Слияние и поглощение
*
Пантелей Гаврилыч Прорва мясо любил есть. Прям вот сядет и давай уминать мясо это самое. На переговорах с монголами ему рассказали, Пантелею Гаврилычу очень понравилось, что в мире есть три великих радости: ездить на мясе, есть мясо и тыкать мясом в мясо, вот он и воображал себя эдаким зашифрованным монголом, хотя сам был русским.
Ну как - русским? Хрен же разберёшь, чего понамешано в генах и вообще, сказывают, в самой основе одни сплошные негры. Ездил Пантелей Гаврилыч не по-монгольски, а на «БМВ» с мигалкой. Зато тыкать мясом в мясо он любил и тыкал им в кого угодно, только не в жену свою, Елизавету.
Жена его, Елизавета, закончила балетное училище и мяса в ней в то время практически не содержалось - она состояла из тишины и солнечного света. Первый раз Пантелей Гаврилыч увидел Елизавету на концерте для прокурорских - словно белый лепесток кружился в порывах ветра. И мясной мешок с клапанами, перегоняющий густую кровь Пантелея Гаврилыча, неожиданно вздрогнул и пропустил удар.
Как у всякого нормального человека, имелись у Пантелея Гаврилыча два телохранителя, которых он называл Тютями. Вероятно, были у них обыкновенные имена, а может даже и фамилии, но им такое сочетание букв даже больше нравилось, потому что ну разве плохо звучит: «Тютя»? Да отлично же звучит! Пантелей Гаврилыч похлопал впередисидящего Тютю по макушке и сказал: «Видишь эту? Её хочу. Да не в сауну, Тютя, понимэ? Совсем себе хочу. Давай, двигай». И Тюти, как и всегда, всё обтяпали. Верещал там какой-то прищемлённый паренёк в лосинах, но тихо и недолго совсем.
После свадьбы в Елизавете обнаружились хрящи, кости, кринолин, рояльные струны и строгое воспитание, не допускающее слишком уж частых занятий тем, без чего Пантелей Гаврилыч не мог. У мясника может выпасть минутка, когда он опустит топор и залюбуется пылинками, танцующими в луче весеннего солнца. Но разве улетишь на слёт колбасников верхом на паутинке? Сможешь порубить цвет лютика на эскалопы? Трахнешь прохладное утро? Но разик у них всё же случился, так что у Пантелея Гаврилыча от жены его, Елизаветы, имелся сын.
Ну как - сын? Он сразу жену свою, Елизавету, предупредил: «Чтобы сына мне спекла, понимэ?» И главврача в роддоме предупредил: «Сын мне нужен, наследник, понимэ?» И хирурга предупредил. И акушерку. Даже уборщицу. А внешности Пантелей Гаврилыч сделался пугающей, через постоянное поедание мяса. Весь он бугрился, из этих бугров лезла кабанья щетина, золотые коронки, три вросших перстня и сплющенный нос, всё это обволакивал костюм за пять бакинских тысяч, пропотевший в подмышках.
Родила жена его, Елизавета, ребёночка и сразу заблажила: «Ох, доктор, скажите, миленький, мальчик там, или мальчик?» А доктору зачем проблемы с его небольшой зарплатой? Он и смотреть не стал, тем более что ничего уже не поменяешь, не вытянешь, или, допустим, не заправишь. Акушерка, хоть и опытная, но с этими нервами никакой пол уже различить не могла, даже свой собственный. А уборщица пихала всем в лицо невесть где подобранным синим бантом. Так что вписали в бирку «Пол: мужской», раз уж всем так хочется.
Так вот и появился у Пантелея Гаврилыча сын, Женя Прорва, наследник империи «Колбасы от Гаврилыча».
*
Марья Ивановна Шпыль с детства не умела улыбаться - чужда ей была эта гримаса мимических мышц. Родители даже показывали её в Москве медицинскому профессору, мама привезла ему три ящика шоколадных эклеров, а папа - бензонасос и тысячу рублей. Медицинский профессор давал Маше сахарные шарики, бил током и колол иголками, но улыбаться от этого она не стала, и даже наоборот стукнула медицинского профессора ногой в коленку, так что он тоже надолго улыбаться перестал. Делать было нечего - родители отдали Машу учиться в Институт Советской Торговли.
