МАМА О ГАЛИЧЕ часть вторая
МАМА О ГАЛИЧЕ
Часть вторая
Начало тут: https://poor-ju.livejournal.com/486624.html
Галич - рисунок в блокноте - Михаил Беломлинский 1970
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ
Перечитывая "Дневник" Юрия Марковича Нагибина, по незаметным постороннему глазу приметам я поняла, что ошибалась, думая, что с момента нашей первой встречи до второй прошло десять лет. Не десять, а всего семь.
Но многое случилось и необратимо изменило нас за эти годы. Иллюзии, бурно накатившие на нас в начале "оттепели", истаяли окончательно, жизнь обрела затхлый, гнилостный запах застоя, но чем безнадежнее тонула в его трясине страна, тем с большим упоением пестовали мы свои отдельные, исключенные из жизни общества судьбы. Тем с большей легкостью вставали на путь поиска и обретения своей, неофициальной, стоящей над законом реальности.
- На киностудии "Леннаучфилъм" была принята к постановке картина - вернее "картинка" - "Последний путь Лермонтова", путь поэта из Тархановского имения бабушки в последнюю ссылку. Кто знает, зачем и кому она была нужна, какой такой образовательной цели должна была послужить - бесцельность и бессмысленность траты государственных денег и человеческих усилий - это тоже примета времени.
На студии серьезно и озабоченно решался вопрос о том, как бы это при съемках избегнуть электрических проводов и линий высоковольтных передач. Все с надеждой смотрели на нашего оператора, старого еврея Эммануила Яковлевича, он покачивал головой и обещал сделать все от него зависящее. И никому не приходило в голову, что на просторах нашей родины чудесной есть такие места, где люди живут в курных избах, а об электричестве со всеми его столбами-проводами разве что слухом слышали, а видать - не видали...
Но это выяснилось уже после того, как на место съемок на разведку послали администратора - им была я.
То-то порадовала, позвонив из Перми, нашего режиссера "со товарищи".
Для начала я одна-одинешенька оказалась в городке под названием Белинск. Станция железной дороги, ведущей в этот городок, называлась Белинская и находилась от него довольно далеко. Ехать от станции до города надо было часа два по совершенно раздолбанной дороге на раздрызганном автобусе - он дребезжал, стонал, взвизгивал на каждом ухабе, не верилось, что дотянет до конца пути. Но и пассажиры были ему подстать. Набилось их в автобус до отказа и все какие-то серолицые, повально беззубые, одетые нищенски во что-то клочковатое, нагруженные тюками с провизией. По необъяснимым законам российской нищеты в самом Белинске ни хлеба, ни каких вообще продуктов купить нельзя было, а на станции хоть что-то да продавали - вот и мотались туда-сюда жители Белинска и его окрестностей. Под дребезжание автобуса, уставшие от борьбы, сначала в очередях, потом за место в автобусе, люди примолкли, за окнами тянулись безрадостные картины не то брошенных земель, не то до последней степени неухоженных полей, гиблых посевов, и потянуло бы в сон, если бы не трясло так безбожно неравномерно, и вдруг среди наступившей тишины откуда-то с передних мест раздался протяжный жалостливый бабий взвой: "Ша-а-фер! Ша-а-фер! Астанови автобус! Сережу-слепого возьмем!.."
Рассказ, написанный полгода спустя, уже в другой командировке, я так и назвала; "От станции Белинская до города Белинска". Небольшой рассказ, он не мог вместить в себя все увиденное и пережитое мной за те две недели, что провела я в одиночестве в этих Богом забытых местах.
Я никогда не написала о селе, в котором ополоумевшие от нищеты люди не рыли ямы для сортира, а растущую вверх кучу говна загораживали лишь с трех сторон - со стороны глядящей в поле предоставляя свободный выход зловонью. Я не написала о том, как из года в год в этом селе мрут дети от дизентерии, а последний фельдшер повесился - предпоследний сбежал - и теперь стоит заколоченный медпункт, тем только и примечательный, что памятью о висельнике. Я не написала о повально безграмотных мужиках, что ставили в моей платежной ведомости кресты вместо подписи: о том, как мне напоказ проводил среди них беседу бригадир - молодой, судя по еще не сношенным галифе, недавно отслуживший.
- А вот и правильно сказал наш председатель, - назидал он мужиков, покачивая грязной ногой в домашней тапочке без задника. - Нет мордве света и не будет! Не заслужила! Потому, как своего героя не вырастила! Вот чуваши вырастили своего героя - теперя им вся привилегия выйдет...
Имелся виду чуваш - космонавт Андриан Николаев.
Многое осталось за пределами небольшого рассказа. Он кончался тем, что слепой аккордеонист говорит упившейся в усмерть за длинную дорогу бабе: "Вставай, я доведу тебя..." К навстречу закатному солнцу уходит вдаль, твердо ступая по пыльной дороге, слепец, а рядом, цепляясь за него, семенит, спотыкается, кое-как ковыляет на распухших ногах пьянчужка…
Конечно, я знала, что ни этот рассказ, ни другие, раньше написанные, ни повесть "Сила" никто печатать не будет. И это меня не слишком огорчало.
Написано еще было мало, еще очень остро ощущалось что могу и должна писать лучше, а главное - вокруг меня было много поэтов, прозаиков, избравших своим поприщем "вторую литературную действительность". Огорчало лишь то, что и в этой "второй действительности" мне никак не удавалось о себе заявить - вот она я!
Время от времени по-дурацки кокетничая, я говорила кому-нибудь из своих литературных приятелей: "А знаешь, я тоже пишу..."
И всегда в ответ слышала одно и то же: высокомерное, снисходительное, иногда раздраженное, но одно и то же: "Ну, пиши-пиши, писать никому не запрещается..." Один только оказался оригинальней прочих:
- Писать, - сказал он мне, - не в жопе чесать, - и заткнул мой рот поцелуем. Потом, слегка отдышавшись, задумчиво добавил, - впрочем, руки-ноги есть - пиши...
Юрий Маркович однажды спросил меня: "Вика, что вы такое в жизни натворили, что мне никто не хочет поверить, что вы талантливая писательница?"
Но это уже было много позже. А пока я продолжала писать и одновременно творить то самое - просто жить: лаяться в очередях, суетливо, всегда наспех исполнять множество своих домашних обязанностей, вырвавшись из дома впадать в неистовое веселье, утверждая за собой славу эксцентричной раскованной особы. Постоянные болезни мамы и дочки вынудили меня оставить работу, но времени писать стало не больше, а меньше. Приоткрыв дверь моей комнаты и застав меня за столом, мама всякий раз грозно пророчествовала:
- Пишешь? Ну, пиши, пиши! Ты допишешься!
Сна никогда не спросила меня, что же я пишу, да я и не сказала бы ей. Встав из-за стола, я убирала все бумаги в ящик и запирала его на ключ. Наверное, это и укрепило маму в мысли, что я пишу бесконечные письма любовнику.
Меж этих вялотекущих дней ранним утром раздался звонок, и незнакомый мужской голос сказал, что звонит из гостиничного номера Александра Аркадьевича Галича по его просьбе. Он серьезно болен, очевидно, у него воспаление легких. На мое счастье дома оказался Миша - он только что переболел гриппом, но еще не выходил из дома, поэтому отпустил меня, взяв на себя все домашние дела.
