Повесть ''Чёрный квадрат''. Часть 3, ''Футуристы''
‘’Мужество, отвага и бунт будут основными чертами нашей поэзии’’.
(Ф.Т. Маринетти, ''Манифест футуризма'', 1909г.)
Состав медленно подъезжал к Николаевскому вокзалу. 12 часов пути между Петербургом и Москвой в мягком вагоне пролетают незаметно, большей частью в объятьях Морфея, но этот отрезок, от деревни Колпино до конечной остановки, тянется бесконечно. Кривые колпинские избы со столбами дыма из печей словно согнулись в недоумении над неожиданной вестью, что в прошлом году власти назвали их городом. Водопровод вместе с новым статусом не появился, и новоиспечённые горожане так и продолжали бегать по стуже с вёдрами к ближайшему колодцу. Далее дорога становилась и вовсе унылой, оживая лишь ближе к Обухову развилкой путей и прямоугольниками депо, у которых бестолково копошились люди. Проводник в мундире с безупречно накрахмаленным воротничком необыкновенно ловко вальсировал между отсеками купе, собирая гривенники за чай и печенья. В последнем закутке с ним расплатился коренастый мужчина лет тридцати, по виду - вольнонаёмный инженер или преподаватель. Компанию ему составляли худощавый молодой человек, похожий на большого мышонка, и благообразный господин, уже в годах.
Первые двое беспрестанно вздорили по самым разным пустякам. Есть такая категория - '’заклятые друзья’’, не могущие обойтись друг без друга ни минуты, и всё время в ссорах. Их попутчику уже надоело выслушивать бесконечный ''ах нет, сударь, позвольте вам возразить!'’, и он просто наблюдал постепенное превращение чумазых рабочих окраин в блестящие кварталы столицы. Блестящими они стали из-за редкостной в Петербурге погоды, когда сегодня, аккурат на третий день после празднования нового 1913-ого года, непроницаемая пелена облаков расступилась, озарив нежданно зябким солнцем строгие фасады Лиговского канала. Вздохнув, господин в годах обратился к своим соседям:
- Господа, настоятельно прошу и даже настаиваю отложить все ваши диспуты о судьбах мира до послеобеденной прогулки. Право, я устал от бесконечных препирательств. Володя, в первую очередь это касается вас.
- Алексей Алексеич, - возразил большой мышонок. - Господин Малевич только что произнёс возмутительную, на мой взгляд, речь, где предрёк крушение материалистического искусства, а вместе с ним - и вообще всякой морали. Мой долг, как художника…
- Нет, позвольте, господин Татлин, прошу не передёргивать! - перебил коренастый мужчина. - Крушение, в том виде, что вы только что пытаетесь представить, есть всего-навсего логическое завершение цикла, переход в новую фазу истинного, беспредметного искусства, где форма будет властвовать над материальным содержанием.
- Долго ли вы, сударь мой, продержитесь на старой форме студента Московского художественного училища, если не получите никакого материального содержания? - хихикнул Татлин, и друзья-соперники вновь погрузились в споры.
Поезд причалил к вокзалу.
На перроне их встречали двое. Ровесник Татлина, молодой человек с высоко зачёсанными назад прядями, обнял всех прибывших. Алексей Алексеич поведал ему о вагонных спорах. Парень засмеялся и продекламировал:
Мне спойте про девушек чистых,
Сих спорщиц с черемухой-деревом,
Про юношей стройно-плечистых:
Есть среди вас они - знаю и верю вам!
После чего, расчувствовавшись, обнял спорщиков ещё раз.
- Велимир, мы молоды и мы хотим есть! - воскликнул Татлин в восхищении. - Завтрак из хлеба стихов Хлебникова, что может быть лучше?!
- Только обед и ужин в гостях у Матюшина, - ответил второй встречающий, усач в изрядно поношенной шубе. - Господа, полно вам декламировать на морозе, вы это можете сделать с успехом в моих апартаментах, в кои вас и приглашаю!