Когда в стране началось, Марья Ивановна Шпыль работала завсекцией магазина «Ткани». Была она похожа на огромный рулон тюля с люрексом, и директор магазина тайно её любил, потому что с детства жил напротив трубного завода, отчего имел тягу ко всему цилиндрическому. Этот самый директор, даром что ледащий, оказался ловкач - раздобыл где-то грузовик водки, да выменял у алкашей на ваучеры. Так что, в одну лихую ночь, магазин «Ткани» сделался его собственностью. Директор явился утром на работу, опустился на одно колено перед Марьей Ивановной и предложил ей руку и сердце. Что-то дрогнуло в лице Марьи Ивановны, она отложила на прилавок деревянный метр и веско ответила: «Хорошо».
И со дня свадьбы, взвыл невидимый мотор, цветастая нить реальности стала быстро наматываться на этот рулон тюля с люрексом. В него замотало квартиру свёкров, три соседних магазина, участкового, пожарного инспектора и двух залётных чеченцев, забивших мужу Марьи Ивановны стрелку. Подпольный швейный цех в подвале магазина стрекотал машинками круглые сутки, а вывеску Марья Ивановна сменила на «Конфискат» и это пришлось по душе покупателям, которые думали, что покупают отобранное.
Она росла, муж её таял, так что через три года занимал в магазине крошечную каморку с табличкой «Генеральный Директор», где заодно хранились швабры. Он сидел там, маленький и пыльный, подбивая на калькуляторе столбики никому не нужных цифр. Однажды узенькая дверь распахнулась, Марья Ивановна запустила туда руку и пошарив извлекла на свет своего мужа. «Дочку хочу», - сказала Марья Ивановна и поцеловала его сразу во всё лицо. От неё пахло шпротами и коньяком. «У нас в роду только мальчики», - предупредил муж. «Ну, ты уж расстарайся», - ответила Марья Ивановна. Она взяла его на руки и отнесла в спальню. После той ночи Марья Ивановна стала заметно круглее - понесла.
Дочку она назвала Аделаидой и задумалась о том, какую ей дать фамилию - свою, или мужнину. Тут как раз на Марью Ивановну наехали таможенники, дескать нельзя называть магазины «Конфискат», если они не торгуют конфискованными на таможне вещами. Марья Ивановна хотела с ними поладить и отправилась на встречу в сауну, где таможенные люди дули водку и обкашливали вопросики.
Главный таможенный начальник сидел посреди сауны прямо в кителе, а лицо его в зелёных роговых очках, напомнило Марье Ивановне раскройные ножницы, потому что после инсульта левый глаз у начальника сильно провис, а правый - ничего себе, держался. По всему выходило, что натянуть с таможенниками ниточки мимо эдаких ножничек не получится. «Чик», - сказал главный таможенный начальник. - «Чикрыж всё своё и мне три четверти заноси. Вот и ладушки». «А вот те херушки!» - подумала Марья Ивановна, но вслух промолчала.
Прямо из сауны она поехала к юристу и позвал он других юристов, а те позвали третьих. Достали они всякие книги, да Законы таможенные, да Кодексы административные, так что к ночи в комнате крепко пахло кровью и чернилами. По утру, не ожидая больше ни минуты, вписала Марья Ивановна в дочкино свидетельство о рождении правильную фамилию.
А муж её тем же утром помер. На похоронах была одна только Марья Ивановна, да двое могильщиков. Положили в землю гроб, размером едва больше коробки от монпансье, да поставили крест с золотыми буквами «Генеральный Директор».
Так вот и появилась у Марьи Ивановны дочь, Аделаида Конфискат, наследница империи одёжных магазинов того же названия.
*
Шестнадцать лет Прорва толкал вперёд свою империю, чего не мог проглотить - осёдлывал, что не хотело под ним ездить - трахал. Марья Ивановна тоже на месте не стояла, а точнее - именно что стояла, но крутилась, наматывая слой за слоем. Прорва подмял под себя всё производство еды, Шпыль притянула одёжные и обувные магазины, со свадебными салонами заодно. Прорва пришпорил алкогольный бизнес, Шпыль сучила прибыль с ритуальных услуг.