На далеком Московском проспекте, в неуютном, похожем на опрокинутый шкаф, номере гостиницы "Москва", Саша то выныривал из забытья, то вновь в него погружался. Молодой человек, один из армии бессмысленных визитеров всех заезжих знаменитостей, какими-то только им ведомыми путями узнающих, когда, где и в каком номере остановился их кумир, на сей раз попал "как кур в ощип" , но надо отдать ему должное - не бросил Галича в беде, увидев, что его лихорадит, выпросил у дежурной термометр. Когда столбик ртути подобрался к сорока, вызвал неотложку. Сашу хотели увезти в больницу, но он умолял этого не делать, подождать до утра, и, несмотря на крики дежурной, молодой человек остался с больным. Врач неотложки сделал укол и высказал предположение, что это воспаление легких.
Оставшись с Сашей одна, я все-таки узнала у него, как и с чего все началось. Оказалось, что едва поселившись в этом номере, он почувствовал боли в суставах - "ну, знаешь, это привычные ревмокардические боли, я вызвал неотложку и уговорил врача, он не хотел, но я уговорил сделать мне болеутоляющее" - вот тут бы мне насторожиться и вспомнить странные Сашины рассказы - но не вспомнила, не вспомнила и тогда, когда Саша сказал, что укол врач сделал очень плохо, теперь рука болит ужасно, там затвердение и вчерашний врач неотложки велел держать грелку, но грелки нет. Я пошла к дежурной выпрашивать грелку, и она голосом бывалой надзирательницы объявила мне, что больному в гостинице находиться нельзя, если я не заберу его, она вызовет "скорую" и отправит его в больницу.
Саша умолял меня о двух вещах: не звонить в Москву, не сообщать жене о его болезни и не отдавать его в больницу. Значит, надо было его забрать к себе. Мой дом на далекой ленинградской окраине, с его чистенькой бедностью обстановки и шумной жизнью за стеной родителей и ребенка, не казался мне подходящим прибежищем для Александра Аркадьевича, но делать было нечего, и я позвонила Мише. Он сказал, что вызовет такси и приедет за нами. Но то ли он не сразу вызвал, то ли такси долго не шло, его все не было и не было. Саша бредил, что-то невнятное бормотал, внезапно садился на кровати и, размахивая одной рукой - вторая, видно, здорово болела - уверял кого-то, не видимого мне, что "все это абсурд, ерунда, с этим невозможно..." и, не договорив, падал на подушки. Потом я помогла ему дойти до уборной, потом он уснул, и я решила сбегать в аптеку за жаропонижающим.
Вернувшись, я застала в вестибюле Мишу. Он отпустил такси, но здесь, на Московском, такси поймать не проблема, тем более что собрать Сашу и свести его вниз не представлялось мне делом быстрым. Каково же было мое изумление, когда открылась дверь вызванного нами лифта, и из него прямо на нас вышел Саша в пальто, одетом на пижаму, поддерживаемый высокой пожилой дамой. Слабо улыбнувшись, он сказал: "Вот, меня забирают..."
- Раиса Львовна Берг, - энергично представилась дама и тут же распорядилась: - Идите за такси, - сказала она Мише. - А вы держите, - она сунула мне в руки Сашин чемодан. - Вы поедете с нами, вас ведь Вика зовут? Вот и прекрасно: ваш муж может ехать домой, а вы поедете с нами, вам нужно будет завтра в восемь часов быть у меня, я должна буду уйти, у меня лекция. По дороге вы зайдете на рынок, купите для Александра Аркадьевича цыпленка.
То, что Саша был здесь внизу, сам своими ногами спустился, - уже казалось мне невероятным, то, что эта женщина появилась в его номере за те пятнадцать минут, что я бегала в аптеку и успела поставить его на ноги, одеть в пальто, собрать его чемодан и теперь так решительно знает, кому куда и что - все было невероятно, у меня у самой что-то поплыло в голове, но вместе с тем от ее решительности стало легче на душе - с меня и Миши был снят груз ответственности, и мы радостно подчинились всему - Миша поехал домой, я с Сашей к Раисе Львовне - просто для того, чтобы лучше запомнить адрес и завтра не плутать.
Теперь я не помню точно, где она жила, но все - и район, и дом, и этот ход с черной лестницы, и сама квартира Раисы Львовны - было сплошной достоевщиной. Квартира деленная, еще по дороге Раиса Львовна успела рассказать мне о нескончаемой распре с соседями из-за того, что она захватила себе выход на черную лестницу и тем самым создала иллюзию отдельной квартиры, хотя сортир и ванная остались в ее коммунальной части. То, что прежде было огромной и бесполезной прихожей, благодаря поставленным в ряд массивным шкафам и буфету и еще каким-то выгородкам, стало кухней, столовой, еще двумя крошечными комнатками, двери которых выходили в столовую, и коридором, ведущим в коммунальную часть квартиры. Из него можно было пройти в еще одну принадлежащую Раисе Львовне отдельную комнату. В нее и водворили Александра Аркадьевича.
Она являла совой заброшенный филиал ботанического сада - длинная, узкая, с одним окном в торце, вся сплошь заставленная разнокалиберными горшками с растениями, большинству которых я не знаю названий, но первое, что бросалось в глаза, - это густой слой пыли на каждом листе, так что зеленого тут не было ничего - все сплошь серое. Каждая плоскость в этой комнате была покрыта густым слоем пыли.
Пока Раиса Львовна стелила бывший кожаный диван - сразу справа от двери, я с ее согласия старалась что-то сделать с полом: возила по нему шваброй с мокрой тряпкой. Раиса Львовна извлекла откуда-то подушки, двумя из них заткнула яму в диване, поискала, но не нашла белья и бодро застелила диван своим старым халатом; третью подушку обернула ночной рубашкой, положила ее в изголовье дивана, кинула вместо одеяла на это скорбное ложе какую-то ветошь и велела Саше ложиться. А ему уже было все равно, лишь бы лечь, только сумел ответить на вопрос Раисы Львовны, что бы он хотел на завтрак.
- Если можно - кефира. Только ради Бога, не беспокойтесь, если его не будет, - и провалился не то в сон, не то в забытье.
- Нет, ты подумай, - поражался он на следующее утро, когда я принесла ему кефир, я был уверен, что это невозможно! Я всегда прошу домашних купить мне кефир, а они всегда говорят мне, что его в магазине не было!
Я не знала, что ему на это ответить, все, что я могла бы ему сказать, было бы "грубым реализмом жизни".
Раиса Львовна еще некоторое время металась в сборах по квартире, давая мне на ходу разные наставления, но перед тем, как покинуть дом, поразила меня явлением совершенно беспримерной хозяйственности.
Вообще кто-то когда-то потом сказал мне, что она была влюблена в Александра Аркадьевича. И это могло бы выглядеть диковато - прямая, подвижная, но крайне неухоженная женщина, лицо в морщинах, седые волосы собраны на макушке в кичку, на ногах какая-то старушечья обувка - ничто в ее облике не могло бы навести вас на мысль, что ей свойственны некие романтические настроения. Даже мысль о том, что у нее есть две взрослые дочери, не слишком с ней увязывалась. Но, наблюдая ее, довольно скоро можно было уловить у нее одну незаурядную черту - это способность чрезвычайно здраво концентрировать и направлять свою энергию на решение проблем, достойных внимания, и совершенно изолировать при этом проблемы, с ее точки зрения, недостойные каких-либо усилий. Я думаю, у нее, дочки академика, это свойство могло быть врожденным, но могло быть и благоприобретенным в детстве, благодаря жизни с прислугой, избавленности от всех неприятностей быта. Но как бы там ни было, она обладала естественной способностью отделять важное от пустяков: научная работа, защита двух диссертаций, профессорство - разумеется, это достойно усилий; грязь, пыль, тряпки, духи-помады - разумеется, никаких; достойными внимания могли быть книги, личности, знания, но не быт. Поэтому огромные банки с засоленной зеленью - в одной укроп, в другой - сельдерей и с третьей - петрушка, - извлеченные из холодильника, в котором, как потом выяснилось, больше ничего не было, сильно поразили мое воображение,
- Если у вас в доме больной, - сказала мне Раиса Львовна, - запомните, вам достаточно сварить бульон только из сельдерея, и человек получит все необходимое для восстановления сил.