Компания взяла извозчика и поехала на Петроградскую сторону. Всю дорогу Малевич тепло беседовал с Матюшиным, выказывая полное к тому дружеское расположение, и нарочито игнорируя Татлина. Того, в свою очередь, развлекал своими новыми стихами Хлебников. Возле двухэтажного деревянного дома на Песчаной усач велел остановиться и пригласил гостей к себе. Первый этаж сдавался Литфондом внаём, и жили там молодые поэты, романисты и прочий вольнодумный сброд.
Наверху, в матюшинских апартаментах, уже собрались в нетерпении друзья-товарищи, среди которых выделялся ростом и раскатистым басом высоченный брюнет. Поминутно поправляя ниспадающие волосы, он декламировал стихи, нимало не смущаясь отсутствием слушателей. Хозяйка жилища, болезненного вида девушка с истончёнными губами, подходила и тихо уговаривала:
- Володя, твои декламации слышны даже на Невском. Когда обер-полицмейстеру надоест тебя слушать, нас всех переселят на рабочие окраины, в какую-нибудь Щемиловку. Будешь сочинять для пролетариата, как модно нынче выражаться.
- Стихи для пролетариата? А что, это мысль! Маяковский - поэт пролетариата! Леночка, ты не находишь, что самой благодатной почвой для новой поэзии станет в конце концов именно рабочая масса, не связанная по рукам и ногам сочинениями предыдущих эпох? Именно они - люди будущего, будетляне, раздвинут тесные рамки традиционного творчества!
Он снова вошёл в нирвану, и мерно раскачиваясь, возвестил:
- Только мы - лицо нашего времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин - непонятнее гиероглифов! Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочая, и прочая, с парохода современности!
В этой позе его застали вновь вошедшие. Их появление вызвало необычайный переполох, все бросились обниматься. За обедом слово взял Михаил Матюшин.
- Господа будетляне! Рад сообщить, что сегодня, третьего генваря 1913-ого года, к нам из Москвы приехали для вступления в Союз творческой молодёжи наши московские единомышленники: художники Казимир Малевич, Владимир Татлин и Алексей Моргунов! На сём прошлое земного шара объявляю оконченным. Предлагайте повестку дня на следующее столетие!
- Выбрать царём Земшара поэта Северянина! - возвестил поэт Кручёных.- Инь и янь соединил Северянь! Где его мантия?!
Присутствующие, хохоча и подмигивая, закутали стеснительного Северянина в цветастое одеяло. Он сопротивлялся:
- Господа, мой голос всё же за Брюсова. Вношу стихами:
Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.
В нем фокус всех цветов и светов,
И ясной мысли торжество.
Он - президент среди поэтов.
Мой царский голос за него.
- За ретрограда Брюсова?! - возмутился Маяковский. - Снимите мантию с Северянина! Отдайте Кручёных! Кто же, доверчивый, обратит последнюю любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражения мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова?!
- Наша пощёчина общественному вкусу! - подхватил Хлебников. - Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанными этими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Черным, Кузминым, Буниным и прочая, и прочая - нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество! Малевич, вы готовы скрести небо жалом небоскрёбов?
- Я, господа, стою на грани этого небоскрёба и озираю будущее. Оно совсем близко. Мы все - на пороге нового, беспредметного искусства. Оно откроет собой путь в бессмертие.
Последнее слово заставило вздрогнуть Матюшина.
Обед плавно перетёк в декламации стихов и показ новых картин. Жизнь перетекла в кабинет, где хозяйка демонстрировала свои эксперименты над словом. За столом остались лишь двое старых друзей.
- Казимир, ты упомянул тему, очень важную для меня в последнее время.
- Я понимаю, Мишель, о чём ты говоришь. Бессмертие чрез синтез абсолютного времени. Пластические искусства даровали нам всего лишь три измерения. Найдя абсолютное искусство, выведя его за грани объёма, мы овладеем тем, что Хинтон называет ‘’четвёртым измерением’’.
- Лена сейчас экспериментирует в этой области, и мне кажется, ей это удаётся.
- Она всё так же больна?
- Ты сам видел, Казимир. Врачи говорят, что ‘’у госпожи Гуро внутренние болезни крови''. Она боится, что не успеет. Не успеет оторваться от трёх привычных измерений и уйти в четвёртое.