В конце концов город оказался растянут промеж двух полюсов, затрещало так, что кое-где даже и лопнуло. Пошёл вдруг посреди июля снег. Откуда-то появилась в городе улица имени какого-то Жабьева и жили на ней люди хмурые, неприятные, всё сплошь льготники. Городская теледикторша возьми, да и залай собакой посреди репортажа. А самый толстый и бородатый епархиальный дьяк внезапно оказался бабой, да ещё и с шестью грудями.
Тут уж начались звонки, да телеграммы, да закрытые совещания, да горячие линии, да мозговые штурмы. Повылазили, как упыри из поганого болота, консультанты с политологами, накрутили, наварили, навешали такой лапши, что сам чёрт бы во век не разобрал. И сошлись главные городские люди на том, что делать больше нечего, надо хватать движимое, бросать недвижимое, да переезжать в Грецию, где, говорят, сказочная дешевизна в магазинах.
Наконец, там, где надо, стукнули кулаком по столу и потребовали стакан коньяку и телефонную трубку. И был выпит коньяк, и были нанесены два звонка, и город замер в ожидании…
*
Стрелку забили в лесу, на краю огромного болота. Многие люди последний раз видели застиранное небо как раз с этого места. Осенний багрянец, чёрные птицы косо режут воздух, горячее хлюпает в ботинках, волосатые руки с омерзительной ловкостью втыкают меч повыше пояса, подают дуэльный пистолет, или привязывают к ногам мешок цемента. Даже грибники, на что уж склизкие, пустые люди, а и те обходили это место - скорее груздей тут можно было отыскать стреляные гильзы, да маленькие белые косточки.
Пантелей Гаврилыч и Марья Ивановна стояли супротив и молчали, словно приценивались. За прозрачным лесочком, где остановились джипы, виднелись огоньки сигарет. Пантелей Гаврилыч осклабился и двинул бедром, будто собирался подойти к норовистой кобылице. Марья Ивановна отпрянула, а потом сделала мелкий жест рукой, вроде как перебросила петлю и подтянула толстую нитку, тут уже Пантелею Гаврилычу сделалось не по себе.
- Ладно тебе, Шпыль, - сказал Пантелей Гаврилыч. - Я - мужик, ты - баба, едем ко мне. Понимэ? Ты не смотри, что страшный - изнутри я очень ласковый.
- Без прикола мне твои ласки, Прорва, - ответила Марья Ивановна. - И на спине я тебя катать не стану, я тебе не мэр. А давай я лучше тебя окручу?
- Заманчиво, базара нет. Только вот мужа твоего, генерального директора, никто особо не видел, после твоего окрута. - Прорва оглянулся и добавил шёпотом. - Да и не только его.
- А ты у ликёроводочного директора ухо откусил, да и съел с груздями! - возразила Шпыль.
Долго они перебрасывались словами, ходили кругами, готовые вот-вот сцепиться в последней драке, из которой выйдет только один, но будет этот один страшнее, чем оба два. Однако же не подрались - сели на замшелые пни, да стали о чём-то уговариваться. Но о чём они уговорились никто не услышал, потому что сверхчувствительный микрофон передавал одно только чавканье, будто кислое тесто уминают, а прокурорский с биноклем, который умел по губам читать, внезапно окривел на оба глаза.
*
Свадьбу играли в ресторане «Золотой Огурец». В подвале там был зал в рыцарском духе - с доспехами, закопчёнными сводами и дубовыми бочками. Во главе стола сидели Пантелей Гаврилыч и Марья Ивановна, одетые празднично. Пятиэтажный торт, поросший цветами из масляного крема, волновал своим видом поджелудочные. Мяса, рыбы, птицы, всяческой икры, салатов и расстегаев наверчено было столько, что рюмку некуда поставить. За столом жрали и пили самые важные в городе люди, некоторые были такие важные, что уже и на людей-то не очень походили. В дальнем углу ресторана дремала в кресле Елизавета, жена Пантелея Гаврилыча, с ведёрком жареных куриных крылышек в руках. Весила она никак не меньше двух центнеров.
Тамада с помощниками носил между гостями детские распашонки голубого и розового цветов.
- Родится пацан - сразу к нам, - сказал прокурорский, опуская в голубую распашонку пачку денег. - Нам нужны правильные пацаны.