И я запомнила.
Раиса Львовна ушла, я разделала на кухне цыпленка, и уже было собралась воспользоваться ее советом, как раздался звонок в дверь и в квартиру, как шаровая молния, влетел знакомый мне врач-психиатр по имени Миша. Мы бывали у него во время приездов Саши в Ленинград; в его квартире, расположенной прямо над рестораном Кавказский" на Невском, Саша при полном сборе гостей опробовал на публике каждую новую песню и очень ценил эту возможность. Миша был хранителем огромной магнитофонной коллекции песен Галича. Но, как многие врачи-психиатры, он был человеком не вполне нормальным. Влетел, растолкал Сашу и тут же стал рыться в своем потертом, набитом всякой всячиной портфеле. Вытащил какой-то заплесневелый батон, потом какие-то гаечные ключи, а потом завернутые в тряпицу ампулу и шприц.
Я говорю ему:
- Что вы собираетесь делать?
- Инъекцию! - отвечает. - И не беспокойтесь, я знаю, что делаю, я врач!
- Я, - говорю, - беспокоюсь, потому что у вас грязь под ногтями, вы должны вымыть руки.
- Глупости, - отвечает, - эта грязь органическая, безвредная, я просто возился с автомобилем.
Но я все-таки заставила его вымыть руки, однако мне не удалось подобрать ампулу - он завернул ее в тряпку после инъекции, и я так и не узнала, что он колол Саше. Но Саша заметно приободрился. И кстати. Потому что не успел Миша так же стремительно, как влетел, вылететь из квартиры, как вновь раздался звонок.
- Вика, откройте, - раздался голос Раисы Львовны. - Я забыла ключи.
Я открыла и увидела Раису Львовну с огромным букетом в руках, а за ее спиной толпу молодых людей.
- Это мои студенты, - спокойно и просто объяснила Раиса Львовна, - мы решили сегодня прервать лекцию и все вместе навестить Александра Аркадьевича. Эти цветы мне подарили ребята, поставьте их в вазу.
Неужели они подарили ей цветы за то, что она овладела полутрупом Александра Аркадьевича? И куда же они валят такой толпой? Я чувствовала себя сварливой, злобной домработницей при вальяжных, богемных господах, это ощущение тем более усилилось, что в то время как вся толпа повалила глазеть на Галича, внезапно раскрылась небольшая дверца в стене столовой, из нее появилась тонкая заспанная длинноволосая красавица в полупрозрачной сорочке до колен. Взглянув на меня совершенно невидящим, как на привычную мебель, взглядом прекрасных глаз, она прошла в коммунальный коридор, вероятно, в уборную, а из дверцы следом за ней появился "Иван Царевич" - тоже заспанный, тоже тоненький, высокий и прекрасный. И так же, не сочтя меня за предмет одушевленный, отправился вслед за принцессой.
Вернулись они вдвоем, уже когда студенты посовестливее повыкатились из комнаты Галича, и что меня утешило - принц и принцесса и по ним скользнули невидящим взглядом. Дверца в чертог закрылась за ними - и как не бывало их. Только Раиса Львовна сказала;
- Это Лизка, моя младшая, и любовник ее. Он из балетных.
Потом, когда все кончилось благополучно, вся эта фантасмагория с цветами, студентами и парящей над жизнью Раисой Львовной стала казаться мне смешной, но тогда все выглядело настоящим кошмаром, и перед тем, как уйти, я твердым голосом объявила, что сегодня же позвоню в Москву и вызову жену Александра Аркадьевича.
- Не делайте этого, - сказала Раиса Львовна. - Вы ее не знаете: это ужасная женщина. Я не хочу ее видеть.
После некоторого препирательства она согласилась:
- Только вы не звоните. Я сама. Но вы увидите, что из этого выйдет...
А вышло вот что.
Ангелина Николаевна выехала из Москвы в тот же вечер. Но зная, что винные магазины открываются не раньше одиннадцати, а поезд прибывает в семь с чем-то - это с одной стороны, а с другой - не зная, есть ли винный магазин вблизи дома Раисы Львовны, да и вообще не желая бегать за каждой бутылкой, она запаслась на первое время перед посадкой на поезд. И появилась в квартире Раисы Львовны с сумкой, загруженной шестью бутылками портвейна, одна из которых была, впрочем, уже почата. Эту бутылку ей удалось допить, а вот остальные Раиса Львовна спрятала. Вот такие у них вышли "москва-петушки" еще до моего появления.
Раиса меня встретила одной ногой уже за порогом, вся на взводе, не дав мне войти в квартиру, прошипела: - Подумайте, эта алкоголичка явилась к больному мужу с шестью бутылками портвейна! Я ей сказала: у меня не распивочная! Черта она их найдет! - уже с низу лестницы крикнула она и со страшной силой хлопнула дверью.
- Вы должны мне помочь! - едва познакомившись со мной, сказала Ангелина Николаевна, - Как вы думаете, куда эта старая ведьма могла спрятать мое вино?
Говорят, она когда-то была очень красива. Саша рассказывал, что за худобу и красоту у нее было прозвище "фанера милосская". Теперь это была не слишком, толстая, но далеко не худая женщина. В ее лице, да и во всей манере держаться было очень заметно то, что когда-то, вероятно, было значительностью, а теперь стало типичной для пьющих людей фанаберией - пустой, уже ничем не оправданной претензией.
- Вот деньги, детка, - сказала она, порывшись в сумке. - Не знаю, сколько я вам должна, возьмите сами...
- За что?
- Ну, Раиса сказала мне, что вы покупаете для Саши ну этих, куриц...
- Я покупаю то, что хочу, и на свои деньги.
- Не спорьте со мной. Со мной, детка, опасно спорить, я женщина полуинтеллигентная...
Я хотела было сказать ей понравившуюся мне фразу из трамвайной перебранки: "A R такая же хамка, как все равно не вы", но удержалась. Потому, что как раз в этот момент полезла в шкаф за кастрюлей и в ней нашла бутылку. Разговор о деньгах был благополучно забыт.
Ангелина Николаевна едва успела осушить стакан, как в дверь позвонили. Это был врач, которого я очень ждала. Еще в первый вечер, вернувшись от Раисы Львовны, я позвонила Киму Рыжову. Добрый, милый человек Ким страдал хроническим неизлечимым недугом и должен был знать всех приличных врачей в городе. Он сказал, что у него есть замечательный диагност, правда, раньше он был не менее великолепным хирургом, но пристрастился к морфию и был вынужден перейти в "скорую помощь". Но диагност великолепный. Ким сам с ним созвонился, и Валерий Павлович - так его звали - обещал приехать к Галичу по окончании своего суточного дежурства на "скорой".
Он вошел в квартиру с чемоданчиком, с которым врачи неотложки обычно приходят к больным, симпатичный, бодрый, несмотря на свое суточное дежурство, даже несколько слишком бодрый, без лишних разговоров, которые пыталась завести Ангелина, прошел к больному и, несмотря на то, что Саша был в абсолютном забытьи, очень ловко осмотрел его, выслушал и сказал, что никакого воспаления легких пока, слава Богу, нет. Но, размотав компресс, который я все время ставила на Сашину руку, посмотрел на лиловое, горячее, расползшееся до самого плеча затвердение, поставил диагноз:
- Это заражение крови. Руку надо вскрыть немедленно.
- Доктор! Вы можете это сделать?! Умоляю вас: спасите его!
