все проспали - ту утреннюю прохладу, по которой яблоки и абрикосы рвать в радость, и сами виноваты. Внутри, под майкой, вдруг стало жарко-жарко, так, будто там тоже светило солнце - ровно такое же, что прорывалось сквозь ставни, а то и сильнее, и…
… «Сдавайся!» - я прыгнула в сторону атаманки, ухватившись за край серегиного одеяла, чтобы его стащить. Серёга хрипло расхохотался: «Еще чего!» С кухни закричала мама: «Ира! Подойди!»
Спустя пять минут на сковороде шкворчало масло, Серёга в плавках профланировал под окном кухни в сторону конца двора, где притаился туалет, мама полушепотом передавала мне ценный опыт: «Нельзя по утрам стягивать одеяло с мальчиков! Нельзя! У них физиология!»
«Какая физиология?» - не понимала я.
«Ну, какая! Обычная физиология! Сереже может быть неудобно, тебе может быть неудобно, так устроено!»
Так устроено. Ну и ладно.
«Серёёёж!» - позвала Тарантула бабушка, и я вздохнула - теперь это надолго. На завтрак Тарантула можно не ждать. Если он понадобился бабушке, это, считай, до обеда. Потому что там, где надо спилить сухую ветку, там и вторая ветка, и пень, который надо выкорчевать, и засорившаяся после дождя балка, и…
«Серёж! - я вынесла Серёгин чай и бутерброд на улицу, - вот тебе подножный корм!»
«Тогда и сигареты принеси из дома, в сумке, в боковом кармане!» - улыбнулся Тарантул так, будто мы заговорщики.
Сейчас, послешкольным летом, Серёга выглядел уже совсем не как школьник. Нет, не как школьник. По-другому. А как? Как - я не могла точно сказать. И дело даже не в сигаретах - он и в школе курил - и в десятом, и в одиннадцатом. Дело в другом.
В боковом кармане сумки лежали сигареты - три пачки. Я достала открытую. Вместе с ней выскользнул листок, где был написан бабушкин адрес: «7 Садовая площадка, д. 5». У меня замерло сердце - все свободное от адреса пространство листка занимал мелкий узор из сердец и стрел. Может, Серега послал меня вовсе не за сигаретами, а за этим посланием?
Вряд ли.
Я вынесла Серёге на улицу сигареты. Солнце уже шпарило вовсю. Ужасно хотелось занырнуть в море прямо сейчас. Да, прямо сейчас. И чтобы уплывать от Сереги что было сил, и чтобы он не мог догнать, и чтобы, догнав…
...Мы сидели в моей комнате. В той, что осталась за Полярным кругом. Тарантул - вольготно развалившись на кровати, я - напротив на стуле, вытянув ноги на кровать.
Серёга лениво листал первый том Бонка. Вдруг он откашлялся и как-то театрально прочел название заметки в книжке: «Дуглас энд Люси». Это прозвучало интригующе и многообещающе. И еще мне нравился Серёгин хрипловатый голос. Я даже отвлеклась от своей открытой на первой попавшейся странице «Динки» Осеевой. Но Серёга уже и думать забыл про Люси.
«Слушай, а давай будем заниматься английским? И польза будет, и отмаза - типа я к тебе по делу прихожу, а не тупо на гитаре побренчать».
Я покачала головой. Реферат по географии, Последний звонок, выпускные экзамены, поступление в институт. Тут бы без Бонка как-то выплыть. Если бы полгода назад - другое дело. Нет, на фиг.
«Чо улыбаешься?» - спросил Серёга.
«Да… Тут. Ты же не читал «Динку»?
«Не-а. Читай вслух».
«.. У нас в семье с давних пор так уж повелось, что, когда кто-то слишком долго отсутствует или надо спешно вызвать его, то мы посылаем короткие строчки:
Ему ты песен наших спой,
Когда ж на песнь не отзовется,
Свяжи в пучок емшан степной
И дай ему, и он вернется…
Одним словом, для каждого из нашей семьи достаточно одного слова: емшан!»
«Емшан?» - переспросил Серёга.
«Ага, - кивнула я. - «Степной травы пучок сухой».
«Ну, ясно. Пойду, покурю».
Серёга вышел на лестницу. Я поставила Бонка на полку. Постояла в задумчивости. И решительно отправилась в гостиную за нужным для реферата томом «Страны и народы».