- Для этого недостаточно экспериментов. Нужен решительный шаг, полное отрицание. Знаешь, Мишель, мне кажется, я уже встал на этот путь. Замена материальных вещей геометрическими проекциями. Переход в беспредметность. Пока не могу выразить это кистью, но уже вполне освоил ментально. То, что не смог сделать Чарльз Хинтон, а именно выразить высшее пространственное чувство неэвклидовой геометрией, смогу я. И Леночка сможет, если сильно захочет.
- Спасибо тебе, Казимир, я обязательно поговорю с ней, постараюсь вдохновить, придать сил. Леночка обязательно победит Солнце, победит закоснелый разум. Мы с Никитой Кручёных поможем. Задумали написать оперу, абсолютно новаторскую. Никаких штампов, сплошная заумь и футуризм. Нужен декоратор. Ты мог бы им стать.
- Изволь. Восприму со всей серьёзностью и с удовольствием возьмусь за дело.
- Весною приезжай, весною. Дело будет весною.
- Вернёмся к Маяковскому и царям земного шара?
В кабинете уже разворачивался шабаш. Давид Бурлюк расписывал стену стихотворением ''Мы-футуристы!'’.
Мы должны помещаться роскошном палаццо
Апельсиновых рощ голубых Гесперид
Самоцветным стихом наготой упиваться,
А не гулом труда не полетом акрид.
Иллюстрация рисовала героя экспромта видным силачом в треугольном платье, почему-то лилового цвета.
Маяковский надел на голову здоровенный половник и утверждал, что это астрошлем. Присутствующих художников-кубистов он называл кубо-лошадьми и поминутно обращался к мифической Марии:
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою,
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Татлин попытался отнять у него злосчастный половник. Прямо в углу он закреплял инсталляцию из подручных предметов, символизирующих, по его уверениям, ''дальнолёты будущего''. Маяковский не сдавался, взывая к той же Марии:
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поёт,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Малевич не преминул обронить иронично:
- Господин Татлин снова собирает планер из обломков кухонных кораблекрушений. Нет, голубчик, рождённые копошиться в развалах старьёвщика не могут воспарить к новым высям искусства.
С этими словами он попытался сесть на стул, но ловкий Татлин выдернул его прямо из-под седалища. Художник пошатнулся, и чуть было не опрокинул матюшинский мольберт.
- Что же вы, друг мой, не присядете на совершенство беспредметных форм? - ядовито вопросил Татлин. - Само небо, воздушный эфир и проекция стула должны быть вам опорой. Оставьте землю мне, управляйте воздухом! Малевич - король стратосфер, господа! Татлин - хозяин планет! Отныне и навсегда, я повелеваю земным искусством!
- Скоро я убью искусство. Совсем скоро, - вдруг тихо и совсем отчётливо произнёс Малевич. Стало вдруг зябковато. Елена Гуро отложила сборник своих стихов и закуталась в пуховую шаль.
Вечером того же дня провожали москвичей обратно.
Подморозило. Столичная жизнь шла своим чередом. Институтки на Невском грелись горячими пирожками и стреляли глазками в юнкеров. Два грузных авто иноземного производства не поделили выезд на проспект со стороны Екатерининского канала, и их шофера играли матчиш, отчаянно ругаясь. Рядом, на доме Энгельгардта, рекламная вывеска возвещала о lV-ой международной автомобильной выставке в мае сего года. Обещали роскошные лимузины как заслуженных ветеранов ''Мерседес'' и ‘’Пежо’’, так и относительно новых малоизвестных факторий - '’Ауди’’ и ‘’Роллс Ройс’’. На проезжей части, у дорогих ресторанов, по-прежнему хозяйничали ''ломовые'' на мягких рессорах, запряжённые отборными рысаками. Завсегдатаи ''Европейской'', где подавали лучшую севрюгу, судачили о возможной войне с немцами и страстно желали сердечного удара ‘’ихнему кайзеру''. Компания авангардистов спешилась у проспекта и теперь шумно фланировала в направлении вокзала. Были и Матюшин, и Маяковский, и Бурлюк с Северяниным, и даже Алексей Кручёных оставил временное жилище, пугая прохожих гимназисток вопросами на своём выдуманном ''заумном’’ языке: ''Та са мае ха ра бау саем сию дуб радуб мола аль''? Гимназистки конфузились, думая, что перед ними турок, и лепетали почему-то на французском ''Je ne comprends pas excusez’’, после чего ‘’турок’’ добавлял престранное четверостишие на чистейшем русском:
‘’B взор устремивши к бесплотным
я тихо но твердо сказал:
мир вовсе не рвотное -
и мордой уткнулся в Обводный канал’’…
…чем вызывал громовой хохот своих товарищей и обращал краснеющих юных особ в паническое бегство.