- Могу! - бодро откликнулся на мольбу Ангелины Николаевны Валерий Павлович и тут же, достав из своего чемоданчика вафельное полотенчико, стал раскладывать на нем какие-то жуткие блестящие штучки.
В это мгновение я как будто откуда-то сверху увидела эту засыпанную пылью комнату, грязное, никогда не мытое окно, эту жалкую койку, застеленную тряпьем, Сашу, откинувшегося на подушку и не способного ни услышать, ни понять, о чем говорят между собой его не слишком трезвая жена и этот слишком решительный доктор. И мне стало страшно.
- Нет, - сказала я и встала между диваном и Валерием Павловичем, - здесь оперировать нельзя. Здесь полная антисанитария, - мне казалось, что я очень профессионально аргументирую свое возражение.
- Не суйтесь! Это не ваше дело! Я столько раз спасала Сашу, его бы давно в живых не было, если бы не я! А вы кто такая?! - двинулась на меня Ангелина Николаевна. - Убирайтесь отсюда!
И мы стали с ней драться.
Никогда ни до, ни после в своей жизни я ни с кем не дралась. А драка двух женщин - это вообще какой-то последний позор. Но мы дрались!
Она пихала меня и впивалась в меня когтями, я пихала ее и тоже впивалась в нее когтями, в какой-то момент мы обхватили друг друга и уже могли пустить в ход зубы, но тут из-за спины Ангелины Николаевны я увидела, что Валерий Павлович медленно, как при съемке рапидом, сгреб со стула инструменты и не сел, а упал на него, бессильно свесив руки вдоль туловища, головой склонившись до самых колен.
- Что с вами? - кажется, мы с Ангелиной одновременно выкрикнули и услышали едва внятное бормотание:
- Я устал. Я страшно хочу спать... Я должен уйти...
Похоже было, что из него внезапно вышел весь воздух. Пришлось помочь ему закрыть чемоданчик, одеться, и на ватных подгибающихся ногах он едва доплелся до двери.
- Доктор! Вы должны спасти моего мужа! - заламывая руки, заклинала уже хватившая еще стаканчик Ангелина Николаевна. - Обещайте мне, что вы вернетесь!
- Я вернусь, высплюсь и вернусь, - бормотал Валерий Павлович.
Я понимала, что его появление целиком лежит на моей совести и, наверное, поэтому легко помирилась с Ангелиной Николаевной. Даже перед уходом помогла ей найти еще бутылку. И спокойно выслушала уже в дверях очередной ее монолог на тему “я столько раз спасала Сашу”. Примечательна в нем была только одна фраза:
- Он вошел, и я сразу почувствовала в нем родную душу и поняла: мы с ним спасем Сашу!
Но Сашу пришлось спасать другим врачам: на утро следующего дня в квартире Раисы Львовны состоялся консилиум - врачи из Первого медицинского института, четыре человека дружно подтвердили диагноз, поставленный Валерием Павловичем. Тут же был вызван транспорт, и Сашу увезли в больницу.
Дней через пять Ангелина Николаевна позвонила мне домой, пригласила навестить Сашу, заметив при этом, что никого к нему не пускает, только для меня делает исключение.
Саша лежал в отдельной палате, тут же стояла раскладушка, на которой спала,/неотлучно при нем состоявшая, Ангелина Николаевна. Обвешанный всеми этими больничными трубочками Саша был уже вполне бодр, так мило улыбался, с восторженным изумлением сообщил, что из него выкачали пять литров гноя.
Я пробыла у него минут десять, не больше, потому что выяснилось, что уже пришел другой визитер - я думаю, Ангелина и ему сообщила заговорщицким голосом, что только для него делает исключение...
ПРИМЕЧАНИЕ СОСТАВИТЕЛЯ.
Мама рассказывала. что Галич позвонил ей из Москвы, сказал что в новогоднюю ночь пел в каком-то богатом московском доме, ему там было отвратительно, и он все вспоминал их гуляние по ночному Питеру, и вот сочинил песню… песню, в коотрой он вспоминает ее - белую тень. в Петроградскую белую ночь… Он спел ей эту песню и сказал, что песня посвящается ей - маме. Это песня - » Новогодня фантасмогория». Мама всегда говорила: «Там есть я, но не та, которая «…а хозяйка мила, а хозйка чертовски мила…» я - это та, котрую он оставил в Лениграде, я это " … А за спинами снег, а за окнами белый мороз, там бредет твоя белая тень мимо белых берез… " - он спел ей именно так - «твоя белая тень» - но пел потом всегда «моя белая тень» и посвящение нигде не стоит. Поэтому мама не написала, что это ей посвященная песня. но тоггда в ответ, она тоже сочинила для него песню. вот она:
ПЕСНЯ ГАЛИЧУ
Не женой твоей, не любовницей
Я б хотела быть - домработницей
Приносить обед, уносить обед
И спасать тебя от ста тысяч бед
И ворчать, ворчать, что не слушаешь
Ты совсем меня - дуру старую
Да столом все пьешь, да не кушаешь
И с гостями все, да с гитарою..
Вот капустка вам - сама делала
Да не тычьте вы в пирог окурочком…
А одна пришла - с лица белая
А они со мной - все как с дурочкой…
Ты прости меня, дуру старую
За тобой пройду я весь белый свет
Но слыхала я - что с гитарою
В КГБ ведут, а обратно - нет.
А вот и та, галичевская, посвященная маме:
В новогодний бедлам, как в обрыв на крутом
вираже,
Все еще только входят, а свечи погасли уже,
И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,
Поросенок с бумажною розой, покойник - пижон.
А полковник - пижон, что того поросенка принес,
Открывает "боржом" и целует хозяйку взасос.
Он совсем разнуздался,подлец,он отбился от рук,
(http://alllyr.ru/lyrics/song/74301-aleksandr-galich-novogodnyaya-fantasmogoriya/)
И следят за полковником три кандидата наук.
А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила,
И уже за столом, как положено, куча-мала -
Кто-то ест, кто-то пьет,кто-то ждет,что ему
подмигнут,
И полковник надрался, как маршал, за десять
минут.
Над его головой произносят заздравную речь
И суют мне гитару, чтоб общество песней
развлечь...
Ну, помилуйте, братцы, какие тут песни,пока
Не допили еще, не доели цыплят табака.
Вот полковник желает исполнить романс
"Журавли",
Но его кандидаты куда-то поспать увели,
И опять кто-то ест, кто-то пьет,кто-то плачет
навзрыд,
Что за праздник без песни,- мне мрачный сосед
говорит,-
Я хотел бы ,товарищ, от имени всех попросить,-
Не могли б вы, товарищ, нам что-нибудь
изобразить,-
И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,
И бумажную розу засуну в оскаленный рот,
И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в
жаре,
Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе...
Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,
И хозяйка лизнет меня в лоб, как признательный
пес,
А полковник, проспавшись, возьмется опять за свое,
И, отрезав мне ногу, протянет хозяйке ее...
...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там белеет чья-то белая тень мимо белых берез,
Мимо белых берез, и по белой дороге, и прочь -
Прямо в белую ночь, в петоргадскую Белую Ночь...
В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий
мороз,
Не пришел, а ушел, мы потом это поняли, Белый
Христос,
И поземка, следы заметая, мела и мела...
А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила.
Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой,-
Подождите, не ешьте, оставьте кусочек, другой,-
И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым,-
Приезжайте скорей, а не то мы его доедим!-
И опять все смеются, смеются, смеются до слез...
...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредет моя белая тень мимо белых берез...