Серёга застал меня сидящей на полу среди уймы толстых книг:
«Чего ищешь?»
«Белиз».
Тарантул уважительно и значимо помолчал.
«Столица?» - спросила я его тоном географички.
«Белиз!» - ответил Тарантул невозмутимо.
«Один ноль. Бельмопан. Хотя Белиз в Белизе тоже есть. Кажется, он даже больше Бельмопана».
«Вот и я о том же!»
Прошло минут пять. Меня осенило:
«Кстати, мы играли на желания. Моё желание - бросай курить!»
«Хрен тебе. Не сейчас. Где Белиз и где мы? Сидишь тут на полу за Полярным кругом с видом на вечную мерзлоту и диктуешь мне условия. Может, это мой способ согреться! Ты же меня не греешь!»
***
Серёга курил и пил квас из литровой кружки - как взрослый мужик. Бабушка суетилась вокруг: «Серёженька, и еще на чердак надо слазить, посмотреть там потолок, мне не нравятся подтеки в прихожей».
Все это было… Все было, как в жизни, а не как в романах про любовь, что случаются сразу после школы. В романах - красивые тарелки, высокий штиль, долгие взгляды. А мы носились между абрикосами, покраской калитки и морем. Успевали отвезти бабушку на базар. Пока она торговала, покупали картошку, синенькие, зелень. Мясо, рыбу и курицу покупала, поторговавшись с продавцом от души, мама. Или Армен, армянин, что снимал у бабушки комнату. Вечером, усталым комариным вечером, поужинав во дворе, разжигали уже в сумерках самовар, пили чай, полулегально добавляли туда дешевое разливное вино, даже не вино, а так, портвешок, перемещались к скамейке, которая стояла около калитки. Серега вставлял в магнитофон кассету, многозначительно говорил: «Чамэй». И дальше полагалось молчать. Да, если честно, и не хотелось ничего говорить уже. Было хорошо.
***
Хорошо было всё - вот эта усталость после долгого дня, надвигающаяся прохлада ночи, дым самовара, что отгонял мошек, терпкий вкус в чашке, едва различимый шум в голове, Серегина рука, что лежала то на плече, то - дерзко! - на колене, и вот эта космическая мелодия, что и сейчас, спустя двадцать лет, звучит у меня в ушах: там-дам, та-да-дам-дам, та-да-дам, та-дам. И если первые «та-да-дам» я сложно идентифицировала на нотном стане, то финальное разрешение фразы, «та-дам», было для меня очевидно: фа-диез - соль. И скачок на одну октаву вверх, и снова, и снова. А потом Серега переворачивал кассету, и мы дослушивали её до конца. И возвращались в темный дом, когда все уже спали - и бабушка, и мама, и Армен, и сестра. Я лежала в своей кровати, слушала крики первых петухов, гудок первой электрички, перестук колес, и погружалась-тонула в вязком сне.
Я тонула во сне: в нём было прохладно и не было никаких комаров. За окном гудела-кружила-заметала всё на свете метель, беспросветно темнела полярная ночь, в зале уже был накрыт стол - хрустальные бокалы, мельхиоровые вилки, тарелки из праздничного сервиза, ваза с яблоками посреди стола. До Нового года оставалось часов пять, делать было решительно нечего. Все дела старого года были закончены, платье наглажено и примерено, упакованные подарки до часа «Х» были спрятаны в струнное нутро пианино, даже стенгазета «С Новым 1993!», украшенная петухом, была уже нарисована, раскрашена и повешена на стену.
Я томилась ожиданием и бездельем. Праздничные блюда есть было еще рано, яблок из вазы не хотелось. И тут звонок в дверь.
Славка! Славка. Настоящее спасение от предновогодней бездельной маяты.
На Славкином чубе и ресницах таяли снежинки, щеки алели, на губах играла улыбка: «Одевайся! Дело есть!»
«Так Новый год же!» - растерялась я.
«Когда он еще, твой Новый год! Времени карета! Успеем вернуться раз сто! Айда к Тарантулу!»
Мама только кивнула: «Возвращайтесь часам к 11, раньше можно, позже нет».