- Чего это к вам? - возмутился московский человек, даже клык золотой показал. - Я раньше сунул. И больше!
- Будет девочка, - сказала женщина, похожая на гигантскую медузу, из тех, что охотятся в Японском море на тунца. - А может и не одна! И всех ваших девочек приберёт Казначейство.
Под самой крышей располагался номер молодожёнов с зеркальным потолком и кроватью в форме сердца. Женю с Аделаидой заперли в этом номере как пару кошек, чтобы не мешали гостям перетирать, да чтобы пообнюхались, да и мало ли что - дело молодое.
*
Аделаида сидела в джакузи без воды, а Женя распечатывал подарки, которые стояли вдоль стен до самого потолка. Он разорвал обёртку на самой большой коробке и обнаружил там шоколадные эклеры.
- Кто бы такое подарил? - удивился он.
- Бабушка. Она их всем дарит, - ответила Аделаида. - Я заметила, что ты ко мне придвигаешься. Тронешь - укушу.
- Захочу и трону, - сказал Женя.
- Я больно кусаюсь, - ответила Аделаида и показала зубы.
- Ты мне теперь жена, - сказал Женя. - У тебя впереди меня обязанности, понимэ?
- Я тебя не люблю, - сказала Аделаида. - Ты - дурак. Вот бы ты уже сдох!
Женя тогда потрогал в кармане сапожное шило, которое перед свадьбой дал ему с собой папаша, Пантелей Гаврилыч и напутствовал словами: «Ежели чего барагозить начнёт - сразу шилом в бок, понимэ?»
Тут из ресторанного зала торжественно заревели, это гостям внесли огромного кабана на вертеле. Зазвенели вилки, клацнули зубы, главный прокурорский закричал тостом: «За крепкий союз Прорвы с Конфискатом! Навались, ребята!». И сразу сдвинулись хрустальные бокалы и хлынули в разверстые горла коньяки, наливки, вина, ликёры, виски и антифризная жидкость «Снежинка» по девяносто восемь рублей за пять литров.
- Тебе сколько лет вообще? - спросила Аделаида. - Что-то ты больно мелкий.
- Сколько надо, столько и лет, - ответил Женя.
Аделаида молча выбралась из джакузи, вытащила из тумбочки шампанское и протянула Жене. Он сорвал фольгу, свинтил проволочную сетку, вытащил зубами пробку и вернул бутылку Аделаиде. Она снова забралась в джакузи и жестом показала, что Женя тоже может сесть. Он скинул пиджак, перешагнул край и сел, сложив ноги по-турецки. Тут снизу бабахнула музыка, да так что люстра закачалась.
- Как будто у них свадьба, а не у нас, - сказала Аделаида, глотнула шампанского и протянула бутылку Жене.
- Сами бы женились, если приспичило, - согласился Женя, впервые за вечер посмотрев на Аделаиду с приязнью.
- Сами бы и надевали это платье тупое! - сказала Аделаида и сорвала с головы шляпку с вуалеткой.
- Мне пятнадцать, - сказал Женя вдруг. - Мне нельзя шампанское.
- Совсем что ли тронулся? - возмутилась Аделаида. - Тебе ещё в школу ходить, а ты жениться надумал.
- Пошла она, школа эта, - ответил Женя. - И свадьба бы эта пошла!
Он вылез из джакузи, подошёл к двери номера, тихонько приподнялся на цыпочки и заглянул в глазок. За дверью на кожаном диване сидели Тюти. У того, что слева, в руках была газета и карандаш. У того, что справа, ничего в руках не было, так что ладони его лежали на коленях, как две связки свиных сарделек.
- Роман польского прозаика, затрагивающий темы идеализма и романтической любви, - сказал Тютя с газетой. - Пять букв.
- «Кукла», - ответил Тютя без газеты. - Скукота - та ещё. Лучше Фаулза читать.
Женя погасил люстру и вернулся к Аделаиде, в слабом свете, падающем из окна.
- Тюти стерегут, - сказал Женя. - До часа ночи стеречь будут.
- А потом?
- Потом у них кроссворд кончится, и они за новым в машину пойдут.
- Нафига ты свет потушил?
- Может я тебя видеть не хочу?
- А я тебя так уж точно видеть не хочу.