1970
https://playvk.com/song/%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80+%D0%93%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D1%87/%D0%9D%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D0%BD%D1%8F%D1%8F+%D1%84%D0%B0%D0%BD%D1%82%D0%B0%D0%B7%D0%B8%D1%8F
Часть вторая
Начало тут: https://poor-ju.livejournal.com/486624.html
Галич - рисунок в блокноте - Михаил Беломлинский 1970
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ
Перечитывая "Дневник" Юрия Марковича Нагибина, по незаметным постороннему глазу приметам я поняла, что ошибалась, думая, что с момента нашей первой встречи до второй прошло десять лет. Не десять, а всего семь.
Но многое случилось и необратимо изменило нас за эти годы. Иллюзии, бурно накатившие на нас в начале "оттепели", истаяли окончательно, жизнь обрела затхлый, гнилостный запах застоя, но чем безнадежнее тонула в его трясине страна, тем с большим упоением пестовали мы свои отдельные, исключенные из жизни общества судьбы. Тем с большей легкостью вставали на путь поиска и обретения своей, неофициальной, стоящей над законом реальности.
- На киностудии "Леннаучфилъм" была принята к постановке картина - вернее "картинка" - "Последний путь Лермонтова", путь поэта из Тархановского имения бабушки в последнюю ссылку. Кто знает, зачем и кому она была нужна, какой такой образовательной цели должна была послужить - бесцельность и бессмысленность траты государственных денег и человеческих усилий - это тоже примета времени.
На студии серьезно и озабоченно решался вопрос о том, как бы это при съемках избегнуть электрических проводов и линий высоковольтных передач. Все с надеждой смотрели на нашего оператора, старого еврея Эммануила Яковлевича, он покачивал головой и обещал сделать все от него зависящее. И никому не приходило в голову, что на просторах нашей родины чудесной есть такие места, где люди живут в курных избах, а об электричестве со всеми его столбами-проводами разве что слухом слышали, а видать - не видали...
Но это выяснилось уже после того, как на место съемок на разведку послали администратора - им была я.
То-то порадовала, позвонив из Перми, нашего режиссера "со товарищи".
Для начала я одна-одинешенька оказалась в городке под названием Белинск. Станция железной дороги, ведущей в этот городок, называлась Белинская и находилась от него довольно далеко. Ехать от станции до города надо было часа два по совершенно раздолбанной дороге на раздрызганном автобусе - он дребезжал, стонал, взвизгивал на каждом ухабе, не верилось, что дотянет до конца пути. Но и пассажиры были ему подстать. Набилось их в автобус до отказа и все какие-то серолицые, повально беззубые, одетые нищенски во что-то клочковатое, нагруженные тюками с провизией. По необъяснимым законам российской нищеты в самом Белинске ни хлеба, ни каких вообще продуктов купить нельзя было, а на станции хоть что-то да продавали - вот и мотались туда-сюда жители Белинска и его окрестностей. Под дребезжание автобуса, уставшие от борьбы, сначала в очередях, потом за место в автобусе, люди примолкли, за окнами тянулись безрадостные картины не то брошенных земель, не то до последней степени неухоженных полей, гиблых посевов, и потянуло бы в сон, если бы не трясло так безбожно неравномерно, и вдруг среди наступившей тишины откуда-то с передних мест раздался протяжный жалостливый бабий взвой: "Ша-а-фер! Ша-а-фер! Астанови автобус! Сережу-слепого возьмем!.."
Рассказ, написанный полгода спустя, уже в другой командировке, я так и назвала; "От станции Белинская до города Белинска". Небольшой рассказ, он не мог вместить в себя все увиденное и пережитое мной за те две недели, что провела я в одиночестве в этих Богом забытых местах.
Я никогда не написала о селе, в котором ополоумевшие от нищеты люди не рыли ямы для сортира, а растущую вверх кучу говна загораживали лишь с трех сторон - со стороны глядящей в поле предоставляя свободный выход зловонью. Я не написала о том, как из года в год в этом селе мрут дети от дизентерии, а последний фельдшер повесился - предпоследний сбежал - и теперь стоит заколоченный медпункт, тем только и примечательный, что памятью о висельнике. Я не написала о повально безграмотных мужиках, что ставили в моей платежной ведомости кресты вместо подписи: о том, как мне напоказ проводил среди них беседу бригадир - молодой, судя по еще не сношенным галифе, недавно отслуживший.
- А вот и правильно сказал наш председатель, - назидал он мужиков, покачивая грязной ногой в домашней тапочке без задника. - Нет мордве света и не будет! Не заслужила! Потому, как своего героя не вырастила! Вот чуваши вырастили своего героя - теперя им вся привилегия выйдет...
Имелся виду чуваш - космонавт Андриан Николаев.
Многое осталось за пределами небольшого рассказа. Он кончался тем, что слепой аккордеонист говорит упившейся в усмерть за длинную дорогу бабе: "Вставай, я доведу тебя..." К навстречу закатному солнцу уходит вдаль, твердо ступая по пыльной дороге, слепец, а рядом, цепляясь за него, семенит, спотыкается, кое-как ковыляет на распухших ногах пьянчужка…
Конечно, я знала, что ни этот рассказ, ни другие, раньше написанные, ни повесть "Сила" никто печатать не будет. И это меня не слишком огорчало.
Написано еще было мало, еще очень остро ощущалось что могу и должна писать лучше, а главное - вокруг меня было много поэтов, прозаиков, избравших своим поприщем "вторую литературную действительность". Огорчало лишь то, что и в этой "второй действительности" мне никак не удавалось о себе заявить - вот она я!
Время от времени по-дурацки кокетничая, я говорила кому-нибудь из своих литературных приятелей: "А знаешь, я тоже пишу..."
И всегда в ответ слышала одно и то же: высокомерное, снисходительное, иногда раздраженное, но одно и то же: "Ну, пиши-пиши, писать никому не запрещается..." Один только оказался оригинальней прочих:
- Писать, - сказал он мне, - не в жопе чесать, - и заткнул мой рот поцелуем. Потом, слегка отдышавшись, задумчиво добавил, - впрочем, руки-ноги есть - пиши...
Юрий Маркович однажды спросил меня: "Вика, что вы такое в жизни натворили, что мне никто не хочет поверить, что вы талантливая писательница?"
Но это уже было много позже. А пока я продолжала писать и одновременно творить то самое - просто жить: лаяться в очередях, суетливо, всегда наспех исполнять множество своих домашних обязанностей, вырвавшись из дома впадать в неистовое веселье, утверждая за собой славу эксцентричной раскованной особы. Постоянные болезни мамы и дочки вынудили меня оставить работу, но времени писать стало не больше, а меньше. Приоткрыв дверь моей комнаты и застав меня за столом, мама всякий раз грозно пророчествовала:
- Пишешь? Ну, пиши, пиши! Ты допишешься!
Сна никогда не спросила меня, что же я пишу, да я и не сказала бы ей. Встав из-за стола, я убирала все бумаги в ящик и запирала его на ключ. Наверное, это и укрепило маму в мысли, что я пишу бесконечные письма любовнику.
Меж этих вялотекущих дней ранним утром раздался звонок, и незнакомый мужской голос сказал, что звонит из гостиничного номера Александра Аркадьевича Галича по его просьбе. Он серьезно болен, очевидно, у него воспаление легких. На мое счастье дома оказался Миша - он только что переболел гриппом, но еще не выходил из дома, поэтому отпустил меня, взяв на себя все домашние дела.
На далеком Московском проспекте, в неуютном, похожем на опрокинутый шкаф, номере гостиницы "Москва", Саша то выныривал из забытья, то вновь в него погружался. Молодой человек, один из армии бессмысленных визитеров всех заезжих знаменитостей, какими-то только им ведомыми путями узнающих, когда, где и в каком номере остановился их кумир, на сей раз попал "как кур в ощип" , но надо отдать ему должное - не бросил Галича в беде, увидев, что его лихорадит, выпросил у дежурной термометр. Когда столбик ртути подобрался к сорока, вызвал неотложку. Сашу хотели увезти в больницу, но он умолял этого не делать, подождать до утра, и, несмотря на крики дежурной, молодой человек остался с больным. Врач неотложки сделал укол и высказал предположение, что это воспаление легких.