Таким весёлым манером дошли до Аничкова моста. Матюшин внезапно остановил компанию, ловко забрался на постамент и патетически возвестил:
- Братья! Будетляне! Будущее не есть объект смутных отдалённых перспектив, оно рождается сиюминутно, в нашем творчестве! Новое искусство и есть будущее, будущее сверкающее, и мы мир заполним им сегодня! От имени вашего покорного слуги, поэта зауми Алексея Кручёных и художника Казимира Малевича объявляю окончательную победу над душным разумом и его символом - Солнцем!
- В Петербурге его и так уже не осталось, - задорно отшутился Татлин.
- Мы же окончательно похороним его в новой опере, которую так и назовём - '’Победа над Солнцем’’, - не унимался Матюшин.
- Господин хороший, - откуда ни возьмись, вмешался городовой. - Если вы тотчас же не сойдёте с казённого памятника, то побеждать солнце вам придётся в местном околотке!
Последние слова потонули во взрыве хохота. Городового хлопали по плечу, жали руку. Матюшин освободил клодтовских ‘’укротителей коней’’ из своих энергичных объятий и спрыгнул на мостовую. В сей же миг мост окутали хлопья невесть откуда налетевшего серебристого тумана необычайной плотности. Городовой потерял способность различать лица и повернул в сторону участка. Велимир Хлебников повёл рукой и торжественно возвестил: ''Внимание господа! Это знак, вы видите, это знак! Сама природа салютует нашему времени! Пройдут годы - уверяю вас, годы - и нашу эпоху потомки назовут Серебряным веком русского искусства. Таким же лёгким, загадочным и неожиданным, как это серебристое облако!'’.
(Ф.Т. Маринетти, ''Манифест футуризма'', 1909г.)
Состав медленно подъезжал к Николаевскому вокзалу. 12 часов пути между Петербургом и Москвой в мягком вагоне пролетают незаметно, большей частью в объятьях Морфея, но этот отрезок, от деревни Колпино до конечной остановки, тянется бесконечно. Кривые колпинские избы со столбами дыма из печей словно согнулись в недоумении над неожиданной вестью, что в прошлом году власти назвали их городом. Водопровод вместе с новым статусом не появился, и новоиспечённые горожане так и продолжали бегать по стуже с вёдрами к ближайшему колодцу. Далее дорога становилась и вовсе унылой, оживая лишь ближе к Обухову развилкой путей и прямоугольниками депо, у которых бестолково копошились люди. Проводник в мундире с безупречно накрахмаленным воротничком необыкновенно ловко вальсировал между отсеками купе, собирая гривенники за чай и печенья. В последнем закутке с ним расплатился коренастый мужчина лет тридцати, по виду - вольнонаёмный инженер или преподаватель. Компанию ему составляли худощавый молодой человек, похожий на большого мышонка, и благообразный господин, уже в годах.
Первые двое беспрестанно вздорили по самым разным пустякам. Есть такая категория - '’заклятые друзья’’, не могущие обойтись друг без друга ни минуты, и всё время в ссорах. Их попутчику уже надоело выслушивать бесконечный ''ах нет, сударь, позвольте вам возразить!'’, и он просто наблюдал постепенное превращение чумазых рабочих окраин в блестящие кварталы столицы. Блестящими они стали из-за редкостной в Петербурге погоды, когда сегодня, аккурат на третий день после празднования нового 1913-ого года, непроницаемая пелена облаков расступилась, озарив нежданно зябким солнцем строгие фасады Лиговского канала. Вздохнув, господин в годах обратился к своим соседям:
- Господа, настоятельно прошу и даже настаиваю отложить все ваши диспуты о судьбах мира до послеобеденной прогулки. Право, я устал от бесконечных препирательств. Володя, в первую очередь это касается вас.