Мы со Славкой, взявшись за руки, скатывались по нечищеным ступенькам Чертова моста вниз, вокруг стояла пронзительная тишина, будто нас забросили на эту необитаемую планету, и мы тут одни, совсем одни - среди темнеющих сопок и подводных лодок. Но… нет! Планета была обитаема: светились окна домов, тени в окнах выдавали праздничную суету.
Славка болтал без остановки: «Серёга, ну то есть Тарантул, отличный парень. Сама увидишь. Мой одноклассник из первой школы. Он щас в гипсе, весь. Ну что ты так смотришь - ага, весь в гипсе. Сама увидишь. У него операция была недавно, на шее. Ну сломал, да. Бывает. Но руки свободные, на гитаре играет. Нет, вряд ли он сыграет нам хоть что-то. У него сейчас настроение не то. Почему Тарантул? Да как-то так сложилось, давно еще. У него фамилия Терентьев. А Тарантул… Да фиг его знает - так повелось.
Да он Тарантул и есть. Сама увидишь».
Дверь нам открыла невероятной красоты женщина. Я догадалась - Серёгина мама. Будто из серебряного века - рыжая, статная, зеленоглазая, в изумрудном платье. Прямо Медной горы хозяйка, не меньше. Из комнаты выглянул Тарантул, загипсованный по самое не могу.
«Знакомься, Серёга, это Ира», - сказал Славка.
Серёга уже неловко снимал с меня шубу - поднимать руки ему было неудобно - и улыбался.
Улыбался так же, как улыбался сегодняшним вечером. И вчерашним утром. Улыбался невероятной своей улыбкой. Невероятной. Если бы Серега был мой брат, я бы за одну эту улыбку ему прощала все на свете. Всё, да.
Мы зашли в детскую, Серёга разложил шахматы, подмигнул Славке: «Продуешь мне партеечку? Я тут от безделья уже круче Гарри Каспарова стал играть!»
Славка охотно продул партеечку. И еще одну.
Мы пили шипучий лимонад, который принесла на подносе Серёгина мама. Лимонад, как в детстве, искрился во рту. Он был хорош. Но что скрывать, хотелось чего-нибудь покрепче.
«Нам у Ирки сегодня нальют», - будто прочтя мои мысли, сообщил в никуда Славка.
«Да я тоже не останусь без алкогольного утешения, - усмехнулся Серёга. - После полуночи карета превратится в тыкву, выросшим сыновьям нальют, на что покажет стрелка компаса, и только моя кольчуга останется со мной».
«Долго еще?» - спросил Славка.
«Да как пойдет. До середины февраля точно, а там снимок будут делать, и решат».
Я молчала. Новый год приближался с каждой минутой, и обратно пропорционально ему испарялось новогоднее настроение. Напрочь. Я делала вид, что разглядываю плакаты на стене - ABBA, AC/DC, Depeshe Mode. Потом вглядывалась в темень за окном - там, в метели, спешили по своим домам маленькие темные человечки в шинелях - кому-то повезло сдать вахту перед самым Новым годом. Потом Тарантул взял гитару, начал наигрывать знакомый мне мотив, но на самой пронзительной ноте Славка его остановил: «Ну-ка, еще раз! Какой ты здесь аккорд берешь?» А потом мы спешили домой - метель усилилась, шли почти наощупь, Славка держал мою руку в своей еще крепче, и мне казалось - нет, не так - я была уверена, что каких-то три часа назад я была другая.
Мы вернулись к 11, если опоздали, то лишь чуть-чуть - и через несколько минут после нашего возвращения раздался гулкий стук в дверь. Я облегченно вздохнула - все нормально, я еще тут, в детстве. За дверью стоял папа, переодетый в Деда Мороза. В руках у него был огромный посох, что круглый год стоял за шкафом. У папы, то есть у Деда Мороза за спиной был мешок, полный абрикос. Я толкнула Славку в бок: «Ты видал?» и проснулась.
За окном светало. Пахло жасмином, что рос прямо под окном. И земляничным мылом, которым бабушка перекладывала белье в шкафу. Я снова закрыла глаза, и…
…и в дверь позвонили.
«Кто?» - спросила я, сморкаясь в наволочку. Бабушка всегда говорила: «Пришел насморк - бери наволочку или какой другой мешок. Складывай туда все сопли, и они к тебе не вернутся! Отменный способ выздороветь!»
С самого утра у меня текло из носа так, что я ничего не могла делать, кроме как сморкаться.