Оставшись с Сашей одна, я все-таки узнала у него, как и с чего все началось. Оказалось, что едва поселившись в этом номере, он почувствовал боли в суставах - "ну, знаешь, это привычные ревмокардические боли, я вызвал неотложку и уговорил врача, он не хотел, но я уговорил сделать мне болеутоляющее" - вот тут бы мне насторожиться и вспомнить странные Сашины рассказы - но не вспомнила, не вспомнила и тогда, когда Саша сказал, что укол врач сделал очень плохо, теперь рука болит ужасно, там затвердение и вчерашний врач неотложки велел держать грелку, но грелки нет. Я пошла к дежурной выпрашивать грелку, и она голосом бывалой надзирательницы объявила мне, что больному в гостинице находиться нельзя, если я не заберу его, она вызовет "скорую" и отправит его в больницу.
Саша умолял меня о двух вещах: не звонить в Москву, не сообщать жене о его болезни и не отдавать его в больницу. Значит, надо было его забрать к себе. Мой дом на далекой ленинградской окраине, с его чистенькой бедностью обстановки и шумной жизнью за стеной родителей и ребенка, не казался мне подходящим прибежищем для Александра Аркадьевича, но делать было нечего, и я позвонила Мише. Он сказал, что вызовет такси и приедет за нами. Но то ли он не сразу вызвал, то ли такси долго не шло, его все не было и не было. Саша бредил, что-то невнятное бормотал, внезапно садился на кровати и, размахивая одной рукой - вторая, видно, здорово болела - уверял кого-то, не видимого мне, что "все это абсурд, ерунда, с этим невозможно..." и, не договорив, падал на подушки. Потом я помогла ему дойти до уборной, потом он уснул, и я решила сбегать в аптеку за жаропонижающим.
Вернувшись, я застала в вестибюле Мишу. Он отпустил такси, но здесь, на Московском, такси поймать не проблема, тем более что собрать Сашу и свести его вниз не представлялось мне делом быстрым. Каково же было мое изумление, когда открылась дверь вызванного нами лифта, и из него прямо на нас вышел Саша в пальто, одетом на пижаму, поддерживаемый высокой пожилой дамой. Слабо улыбнувшись, он сказал: "Вот, меня забирают..."
- Раиса Львовна Берг, - энергично представилась дама и тут же распорядилась: - Идите за такси, - сказала она Мише. - А вы держите, - она сунула мне в руки Сашин чемодан. - Вы поедете с нами, вас ведь Вика зовут? Вот и прекрасно: ваш муж может ехать домой, а вы поедете с нами, вам нужно будет завтра в восемь часов быть у меня, я должна буду уйти, у меня лекция. По дороге вы зайдете на рынок, купите для Александра Аркадьевича цыпленка.
То, что Саша был здесь внизу, сам своими ногами спустился, - уже казалось мне невероятным, то, что эта женщина появилась в его номере за те пятнадцать минут, что я бегала в аптеку и успела поставить его на ноги, одеть в пальто, собрать его чемодан и теперь так решительно знает, кому куда и что - все было невероятно, у меня у самой что-то поплыло в голове, но вместе с тем от ее решительности стало легче на душе - с меня и Миши был снят груз ответственности, и мы радостно подчинились всему - Миша поехал домой, я с Сашей к Раисе Львовне - просто для того, чтобы лучше запомнить адрес и завтра не плутать.
Теперь я не помню точно, где она жила, но все - и район, и дом, и этот ход с черной лестницы, и сама квартира Раисы Львовны - было сплошной достоевщиной. Квартира деленная, еще по дороге Раиса Львовна успела рассказать мне о нескончаемой распре с соседями из-за того, что она захватила себе выход на черную лестницу и тем самым создала иллюзию отдельной квартиры, хотя сортир и ванная остались в ее коммунальной части. То, что прежде было огромной и бесполезной прихожей, благодаря поставленным в ряд массивным шкафам и буфету и еще каким-то выгородкам, стало кухней, столовой, еще двумя крошечными комнатками, двери которых выходили в столовую, и коридором, ведущим в коммунальную часть квартиры. Из него можно было пройти в еще одну принадлежащую Раисе Львовне отдельную комнату. В нее и водворили Александра Аркадьевича.
Она являла совой заброшенный филиал ботанического сада - длинная, узкая, с одним окном в торце, вся сплошь заставленная разнокалиберными горшками с растениями, большинству которых я не знаю названий, но первое, что бросалось в глаза, - это густой слой пыли на каждом листе, так что зеленого тут не было ничего - все сплошь серое. Каждая плоскость в этой комнате была покрыта густым слоем пыли.
Пока Раиса Львовна стелила бывший кожаный диван - сразу справа от двери, я с ее согласия старалась что-то сделать с полом: возила по нему шваброй с мокрой тряпкой. Раиса Львовна извлекла откуда-то подушки, двумя из них заткнула яму в диване, поискала, но не нашла белья и бодро застелила диван своим старым халатом; третью подушку обернула ночной рубашкой, положила ее в изголовье дивана, кинула вместо одеяла на это скорбное ложе какую-то ветошь и велела Саше ложиться. А ему уже было все равно, лишь бы лечь, только сумел ответить на вопрос Раисы Львовны, что бы он хотел на завтрак.
- Если можно - кефира. Только ради Бога, не беспокойтесь, если его не будет, - и провалился не то в сон, не то в забытье.
- Нет, ты подумай, - поражался он на следующее утро, когда я принесла ему кефир, я был уверен, что это невозможно! Я всегда прошу домашних купить мне кефир, а они всегда говорят мне, что его в магазине не было!
Я не знала, что ему на это ответить, все, что я могла бы ему сказать, было бы "грубым реализмом жизни".
Раиса Львовна еще некоторое время металась в сборах по квартире, давая мне на ходу разные наставления, но перед тем, как покинуть дом, поразила меня явлением совершенно беспримерной хозяйственности.
Вообще кто-то когда-то потом сказал мне, что она была влюблена в Александра Аркадьевича. И это могло бы выглядеть диковато - прямая, подвижная, но крайне неухоженная женщина, лицо в морщинах, седые волосы собраны на макушке в кичку, на ногах какая-то старушечья обувка - ничто в ее облике не могло бы навести вас на мысль, что ей свойственны некие романтические настроения. Даже мысль о том, что у нее есть две взрослые дочери, не слишком с ней увязывалась. Но, наблюдая ее, довольно скоро можно было уловить у нее одну незаурядную черту - это способность чрезвычайно здраво концентрировать и направлять свою энергию на решение проблем, достойных внимания, и совершенно изолировать при этом проблемы, с ее точки зрения, недостойные каких-либо усилий. Я думаю, у нее, дочки академика, это свойство могло быть врожденным, но могло быть и благоприобретенным в детстве, благодаря жизни с прислугой, избавленности от всех неприятностей быта. Но как бы там ни было, она обладала естественной способностью отделять важное от пустяков: научная работа, защита двух диссертаций, профессорство - разумеется, это достойно усилий; грязь, пыль, тряпки, духи-помады - разумеется, никаких; достойными внимания могли быть книги, личности, знания, но не быт. Поэтому огромные банки с засоленной зеленью - в одной укроп, в другой - сельдерей и с третьей - петрушка, - извлеченные из холодильника, в котором, как потом выяснилось, больше ничего не было, сильно поразили мое воображение,
- Если у вас в доме больной, - сказала мне Раиса Львовна, - запомните, вам достаточно сварить бульон только из сельдерея, и человек получит все необходимое для восстановления сил.