- Алексей Алексеич, - возразил большой мышонок. - Господин Малевич только что произнёс возмутительную, на мой взгляд, речь, где предрёк крушение материалистического искусства, а вместе с ним - и вообще всякой морали. Мой долг, как художника…
- Нет, позвольте, господин Татлин, прошу не передёргивать! - перебил коренастый мужчина. - Крушение, в том виде, что вы только что пытаетесь представить, есть всего-навсего логическое завершение цикла, переход в новую фазу истинного, беспредметного искусства, где форма будет властвовать над материальным содержанием.
- Долго ли вы, сударь мой, продержитесь на старой форме студента Московского художественного училища, если не получите никакого материального содержания? - хихикнул Татлин, и друзья-соперники вновь погрузились в споры.
Поезд причалил к вокзалу.
На перроне их встречали двое. Ровесник Татлина, молодой человек с высоко зачёсанными назад прядями, обнял всех прибывших. Алексей Алексеич поведал ему о вагонных спорах. Парень засмеялся и продекламировал:
Мне спойте про девушек чистых,
Сих спорщиц с черемухой-деревом,
Про юношей стройно-плечистых:
Есть среди вас они - знаю и верю вам!
После чего, расчувствовавшись, обнял спорщиков ещё раз.
- Велимир, мы молоды и мы хотим есть! - воскликнул Татлин в восхищении. - Завтрак из хлеба стихов Хлебникова, что может быть лучше?!
- Только обед и ужин в гостях у Матюшина, - ответил второй встречающий, усач в изрядно поношенной шубе. - Господа, полно вам декламировать на морозе, вы это можете сделать с успехом в моих апартаментах, в кои вас и приглашаю!
Компания взяла извозчика и поехала на Петроградскую сторону. Всю дорогу Малевич тепло беседовал с Матюшиным, выказывая полное к тому дружеское расположение, и нарочито игнорируя Татлина. Того, в свою очередь, развлекал своими новыми стихами Хлебников. Возле двухэтажного деревянного дома на Песчаной усач велел остановиться и пригласил гостей к себе. Первый этаж сдавался Литфондом внаём, и жили там молодые поэты, романисты и прочий вольнодумный сброд.
Наверху, в матюшинских апартаментах, уже собрались в нетерпении друзья-товарищи, среди которых выделялся ростом и раскатистым басом высоченный брюнет. Поминутно поправляя ниспадающие волосы, он декламировал стихи, нимало не смущаясь отсутствием слушателей. Хозяйка жилища, болезненного вида девушка с истончёнными губами, подходила и тихо уговаривала:
- Володя, твои декламации слышны даже на Невском. Когда обер-полицмейстеру надоест тебя слушать, нас всех переселят на рабочие окраины, в какую-нибудь Щемиловку. Будешь сочинять для пролетариата, как модно нынче выражаться.
- Стихи для пролетариата? А что, это мысль! Маяковский - поэт пролетариата! Леночка, ты не находишь, что самой благодатной почвой для новой поэзии станет в конце концов именно рабочая масса, не связанная по рукам и ногам сочинениями предыдущих эпох? Именно они - люди будущего, будетляне, раздвинут тесные рамки традиционного творчества!
Он снова вошёл в нирвану, и мерно раскачиваясь, возвестил:
- Только мы - лицо нашего времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве. Прошлое тесно. Академия и Пушкин - непонятнее гиероглифов! Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочая, и прочая, с парохода современности!
В этой позе его застали вновь вошедшие. Их появление вызвало необычайный переполох, все бросились обниматься. За обедом слово взял Михаил Матюшин.
- Господа будетляне! Рад сообщить, что сегодня, третьего генваря 1913-ого года, к нам из Москвы приехали для вступления в Союз творческой молодёжи наши московские единомышленники: художники Казимир Малевич, Владимир Татлин и Алексей Моргунов! На сём прошлое земного шара объявляю оконченным. Предлагайте повестку дня на следующее столетие!
- Выбрать царём Земшара поэта Северянина! - возвестил поэт Кручёных.- Инь и янь соединил Северянь! Где его мантия?!