«Тарантул», - раздался хриплый голос с той стороны двери.
«Не открою, - сурово сказала я. - Не в форме».
«Ну и не открывай, - сказал Тарантул. - Я тогда буду стоять здесь до вечера, и звонить тебе раз в пять минут».
Часа через два я сдалась. Но, конечно, не призналась, что сдалась. Сказала, что за эти два часа мне стало значительно легче.
А может, так и было.
***
И снова утро наступало вдруг, и снова Солнце жгло шторы, и не верилось, что день скатится-превратится в терпкую, глубокую, темную ночь. Не верилось.
Не помню, чтобы там, в темноте тех ночей, было «что-то такое». Кусаю до боли губы, чтобы вспомнить - и нет. Не помню, о чем мы там говорили, в той темноте. Все, что я знала о Сереге до и узнала после - было в его письмах. Там было про первую сирень, про весну, которую ждешь, про права на управление грузовым транспортом, про то, что было бы хорошо поступить в пед на заочку. А там… Нет, на ночной скамейке, под Малой и Большой Медведицей ничего такого не было. Мне кажется, там просто было «здесь и сейчас». Позади была школа. Она была еще не совсем позади, она была на расстоянии вытянутой руки, но на этом расстоянии уже пришло осознание - этот выпускной одиннадцатый класс, эта вся школьная пора - это было невероятно. Это было то, что мы будем вспоминать всю жизнь. Да. И вот эту ценность мы теряем прямо сейчас. Прямо сейчас от нас перестает пахнуть тетрадками, экзаменами и школьными звонками. И впереди что-то многообещающе-взрослое, что-то пугающее даже. Но если об этом не думать, то можно и не пугаться.
И мы снова сидели на скамейке - пока не заканчивалась Серегина кассета. А когда заканчивалась - Серёга переворачивал её и говорил: «Слушай, ну, может, пять минут еще, а?»
Где бы я ни оказалась в последующие двадцать лет, услышав эти ноты - «та-да-дам, та-дам», сердце мое останавливалось. Потом, встрепыхнувшись, как в песне у «Сплина», «отдышалось и снова пошло» - снова шло, стучало гулко и неровно, будто вычитая годы, будто возвращая мне то зрение, что было в восемнадцать, будто… Я снова оказывалась на той белой (не совсем, впрочем, белой, если быть честной) скамейке под желтой черешней, от магнитофона в гараж тянулся удлинитель, Серега, отойдя чуть в сторону, курил, огонек его сигареты горел светлячком, цикады звенели так, как они умеют звенеть жаркой южной ночью, и планета крутилась, крутилась, крутилась… Крутилась. Спасибо портвейну из магазина на Лизы Чайкиной.
***
А потом был прощальный вечер. Армен приготовил мясо - по специальному армянскому рецепту томил его весь день в двух литрах пива. На весь дом и на весь двор пахло этой провокацией, но Армен никому не давал пробовать: «Вы мне сейчас, дорогие, так попробуете, что полкастрюли не досчитаюсь!»
Мясо получилось невероятным. Мы макали в соус-бульон свежий хлеб. Было космически вкусно. Армен нахваливал себя: «Вах, дорогие, а что я говорил!»
Потом был арбуз.
Потом (грязные тарелки мы сгребли в таз и занесли в дом) мы выпили под яблоней все, что оставалось в бутылке. Там оставалось немного. Так, на один тост. По глотку, если точнее. «За тебя!», - хрипло сказал Серега. «И за тебя», - улыбнулась я в ответ.
Серёга притянул меня к себе, держал в объятьях долго-долго. Я даже поняла кое-что про физиологию. Так вышло. И поняла, что да - необязательно, наверное, было стягивать с Сереги одеяло по утрам. Физиология, мать её. Если бы Серега задержался, я бы не стягивала больше с него одеяло никогда. Никогда.
Серега дышал глубоко и часто. И я, наверное, дышала тоже. А может, не дышала вовсе. Серега поцеловал меня. Губы у него были такие же, как он сам. Настоящие.
Серега был настоящим, вот. Сколько бы я ни пыталась его описать, рассказать о нём - ничего не выйдет. Он был разным. Еще в Полярном он бил по струнам так, что соседи вызывали милицию. Он читал стихи так, что хотелось плакать. На выпивку с друзьями он тратил деньги, оставленные ему родителями на еду и приходил ко мне обедать с видом «С мужиками и не такое случается, даже извиняться не стану, зато я посуду отлично мою».