И я запомнила.
Раиса Львовна ушла, я разделала на кухне цыпленка, и уже было собралась воспользоваться ее советом, как раздался звонок в дверь и в квартиру, как шаровая молния, влетел знакомый мне врач-психиатр по имени Миша. Мы бывали у него во время приездов Саши в Ленинград; в его квартире, расположенной прямо над рестораном Кавказский" на Невском, Саша при полном сборе гостей опробовал на публике каждую новую песню и очень ценил эту возможность. Миша был хранителем огромной магнитофонной коллекции песен Галича. Но, как многие врачи-психиатры, он был человеком не вполне нормальным. Влетел, растолкал Сашу и тут же стал рыться в своем потертом, набитом всякой всячиной портфеле. Вытащил какой-то заплесневелый батон, потом какие-то гаечные ключи, а потом завернутые в тряпицу ампулу и шприц.
Я говорю ему:
- Что вы собираетесь делать?
- Инъекцию! - отвечает. - И не беспокойтесь, я знаю, что делаю, я врач!
- Я, - говорю, - беспокоюсь, потому что у вас грязь под ногтями, вы должны вымыть руки.
- Глупости, - отвечает, - эта грязь органическая, безвредная, я просто возился с автомобилем.
Но я все-таки заставила его вымыть руки, однако мне не удалось подобрать ампулу - он завернул ее в тряпку после инъекции, и я так и не узнала, что он колол Саше. Но Саша заметно приободрился. И кстати. Потому что не успел Миша так же стремительно, как влетел, вылететь из квартиры, как вновь раздался звонок.
- Вика, откройте, - раздался голос Раисы Львовны. - Я забыла ключи.
Я открыла и увидела Раису Львовну с огромным букетом в руках, а за ее спиной толпу молодых людей.
- Это мои студенты, - спокойно и просто объяснила Раиса Львовна, - мы решили сегодня прервать лекцию и все вместе навестить Александра Аркадьевича. Эти цветы мне подарили ребята, поставьте их в вазу.
Неужели они подарили ей цветы за то, что она овладела полутрупом Александра Аркадьевича? И куда же они валят такой толпой? Я чувствовала себя сварливой, злобной домработницей при вальяжных, богемных господах, это ощущение тем более усилилось, что в то время как вся толпа повалила глазеть на Галича, внезапно раскрылась небольшая дверца в стене столовой, из нее появилась тонкая заспанная длинноволосая красавица в полупрозрачной сорочке до колен. Взглянув на меня совершенно невидящим, как на привычную мебель, взглядом прекрасных глаз, она прошла в коммунальный коридор, вероятно, в уборную, а из дверцы следом за ней появился "Иван Царевич" - тоже заспанный, тоже тоненький, высокий и прекрасный. И так же, не сочтя меня за предмет одушевленный, отправился вслед за принцессой.
Вернулись они вдвоем, уже когда студенты посовестливее повыкатились из комнаты Галича, и что меня утешило - принц и принцесса и по ним скользнули невидящим взглядом. Дверца в чертог закрылась за ними - и как не бывало их. Только Раиса Львовна сказала;
- Это Лизка, моя младшая, и любовник ее. Он из балетных.
Потом, когда все кончилось благополучно, вся эта фантасмагория с цветами, студентами и парящей над жизнью Раисой Львовной стала казаться мне смешной, но тогда все выглядело настоящим кошмаром, и перед тем, как уйти, я твердым голосом объявила, что сегодня же позвоню в Москву и вызову жену Александра Аркадьевича.
- Не делайте этого, - сказала Раиса Львовна. - Вы ее не знаете: это ужасная женщина. Я не хочу ее видеть.
После некоторого препирательства она согласилась:
- Только вы не звоните. Я сама. Но вы увидите, что из этого выйдет...
А вышло вот что.
Ангелина Николаевна выехала из Москвы в тот же вечер. Но зная, что винные магазины открываются не раньше одиннадцати, а поезд прибывает в семь с чем-то - это с одной стороны, а с другой - не зная, есть ли винный магазин вблизи дома Раисы Львовны, да и вообще не желая бегать за каждой бутылкой, она запаслась на первое время перед посадкой на поезд. И появилась в квартире Раисы Львовны с сумкой, загруженной шестью бутылками портвейна, одна из которых была, впрочем, уже почата. Эту бутылку ей удалось допить, а вот остальные Раиса Львовна спрятала. Вот такие у них вышли "москва-петушки" еще до моего появления.
Раиса меня встретила одной ногой уже за порогом, вся на взводе, не дав мне войти в квартиру, прошипела: - Подумайте, эта алкоголичка явилась к больному мужу с шестью бутылками портвейна! Я ей сказала: у меня не распивочная! Черта она их найдет! - уже с низу лестницы крикнула она и со страшной силой хлопнула дверью.
- Вы должны мне помочь! - едва познакомившись со мной, сказала Ангелина Николаевна, - Как вы думаете, куда эта старая ведьма могла спрятать мое вино?
Говорят, она когда-то была очень красива. Саша рассказывал, что за худобу и красоту у нее было прозвище "фанера милосская". Теперь это была не слишком, толстая, но далеко не худая женщина. В ее лице, да и во всей манере держаться было очень заметно то, что когда-то, вероятно, было значительностью, а теперь стало типичной для пьющих людей фанаберией - пустой, уже ничем не оправданной претензией.
- Вот деньги, детка, - сказала она, порывшись в сумке. - Не знаю, сколько я вам должна, возьмите сами...
- За что?
- Ну, Раиса сказала мне, что вы покупаете для Саши ну этих, куриц...
- Я покупаю то, что хочу, и на свои деньги.
- Не спорьте со мной. Со мной, детка, опасно спорить, я женщина полуинтеллигентная...
Я хотела было сказать ей понравившуюся мне фразу из трамвайной перебранки: "A R такая же хамка, как все равно не вы", но удержалась. Потому, что как раз в этот момент полезла в шкаф за кастрюлей и в ней нашла бутылку. Разговор о деньгах был благополучно забыт.
Ангелина Николаевна едва успела осушить стакан, как в дверь позвонили. Это был врач, которого я очень ждала. Еще в первый вечер, вернувшись от Раисы Львовны, я позвонила Киму Рыжову. Добрый, милый человек Ким страдал хроническим неизлечимым недугом и должен был знать всех приличных врачей в городе. Он сказал, что у него есть замечательный диагност, правда, раньше он был не менее великолепным хирургом, но пристрастился к морфию и был вынужден перейти в "скорую помощь". Но диагност великолепный. Ким сам с ним созвонился, и Валерий Павлович - так его звали - обещал приехать к Галичу по окончании своего суточного дежурства на "скорой".
Он вошел в квартиру с чемоданчиком, с которым врачи неотложки обычно приходят к больным, симпатичный, бодрый, несмотря на свое суточное дежурство, даже несколько слишком бодрый, без лишних разговоров, которые пыталась завести Ангелина, прошел к больному и, несмотря на то, что Саша был в абсолютном забытьи, очень ловко осмотрел его, выслушал и сказал, что никакого воспаления легких пока, слава Богу, нет. Но, размотав компресс, который я все время ставила на Сашину руку, посмотрел на лиловое, горячее, расползшееся до самого плеча затвердение, поставил диагноз:
- Это заражение крови. Руку надо вскрыть немедленно.
- Доктор! Вы можете это сделать?! Умоляю вас: спасите его!
- Могу! - бодро откликнулся на мольбу Ангелины Николаевны Валерий Павлович и тут же, достав из своего чемоданчика вафельное полотенчико, стал раскладывать на нем какие-то жуткие блестящие штучки.