Вместе со светом пропали звуки нижней пьянки, будто растворились в темноте. Они видели только бледные лица друг друга, да край джакузи, похожий на борт белой лодки, медленно идущей по тоскливой ночной заводи.
- Типа вёсел не хватает, - прошептала Аделаида.
- Лучше шест, - ответил Женя. - Тут неглубокое дно.
И они одновременно подумали, что фигу, что чёрта лысого, нет в этой заводи дна, зато есть глубоководные обитатели, и кое-какие из этих чудищ даже приходятся им родственниками.
- Дело - дрянь и отстой, - сказала Аделаида. - Я тебя не люблю и вообще мышьяком отравлю, а эти, если не породнятся, весь город разнесут. Вот бы они поженились, да как это сладить, если у твоего Прорвы жена есть, мамка твоя.
- Она не моя мамка, - ответил Женя.
- Мачеха?
- Вообще левая баба. Подменная!
- Брешешь, - сказала Аделаида.
- Я мамку помню, правда слабо. Она красивая была. И добрая. И вообще - разговаривала.
- Сволочь ты, Прорва. - Ответила Аделаида. - Станешь старым и толстым, так дети скажут, что тебя подменили, да на мусорку вынесут.
- Это восемь лет назад было. В город тогда приехала выставка, - тихо сказал Женя. - Картины всякие. И мама взяла меня туда, но мне было скучно…
*
В город тогда приехала выставка импрессионистов. Мама взяла на неё Женю, хоть ему было скучно. Он запомнил натёртый паркет такого медового цвета, что его непременно хотелось лизнуть - вроде он его и лизнул, пока никто не видел. Строгие тётеньки с очками на верёвочках провожали его недоверчивыми взглядами, понимали, что нечего здоровому ребёнку делать на выставке импрессионистов, если только его не сглазили ведьмы в художественной школе.
Мама останавливалась то у одной картины, то у другой, и всё спрашивала, как это Женечке нравится. Ему картины казались одинаковыми, будто не картины, а зефир рассыпали с конфетными фантиками. На подоконнике, аккуратно поджав лапы, сидела чёрно-рыжая музейная кошка. Взгляд её был таким надменным, что не хватало только очков на верёвочке - Женя не решился её погладить.
Они вошли в залу с чёрными стенами, где висели картины, изображавшие балерин - Женя знал, что это именно балерины, потому что видел старые мамины фотографии. На них мама была похожа на свою младшую сестру, которой у неё никогда не было. Невесомая и солнечная, красивая, будто цветок. За прошедшее с момента фотографии время, мама стала толстой, уютной и вовсе не волшебной, но в этой зале с чёрными стенами что-то переменилось в ней, шаг отвердел, выпрямилась спина, словно она попала под воздействие волшебного поля, которое расправило её по силовым линиям, усвоенным мамой с детства.
- Дега, - сказала мама. - Эдгар Дега. Подожди на диванчике, Женя.
Она отвела Женю на мягкий диван, стоящий в углу, и оставила ему свою сумочку, откуда Женя сразу достал шоколадный батончик. Лёгкой походкой мама пробежала через зал, будто спеша к старым подругам, которых не видела сто лет и вдруг случайно встретила. Женя сначала сидел и ел батончик, а когда доел, то прилёг и уснул.
Разбудили его папины крики «Понимэ!» и «Мясо!» Широкие люди ходили по залам, искали одну только маленькую женщину. Тюти разговаривали со строгими тётеньками. Даже суровая музейная кошка спряталась под диванчиком и смотрела оттуда глазами цвета крыжовника.
*
- Вот с тех пор маму я и не видел, - сказал Женя. - А эту жируху, которая типа моя мама, я помню. Актриса из ТЮЗа, она там раньше Карлсона играла и Деда Мороза. Её папа купил, потому что если от мужика жена сбежала, то это полная параша и западло, понимэ?
- Враньё, - сказала Аделаида. - Ты это выдумал.
- Мне пофиг, чего ты думаешь.
- Да просто растолстела твоя мамочка, да поглупела, а ты и выдумал. Дега, балерины, синий занавес. Мы так с подругами прикалывались. Зашторишь окно, выключишь свет и выдумываешь всякое. Зелёная штора. Чёрный палец. Красный ноготь. Как меня это бесит!
- Нет у тебя никаких подруг, - сказал Женя. - А то я не знаю.