Я никогда не знала настоящего Серегиного голоса. Той травмой и операциями после у Серёги были задеты связки, и вместо обычного голоса у него был хриплый шепот. Интригующий, даже какой-то интимный, что ли, шепот. Очень классный. И в этом шепоте Серега тоже был неприкрыто-настоящий, до боли, до «да, я такой».
И еще Серёга был троечник. Для меня прежней, до знакомства с Серёгой, «троечник» было диагнозом. Я была отличница, нам наверняка было не по пути.
С Серегой мне было по пути. Только непонятно, по какому пути.
Прошла, наверное, вечность. И еще секунд десять. Серега разжал объятия. И, будто лишенные заряда, мы тут же рухнули под яблоню. Друг напротив друга. Сидели на траве, обхватив руки коленями. Во тьме разгорался огонек сигареты. Потом он погас. Серега взял меня за руку. Мы зашли в дом. Щелкнул замок. На цыпочках разошлись по комнатам.
***
Серега не задержался. На рассвете он потрепал меня по щеке - я (все еще спали) вышла провожать его до калитки. У него был автобус. Или поезд. Не помню. Неважно, что.
Июль закончился. Таганрогское степное лето с каждым днем все отчетливее пахло осенью. И яблоки давно не нужно было рвать. И абрикосы. Зато на базаре были дешевые арбузы и дыни. Можно было только ими и питаться. Но не хотелось. Есть не хотелось вообще. Это во-первых. А во-вторых, все напоминало о Сереге. Серега - худющий, жилистый, с кубиками на животе - возникал перед глазами при одном лишь виде арбуза. Виделось, как он втыкает в арбуз нож, как арбуз трещит, как Серега смотрит на меня смеющимися глазами и спрашивает: «Пробовать будешь или сразу половину съешь?»
В начале августа в гости приехала моя школьная подруга, Оля. Точнее, Ольга. Все называли её Ольга.
Ольга приехала. Мы ходили на пляж. Выполняли поручения мамы и бабушки. Катались на трамвае. Выгуливали платья по набережной. Если бы бабушку надо было отвезти на базар, я бы отвезла, не вопрос. Но торговать было особо нечем - и я была свободна от бабушкиных поручений. Я была свободна, но бабушка была какая-то недовольная. И мама тоже. Не знаю, почему. Может, им тоже было кисло без Сереги. А может, грустно, что лето заканчивается. Мама спросила как-то, почему Ольга не осталась со мной убирать на кухне после обеда, а ушла в свою комнату. Я только пожала плечами: какая разница. Я этого не заметила. Совсем. Мне было все равно.
А потом пришло письмо от Тарантула. Там было… там было то, что было. И в строках было «не хочу быть навязчивым гостем», и «никогда не поверю, что ты согласишься», а между строк…
…так много всего было между строк. И было понятно, что я не соглашусь. И что детство ушло, а взрослость еще не наступила. И почему-то сейчас, между двух дверей, было так больно и так боязно. Будто стоишь на сквозняке, и неважно - сделаешь ты шаг вперед или назад - все равно ошибешься. Все равно будешь жалеть.
Я уже все знала про Серёгу. А главное - про себя. У меня в сердце был встроенный барометр, а в нем - отметка: «Ромка - первая любовь».
Я знала, что ничего не будет. Что это просто лето. Просто сквозняк. Просто пришло время взрослеть. Просто у нас совсем, совсем разные пути.
Я уже все знала про себя.
Но я шагнула вперед.
На почте сотрудница долго вглядывалась в текст, который я написала в телеграммном бланке печатными буквами. Переспросила даже: «Емшан?»
«Емшан», - успокоила я её.
***
Почему-то я так и не переписала кассету «Чамэй» в Серёгин приезд. Не хотела, наверное, думать о том, что все закончится. А может, не нужна была мне эта музыка, эти «та-да-дам, та-дам» в отрыве от Серёги. Как бы там ни было, теперь у меня появился второй шанс.
Серёга позвонил в калитку рано утром, я выбежала открывать. Увидев его, замешкалась лишь на миг - и захлопнула калитку у себя за спиной. Так, чтоб на несколько минут, пока нас не хватятся, побыть вдвоем.