В это мгновение я как будто откуда-то сверху увидела эту засыпанную пылью комнату, грязное, никогда не мытое окно, эту жалкую койку, застеленную тряпьем, Сашу, откинувшегося на подушку и не способного ни услышать, ни понять, о чем говорят между собой его не слишком трезвая жена и этот слишком решительный доктор. И мне стало страшно.
- Нет, - сказала я и встала между диваном и Валерием Павловичем, - здесь оперировать нельзя. Здесь полная антисанитария, - мне казалось, что я очень профессионально аргументирую свое возражение.
- Не суйтесь! Это не ваше дело! Я столько раз спасала Сашу, его бы давно в живых не было, если бы не я! А вы кто такая?! - двинулась на меня Ангелина Николаевна. - Убирайтесь отсюда!
И мы стали с ней драться.
Никогда ни до, ни после в своей жизни я ни с кем не дралась. А драка двух женщин - это вообще какой-то последний позор. Но мы дрались!
Она пихала меня и впивалась в меня когтями, я пихала ее и тоже впивалась в нее когтями, в какой-то момент мы обхватили друг друга и уже могли пустить в ход зубы, но тут из-за спины Ангелины Николаевны я увидела, что Валерий Павлович медленно, как при съемке рапидом, сгреб со стула инструменты и не сел, а упал на него, бессильно свесив руки вдоль туловища, головой склонившись до самых колен.
- Что с вами? - кажется, мы с Ангелиной одновременно выкрикнули и услышали едва внятное бормотание:
- Я устал. Я страшно хочу спать... Я должен уйти...
Похоже было, что из него внезапно вышел весь воздух. Пришлось помочь ему закрыть чемоданчик, одеться, и на ватных подгибающихся ногах он едва доплелся до двери.
- Доктор! Вы должны спасти моего мужа! - заламывая руки, заклинала уже хватившая еще стаканчик Ангелина Николаевна. - Обещайте мне, что вы вернетесь!
- Я вернусь, высплюсь и вернусь, - бормотал Валерий Павлович.
Я понимала, что его появление целиком лежит на моей совести и, наверное, поэтому легко помирилась с Ангелиной Николаевной. Даже перед уходом помогла ей найти еще бутылку. И спокойно выслушала уже в дверях очередной ее монолог на тему “я столько раз спасала Сашу”. Примечательна в нем была только одна фраза:
- Он вошел, и я сразу почувствовала в нем родную душу и поняла: мы с ним спасем Сашу!
Но Сашу пришлось спасать другим врачам: на утро следующего дня в квартире Раисы Львовны состоялся консилиум - врачи из Первого медицинского института, четыре человека дружно подтвердили диагноз, поставленный Валерием Павловичем. Тут же был вызван транспорт, и Сашу увезли в больницу.
Дней через пять Ангелина Николаевна позвонила мне домой, пригласила навестить Сашу, заметив при этом, что никого к нему не пускает, только для меня делает исключение.
Саша лежал в отдельной палате, тут же стояла раскладушка, на которой спала,/неотлучно при нем состоявшая, Ангелина Николаевна. Обвешанный всеми этими больничными трубочками Саша был уже вполне бодр, так мило улыбался, с восторженным изумлением сообщил, что из него выкачали пять литров гноя.
Я пробыла у него минут десять, не больше, потому что выяснилось, что уже пришел другой визитер - я думаю, Ангелина и ему сообщила заговорщицким голосом, что только для него делает исключение...
ПРИМЕЧАНИЕ СОСТАВИТЕЛЯ.
Мама рассказывала. что Галич позвонил ей из Москвы, сказал что в новогоднюю ночь пел в каком-то богатом московском доме, ему там было отвратительно, и он все вспоминал их гуляние по ночному Питеру, и вот сочинил песню… песню, в коотрой он вспоминает ее - белую тень. в Петроградскую белую ночь… Он спел ей эту песню и сказал, что песня посвящается ей - маме. Это песня - » Новогодня фантасмогория». Мама всегда говорила: «Там есть я, но не та, которая «…а хозяйка мила, а хозйка чертовски мила…» я - это та, котрую он оставил в Лениграде, я это " … А за спинами снег, а за окнами белый мороз, там бредет твоя белая тень мимо белых берез… " - он спел ей именно так - «твоя белая тень» - но пел потом всегда «моя белая тень» и посвящение нигде не стоит. Поэтому мама не написала, что это ей посвященная песня. но тоггда в ответ, она тоже сочинила для него песню. вот она:
ПЕСНЯ ГАЛИЧУ
Не женой твоей, не любовницей
Я б хотела быть - домработницей
Приносить обед, уносить обед
И спасать тебя от ста тысяч бед
И ворчать, ворчать, что не слушаешь
Ты совсем меня - дуру старую
Да столом все пьешь, да не кушаешь
И с гостями все, да с гитарою..
Вот капустка вам - сама делала
Да не тычьте вы в пирог окурочком…
А одна пришла - с лица белая
А они со мной - все как с дурочкой…
Ты прости меня, дуру старую
За тобой пройду я весь белый свет
Но слыхала я - что с гитарою
В КГБ ведут, а обратно - нет.
А вот и та, галичевская, посвященная маме:
В новогодний бедлам, как в обрыв на крутом
вираже,
Все еще только входят, а свечи погасли уже,
И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,
Поросенок с бумажною розой, покойник - пижон.
А полковник - пижон, что того поросенка принес,
Открывает "боржом" и целует хозяйку взасос.
Он совсем разнуздался,подлец,он отбился от рук,
(http://alllyr.ru/lyrics/song/74301-aleksandr-galich-novogodnyaya-fantasmogoriya/)
И следят за полковником три кандидата наук.
А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила,
И уже за столом, как положено, куча-мала -
Кто-то ест, кто-то пьет,кто-то ждет,что ему
подмигнут,
И полковник надрался, как маршал, за десять
минут.
Над его головой произносят заздравную речь
И суют мне гитару, чтоб общество песней
развлечь...
Ну, помилуйте, братцы, какие тут песни,пока
Не допили еще, не доели цыплят табака.
Вот полковник желает исполнить романс
"Журавли",
Но его кандидаты куда-то поспать увели,
И опять кто-то ест, кто-то пьет,кто-то плачет
навзрыд,
Что за праздник без песни,- мне мрачный сосед
говорит,-
Я хотел бы ,товарищ, от имени всех попросить,-
Не могли б вы, товарищ, нам что-нибудь
изобразить,-
И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,
И бумажную розу засуну в оскаленный рот,
И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в
жаре,
Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе...
Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,
И хозяйка лизнет меня в лоб, как признательный
пес,
А полковник, проспавшись, возьмется опять за свое,
И, отрезав мне ногу, протянет хозяйке ее...
...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там белеет чья-то белая тень мимо белых берез,
Мимо белых берез, и по белой дороге, и прочь -
Прямо в белую ночь, в петоргадскую Белую Ночь...
В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий
мороз,
Не пришел, а ушел, мы потом это поняли, Белый
Христос,
И поземка, следы заметая, мела и мела...
А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила.
Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой,-
Подождите, не ешьте, оставьте кусочек, другой,-
И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым,-
Приезжайте скорей, а не то мы его доедим!-
И опять все смеются, смеются, смеются до слез...
...А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредет моя белая тень мимо белых берез...
1970
https://playvk.com/song/%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D1%80+%D0%93%D0%B0%D0%BB%D0%B8%D1%87/%D0%9D%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D0%BD%D1%8F%D1%8F+%D1%84%D0%B0%D0%BD%D1%82%D0%B0%D0%B7%D0%B8%D1%8F