Присутствующие, хохоча и подмигивая, закутали стеснительного Северянина в цветастое одеяло. Он сопротивлялся:
- Господа, мой голос всё же за Брюсова. Вношу стихами:
Никем не превзойденный мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой страсти.
Ловец всех мыслей, всех сердец.
В нем фокус всех цветов и светов,
И ясной мысли торжество.
Он - президент среди поэтов.
Мой царский голос за него.
- За ретрограда Брюсова?! - возмутился Маяковский. - Снимите мантию с Северянина! Отдайте Кручёных! Кто же, доверчивый, обратит последнюю любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражения мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова?!
- Наша пощёчина общественному вкусу! - подхватил Хлебников. - Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанными этими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченко, Черным, Кузминым, Буниным и прочая, и прочая - нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество! Малевич, вы готовы скрести небо жалом небоскрёбов?
- Я, господа, стою на грани этого небоскрёба и озираю будущее. Оно совсем близко. Мы все - на пороге нового, беспредметного искусства. Оно откроет собой путь в бессмертие.
Последнее слово заставило вздрогнуть Матюшина.
Обед плавно перетёк в декламации стихов и показ новых картин. Жизнь перетекла в кабинет, где хозяйка демонстрировала свои эксперименты над словом. За столом остались лишь двое старых друзей.
- Казимир, ты упомянул тему, очень важную для меня в последнее время.
- Я понимаю, Мишель, о чём ты говоришь. Бессмертие чрез синтез абсолютного времени. Пластические искусства даровали нам всего лишь три измерения. Найдя абсолютное искусство, выведя его за грани объёма, мы овладеем тем, что Хинтон называет ‘’четвёртым измерением’’.
- Лена сейчас экспериментирует в этой области, и мне кажется, ей это удаётся.
- Она всё так же больна?
- Ты сам видел, Казимир. Врачи говорят, что ‘’у госпожи Гуро внутренние болезни крови''. Она боится, что не успеет. Не успеет оторваться от трёх привычных измерений и уйти в четвёртое.
- Для этого недостаточно экспериментов. Нужен решительный шаг, полное отрицание. Знаешь, Мишель, мне кажется, я уже встал на этот путь. Замена материальных вещей геометрическими проекциями. Переход в беспредметность. Пока не могу выразить это кистью, но уже вполне освоил ментально. То, что не смог сделать Чарльз Хинтон, а именно выразить высшее пространственное чувство неэвклидовой геометрией, смогу я. И Леночка сможет, если сильно захочет.
- Спасибо тебе, Казимир, я обязательно поговорю с ней, постараюсь вдохновить, придать сил. Леночка обязательно победит Солнце, победит закоснелый разум. Мы с Никитой Кручёных поможем. Задумали написать оперу, абсолютно новаторскую. Никаких штампов, сплошная заумь и футуризм. Нужен декоратор. Ты мог бы им стать.
- Изволь. Восприму со всей серьёзностью и с удовольствием возьмусь за дело.
- Весною приезжай, весною. Дело будет весною.
- Вернёмся к Маяковскому и царям земного шара?
В кабинете уже разворачивался шабаш. Давид Бурлюк расписывал стену стихотворением ''Мы-футуристы!'’.
Мы должны помещаться роскошном палаццо
Апельсиновых рощ голубых Гесперид
Самоцветным стихом наготой упиваться,
А не гулом труда не полетом акрид.
Иллюстрация рисовала героя экспромта видным силачом в треугольном платье, почему-то лилового цвета.
Маяковский надел на голову здоровенный половник и утверждал, что это астрошлем. Присутствующих художников-кубистов он называл кубо-лошадьми и поминутно обращался к мифической Марии:
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою,
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Татлин попытался отнять у него злосчастный половник. Прямо в углу он закреплял инсталляцию из подручных предметов, символизирующих, по его уверениям, ''дальнолёты будущего''. Маяковский не сдавался, взывая к той же Марии:
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поёт,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Малевич не преминул обронить иронично:
- Господин Татлин снова собирает планер из обломков кухонных кораблекрушений. Нет, голубчик, рождённые копошиться в развалах старьёвщика не могут воспарить к новым высям искусства.
С этими словами он попытался сесть на стул, но ловкий Татлин выдернул его прямо из-под седалища. Художник пошатнулся, и чуть было не опрокинул матюшинский мольберт.