«Ну ты даешь. Я получил телеграмму. Смотрю в неё, ничего не понимаю. Потом вспомнил, конечно. Но пока я тупил, телеграмму уже увидел отец. Выпорол меня: «Наркотики? Признавайся!» Я молчал», - Серёга усмехнулся. Приподняв футболку, оголил часть спины. На спине были следы толстого ремня.
«Когда все закончилось, пошел в детскую библиотеку. Как дурак. Принёс отцу «Динку». Нашел нужную главу. Отец извинился и дал деньги на дорогу».
Серёга закурил.
«Не бросил?»
«Не-а. Ты же помнишь, мне на выпускном классуха вручила две пачки сигарет. Сказала: «Сереженька. Это тебе, если будет совсем плохо. Пусть хватит на год. Или даже больше».
«Хватит?» - спросила я, отсчитав в уме три месяца после выпускного.
«Как же. Выкурил в первую неделю после выпускного. Я разве не рассказывал?»
Мы стояли около калитки напротив огромного дерева абрикоса. Абрикосы с самой вершины, - оттуда, откуда их было не сорвать, отчаявшись, неслись к земле и с сочным всхлипом расшибались о землю.
«Сорвать тебе?» - Серёга, воображая себя Тарзаном, стал ловко взбираться вверх. Его сумка стояла рядом с деревом. Оттуда выглядывали пара бутылок подсолнечного масла (там, у Серёги в Должанке, сосед сам отжимал масло из семечек), и торчали рыбьи хвосты. В прошлый раз Серега тоже привозил и вяленую рыбу, и балык. Бабушка была счастлива - сразу все спрятала в жестяной шкаф и ела Серегины дары по вечерам в одиночестве. Если с кем и делилась, то только с мамой. Я не завидовала - не люблю вяленую рыбу. А балык даже не пробовала.
«Не стоит и начинать», - сказала бабушка. Я и поверила.
Громко и гулко захлопнулась дверь в детство. Я поморщилась. Тарантул, будто услышав этот звук, тревожно оглянулся. Но снаружи все было как прежде - и в меня весело полетел абрикос.
***
Если честно, я была ужасно рада. Ужасно. И бабушка. И Армен. И мама даже. Она почему-то не нервничала. Или умело прятала свои нервы.
«Сережка!» - закричала сестра, проснувшись и увидев Тарантула на кухне. И повисла на его шее.
«Тара-а-антул», - усмехнулась-улыбнулась Ольга. Теперь ей было с кем курить.
Ольга и Тарантул не очень ладили между собой прежде. Теперь они тоже ладили не очень.
Тарантул шутил колючие едкие шутка. Ольга отвечала тем же. Потом наоборот. Мне всегда нравилось наблюдать со стороны за их фехтованием - это была какая-то движуха, которой я раньше не представляла. Какая-то взрослая движуха. Я не была на стороне Ольги или на стороне Тарантула. Нет. Я была сама по себе.
***
Наверное, с этим своим знанием про себя, я была уже другая. А может, это все Ольга. Может, я была другая рядом с ней. В одну реку не войти - и мы не вошли. Мы сидели втроем на нашей, не белой скамейке, по полночи. Сидели, тесно прижавшись друг к другу.
Молчали. Серега и Ольга курили. Молчали опять. Звенели цикады. Я слышала в их звоне весь тлен, что ждал меня в сентябре - питерские косые дожди, будильник по утрам, пшенная каша и чай, немецкий и экскурсоведение, тесная комната на пять человек вместо огромного дома.
Под утро расходились по своим кроватям - и снова Серега спал на атаманке. Я - как и обещала себе - по утрам не стягивала с него одеяло.
***
Как-то мы с Серёгой полезли на чердак - вдвоем. Бабушке так и не нравились пятна на потолке в прихожей.
На чердаке было темно, душно, пыльно, жужжали мухи, ползали какие-то сонные гусеницы. Ничего, что могло бы намекнуть на протечку.
Мы уселись на старое протертое кресло. Напротив нас у стены стоял чей-то старинный портрет. Какой-то мой давний предок в погонах восседал в кресле с важным видом. Луч солнца, падающий от двери, вырезал-вычерчивал дорожку, и портрет попадал в эту траекторию.