- И ты меня бесишь! - сказала Аделаида. - Включи уже свет.
Женя глотнул шампанского, оно вскипело у него во рту и вылилось через нос на белую рубашку. Настенные часы показали час. Женя посмотрел в глазок, а потом достал из кармана шило и принялся ковырять замок. Дверь скрипнула и распахнулась. В полутёмном коридоре стоял стеклянный столик с ножками в форме лебедей. На столике лежала газета с добитым кроссвордом и обкусанный карандаш. Охраны не было.
- Эй, ты! Аделаида, - тихо крикнул Женя. - Давай отсюда свинтим, а?
*
Женя шёл впереди, вытянув перед собой шило. На лестнице было пусто, только в углу между фикусами вяло боролись и хихикали двое, Зайчик и Волк - не животные, понятно, а человеческие люди, одетые в костюмы.
- Вы куда это, детишки? - спросил Волк пьяненьким девичьим голосом.
- В тубзик, - пропищала Аделаида.
- Давайте резче и сразу назад, - сказал Волк, а Зайчик снова захихикал.
Аделаида взяла Женю за руку и потащила вниз, бормоча себе под нос: «Студенты из кулька, унюхались по самые гланды!» Женя вырвал руку и снова пошёл впереди. Они остановились возле дверей в банкетный зал. Оттуда била по башке пластиковой трубой музыка, там колотили в пол копыта, невидимые лучи заставляли светиться фарфоровые зубы и лифчики.
- Через кухню, - заорала Аделаида.
- Без сопливых, как на льду! - заорал Женя.
Они пошли через кухню, где всё парило и дымило, шкворчало и брызгало. И Аделаида вдруг затолкнула Женю в какую-то маленькую комнатку, сплошь облицованную белым кафелем и грозно сказала: «Жди меня тут!» А Женя закричал: «С хера ли?!» но Аделаида уже исчезла.
Посреди комнаты стоял здоровенный пластиковый ларь, наполненный очищенной картошкой, да трёхногий табурет, с лежащей на нём картофелечисткой, а больше в комнате ничего и не было. Женя схватил было картофелечистку, но сапожное шило выглядело куда серьёзней.
Дверь распахнулась, но вошла не Аделаида, а неизвестный мужчина, одетый в женское платье, женские туфли и в блестящую шапочку с пятиконечной звездой на голове.
- О, девочка, привет, - сказал мужчина. - Где тут вообще гримёрка, я понять не могу? Глянь, у меня тушь не потекла?
- Нет, - быстро сказал Женя.
- Ага, ну зашибись, - облегчённо вздохнул мужчина. - Ну, как говорится, ни пуха, ни пера! Ну? Чего ты телишься? Надо ответить: «К чёрту!»
- Пошёл к чёрту! - сказал Женя.
- Да запросто! - ответил мужчина и вышел вон.
И сразу после него в комнате оказалась Аделаида, одетая в норковую шубу и с автомобильными ключами в руках.
Они выбежали на улицу, и Аделаида долго нажимала на брелок, пока не мигнула фарами какая-то усосанная в хламину грязная «Нексия».
- Ты машину водить вообще умеешь? - спросила Аделаида Женю.
- Да изич! - ответил он, отбирая у неё ключи.
Аделаида не заметила, как зацепилась шарфом за проволоку, торчащую из рабичного забора. Они сели в машину, три раза заглохли, а потом косо выехали с парковки ресторана «Золотой Огурец». Зелёная шерстяная нитка тянулась за машиной долго-долго, пока не лопнула, когда они проезжали мимо городского кладбища. Снег летел из чёрной пустоты, Аделаида нажала кнопку на приборной панели и заиграл какой-то тупой шансон.
- Мне тринадцать, - сказала Аделаида. - Но через две недели четырнадцать уже.
- Тогда сиди и не вякай, - ответил Женя.
Они мчались вперёд и не видели, как за спиной выстрелили в небо разноцветные фейерверки: красные, жёлтые, оранжевые, голубые. Искрящееся пламя вдруг охватило дом, треснули перекрытия, посыпалась черепица, быстро и страшно загорелись припаркованные автомобили, нагрелся и закипел каток с хоккейными воротцами. Из просевшей крыши ударила в звёздное небо толстая струя пара, но потом её разметало ветром, так что Тютям, выбежавшим на улицу, померещилось, что в небе танцует балерина, красивая, как цветок.