- Что же вы, друг мой, не присядете на совершенство беспредметных форм? - ядовито вопросил Татлин. - Само небо, воздушный эфир и проекция стула должны быть вам опорой. Оставьте землю мне, управляйте воздухом! Малевич - король стратосфер, господа! Татлин - хозяин планет! Отныне и навсегда, я повелеваю земным искусством!
- Скоро я убью искусство. Совсем скоро, - вдруг тихо и совсем отчётливо произнёс Малевич. Стало вдруг зябковато. Елена Гуро отложила сборник своих стихов и закуталась в пуховую шаль.
Вечером того же дня провожали москвичей обратно.
Подморозило. Столичная жизнь шла своим чередом. Институтки на Невском грелись горячими пирожками и стреляли глазками в юнкеров. Два грузных авто иноземного производства не поделили выезд на проспект со стороны Екатерининского канала, и их шофера играли матчиш, отчаянно ругаясь. Рядом, на доме Энгельгардта, рекламная вывеска возвещала о lV-ой международной автомобильной выставке в мае сего года. Обещали роскошные лимузины как заслуженных ветеранов ''Мерседес'' и ‘’Пежо’’, так и относительно новых малоизвестных факторий - '’Ауди’’ и ‘’Роллс Ройс’’. На проезжей части, у дорогих ресторанов, по-прежнему хозяйничали ''ломовые'' на мягких рессорах, запряжённые отборными рысаками. Завсегдатаи ''Европейской'', где подавали лучшую севрюгу, судачили о возможной войне с немцами и страстно желали сердечного удара ‘’ихнему кайзеру''. Компания авангардистов спешилась у проспекта и теперь шумно фланировала в направлении вокзала. Были и Матюшин, и Маяковский, и Бурлюк с Северяниным, и даже Алексей Кручёных оставил временное жилище, пугая прохожих гимназисток вопросами на своём выдуманном ''заумном’’ языке: ''Та са мае ха ра бау саем сию дуб радуб мола аль''? Гимназистки конфузились, думая, что перед ними турок, и лепетали почему-то на французском ''Je ne comprends pas excusez’’, после чего ‘’турок’’ добавлял престранное четверостишие на чистейшем русском:
‘’B взор устремивши к бесплотным
я тихо но твердо сказал:
мир вовсе не рвотное -
и мордой уткнулся в Обводный канал’’…
…чем вызывал громовой хохот своих товарищей и обращал краснеющих юных особ в паническое бегство.
Таким весёлым манером дошли до Аничкова моста. Матюшин внезапно остановил компанию, ловко забрался на постамент и патетически возвестил:
- Братья! Будетляне! Будущее не есть объект смутных отдалённых перспектив, оно рождается сиюминутно, в нашем творчестве! Новое искусство и есть будущее, будущее сверкающее, и мы мир заполним им сегодня! От имени вашего покорного слуги, поэта зауми Алексея Кручёных и художника Казимира Малевича объявляю окончательную победу над душным разумом и его символом - Солнцем!
- В Петербурге его и так уже не осталось, - задорно отшутился Татлин.
- Мы же окончательно похороним его в новой опере, которую так и назовём - '’Победа над Солнцем’’, - не унимался Матюшин.
- Господин хороший, - откуда ни возьмись, вмешался городовой. - Если вы тотчас же не сойдёте с казённого памятника, то побеждать солнце вам придётся в местном околотке!
Последние слова потонули во взрыве хохота. Городового хлопали по плечу, жали руку. Матюшин освободил клодтовских ‘’укротителей коней’’ из своих энергичных объятий и спрыгнул на мостовую. В сей же миг мост окутали хлопья невесть откуда налетевшего серебристого тумана необычайной плотности. Городовой потерял способность различать лица и повернул в сторону участка. Велимир Хлебников повёл рукой и торжественно возвестил: ''Внимание господа! Это знак, вы видите, это знак! Сама природа салютует нашему времени! Пройдут годы - уверяю вас, годы - и нашу эпоху потомки назовут Серебряным веком русского искусства. Таким же лёгким, загадочным и неожиданным, как это серебристое облако!'’.