Я вдруг поняла, что это ТО САМОЕ КРЕСЛО. То самое. Кажется, Серёга тоже это понял. Сидеть в кресле нам сразу перехотелось. Мы встали. Серёга панибратски подмигнул мужчине на фотографии и шутливо отдал честь: «До встречи! Все там будем!»
Я - никто не учил! - перекрестилась.
Мы вылезли с чердака, долго возились с защелкой, нагретая за день жестяная крыша жгла пятки, бабушка кричала снизу: «Ну! Вы там уснули?», и нужно было слезать вниз, и…
…не знаю. Да нет, никакого предчувствия. Просто отчаянно хотелось, чтобы сценарист не переходил к следующему эпизоду. Этот был так хорош, так насыщен, так ярок, что хотелось в нем задержаться еще хоть на пару минут. Но Серега уже спускался по лестнице вниз. И, прошло каких-то секунд тридцать, кричал: «Ирка! Ну я же лестницу держу!»
***
А потом - вдруг! - вернулась откуда-то Вика. То ли из лагеря, то ли с практики. Вика выросла со времен нашего детства. Это раньше наши четыре года разницы были «Ого!» Сейчас Вика была как ранняя черешня-скороспелка - сочная, стройнющая, с копной волос, с уверенным размером «один плюс», с искрами из глаз - она как раз решила идти по отцовским стопам: «Подала документы в милицейский класс! Буду ходить в милицейской форме!»
Преодолевая Ольгино ироничное: «Малолеееетка!», Вика вполне разделяла наши интересы - попросила у Сереги переписать «Чамэй», не закашлявшись, затянулась сигаретой, понюхала портвейн. И пошла с нами вечером на пляж. И я уплыла, как обычно, далеко-далеко, за горизонт. Туда, «где кончается синее море». А когда ноги задели дно - коса! - оглянулась, и…
… и оказалось, что меня никто не догоняет.
Серега остался плескаться с Викой у берега. Мы с Ольгой, впрочем, все реже называли его Серёгой. Теперь он снова был Тарантул. Как в школе.
***
«Они целовались, представляешь? - доложила мне Ольга. - Подлые какие!»
А я только улыбнулась.
Так бывает.
Я не умерла.
Я даже не разрыдалась.
Я будто освободилась от чего-то, что надо было решать. Будто кто-то принял решение за меня, и это было гениальное решение.
Я была с ним полностью согласна.
Я бы никогда в мире не придумала ничего, что могло быть лучше.
Почему-то вспомнилось, что самка тарантула съедает самца после соития. «Так им обоим и надо», - подумала я.
***
Бабушка не щадила никого. Каждый день она отрывала по листку из календаря.
И наступил тот день, когда мы с Серегой провожали Ольгу на поезд в Питер. Назавтра уже мы с Викой провожали Серегу. Он обнимал, а я понимала: брат. И за его улыбку я готова простить всё на свете. Потом уезжали мама с сестрой. Дальше - лето закончилось - пришла моя очередь.
Мы не говорили с Викой о Сереге. Что там говорить. Время покажет. А пока - как есть.
В октябре или ноябре от Сереги пришло письмо.
«Какие новости?» - спросила меня мама по телефону.
Я сосредоточилась, чтоб ничего не забыть: «Родители строят дом. Он помогает. Поссорился с отцом. В душе пусто. И рвано. И теперь так до весны. А вот бы в Полярный на Новый год. Почему пусто? Сейчас, открою письмо. «Представляешь, - пишет, - такой повод дурацкий. Туалет на улице. Ну, как в Таганроге. А ночи были уже холодные. Короче, простудился, по-мужски. Попросил у отца совета, а он отрезал: «Поменьше ходи по шлюхам».
Это был тот же Серега, что тогда, в 11 классе. Когда мы листали Бонка, когда он играл на гитаре «Скорпионс», а в рюкзаке у него была бутылка апельсинового ликера и полбутылки вишневого. И еще бутылка пива. И мой папа, задев рюкзак, тогда сказал: «Ребята, одна не звенит. А две звенят не так. У вам там в рюкзаке пункт приема стеклотары?» И все смеялись. И никому не было страшно: ух, родоки узнают, что будет! Было ясно - ничего не будет.
Мне было легко с этим Серегой. Мне было ужасно нелегко. Ему-то было хорошо: он был тот же. Я была другая. Моя реальность под косыми питерскими дождями менялась. Из провинциальной девочки я становилась почти петербурженкой, с петербургскими амбициями и, что не менее важно, с многозначительным бюстом («Проходя по коридору мимо 426 аудитории, Ирэн бортанула меня грудью», - писал в боевом листке на какой-то скучной паре однокурсник Спащанский и блестяще, в несколько штрихов-линий, изображал рядом с новостью выразительную иллюстрацию абордажа).
***
Примерно через год кто-то из наших сказал, что Серега погиб. Перевернулся на мотоцикле.
Я кивнула. Приняла это так, будто всегда это знала. Будто читала эту книгу. Будто давным-давно согласилась с этим, хоть это было неправильно. И нечестно. Вот вообще нечестно.
***
Отработав первое лето на пристани экскурсоводом (первое лето, когда я не поехала в Таганрог), я купила билеты на Север, к родителям.
Позвонила Паше-Палтусу, другу Тарантула.
Приготовила крабовый салат.
Пожарила мясо.
Накрыла стол.
Мама сказала, что придет с работы попозже и принесет что-то вкусное.
«Пить будешь?» - спросила я Палтуса.
Палтус покачал головой: нет.
Сейчас, без Тарантула, все утратило смысл.
Какой кайф пить? Никакого. Есть не хотелось тоже.
«О покойных либо хорошо, либо ничего» - это взрослые разговоры. Взрослые знают, что говорить, как говорить, чокаться, не чокаться, все вот эти вот дела.
Мы с Палтусом ничего такого не знали.
Потому молчали.
Отчаянно молчали. Как два дурака.
«Палтус - рыба жирная», - глядя в окно на сопки, я сказала давний наш пароль.
Помнит? Нет? Столько лет!
«Самка тарантула съедает тарантула после первого же секса», - моментально откликнулся Палтус.
Я оглянулась.
Он не улыбался.
Курсы были сверены.
Пауза затягивалась.
«Сама салат сделала?» - спросил Палтус.
«А то», - сказала я.
«У меня автобус через полчаса».
«Значит, успеешь увидеть мою маму, она скоро будет».
«Жалко, что все так вышло».
«Ужасно жалко».
Мы дружили всей компанией: я, Тарантул, Палтус, Бумер. А, да - еще был Колька Беляев.
Теперь Колька учился в Питере, Бумер в Мурманске, Тарантул был в лучшем из миров, а мы с Палтусом сидели друг напротив друга и впервые понимали - если сейчас что-то скажешь, то все рухнет. Всё и так уже рухнуло, но если что-то скажешь, то вообще.
Мы молчали.
Пришла мама. Ахнула, взглянув на стол: «Ничего не поели?»
Палтус направился к двери: «Мне пора».
Мы так и не сказали про Тарантула ни слова. Только помолчали о нем.
Больше мы не виделись.
***
Через несколько лет бабушки не стало. И стало не к кому ездить. И незачем. Дом продали. Целиком, как был. Со старинным буфетом в кухне. С трельяжем в гостиной. И с атаманкой. Где спал когда-то дядя Федя. Где играли в карты. Где валялись с тазиком черешни. Где спал Тарантул. Где я не стала атаманкой.
Не стала - и ладно. Не атаманка, значит, и была. К тому же выяснилось, что атаманка - не про атаманов. И не про атаманок. Листая как-то то ли Островского, то ли Куприна, встретила там оттоманку. Не узнала сначала. Не поняла - что за «оттоманка»? И тут же вмиг осенило - ах вот оно что! Оттоманка!
Кто спит на той оттоманке сейчас? Кто его знает. Но я знаю наверняка, что Солнце - южное жаркое Солнце - все так же заглядывает в окна красного кирпичного дома с зелеными ставнями, жжет шторы, сушит абрикосы прямо на ветках, и обещает, что все будет хорошо. Прямо сейчас. Или когда-нибудь потом. Какая разница? - в масштабах вечности это одно и то же.
***
Ну и поскольку все персонажи вымышлены, все имена изменены, то приветы от Тарантула мне, маме, Оле, Коле, Палтусу. И даже от бабушки привет сюда, в 2016 год - это её рукой написано: Таганрог, VIII - 95
P.S. Cлавка прислал. Написал: "Теперь он у тебя есть".