*
В пять часов утра рыцарская зала ресторана «Золотой Огурец», выглядела так, словно всю ночь тут шла битва, а теперь все лежали мёртвые, только у кого-то в сумочке грустно пиликала свой простенький мотив кнопочная «Нокия». Широкий плакат: «ПРОРВА И КОНФИСКАТ - ПРИЗЁРЫ КОНКУРСА СЕМЬЯ БУДУЩЕГО!» свисал на одной верёвочке, в него закуталась толстая синяя женщина из мэрии. На сцене спали вповалку три стриптизёрши. Доллары, торчащие из их трусиков, шелестели под ветерком вентилятора, как маленькая берёзовая рощица. Прокурорский, одетый в один только пиджак, храпел прямо на столе, среди обглоданных кабаньих рёбер, а кто-то засунул ему в рот апельсин.
Спали думские и мэрские, официанты, менты, мужчина в женском платье и с напудренным носом, какой-то казак в медальках, плешивый кагэбешник, бригада скорой помощи, которая приехала ночью спасать подавившегося колбасой банкира, да была засосана водоворотом свадебной оргии.
Утром они проснулись, разнюхались, выпили пива.
К обеду из кухни принесли новую жратву.
Вечером приехали по вызову менты - кто-то угнал машину официанта.
Ночью растопили баню и устроили танцы.
Так всё у них и продолжалось, денно и нощно.
Умеют же устроиться люди.
Пантелей Гаврилыч Прорва мясо любил есть. Прям вот сядет и давай уминать мясо это самое. На переговорах с монголами ему рассказали, Пантелею Гаврилычу очень понравилось, что в мире есть три великих радости: ездить на мясе, есть мясо и тыкать мясом в мясо, вот он и воображал себя эдаким зашифрованным монголом, хотя сам был русским.
Ну как - русским? Хрен же разберёшь, чего понамешано в генах и вообще, сказывают, в самой основе одни сплошные негры. Ездил Пантелей Гаврилыч не по-монгольски, а на «БМВ» с мигалкой. Зато тыкать мясом в мясо он любил и тыкал им в кого угодно, только не в жену свою, Елизавету.
Жена его, Елизавета, закончила балетное училище и мяса в ней в то время практически не содержалось - она состояла из тишины и солнечного света. Первый раз Пантелей Гаврилыч увидел Елизавету на концерте для прокурорских - словно белый лепесток кружился в порывах ветра. И мясной мешок с клапанами, перегоняющий густую кровь Пантелея Гаврилыча, неожиданно вздрогнул и пропустил удар.
Как у всякого нормального человека, имелись у Пантелея Гаврилыча два телохранителя, которых он называл Тютями. Вероятно, были у них обыкновенные имена, а может даже и фамилии, но им такое сочетание букв даже больше нравилось, потому что ну разве плохо звучит: «Тютя»? Да отлично же звучит! Пантелей Гаврилыч похлопал впередисидящего Тютю по макушке и сказал: «Видишь эту? Её хочу. Да не в сауну, Тютя, понимэ? Совсем себе хочу. Давай, двигай». И Тюти, как и всегда, всё обтяпали. Верещал там какой-то прищемлённый паренёк в лосинах, но тихо и недолго совсем.
После свадьбы в Елизавете обнаружились хрящи, кости, кринолин, рояльные струны и строгое воспитание, не допускающее слишком уж частых занятий тем, без чего Пантелей Гаврилыч не мог. У мясника может выпасть минутка, когда он опустит топор и залюбуется пылинками, танцующими в луче весеннего солнца. Но разве улетишь на слёт колбасников верхом на паутинке? Сможешь порубить цвет лютика на эскалопы? Трахнешь прохладное утро? Но разик у них всё же случился, так что у Пантелея Гаврилыча от жены его, Елизаветы, имелся сын.
Ну как - сын? Он сразу жену свою, Елизавету, предупредил: «Чтобы сына мне спекла, понимэ?» И главврача в роддоме предупредил: «Сын мне нужен, наследник, понимэ?» И хирурга предупредил. И акушерку. Даже уборщицу. А внешности Пантелей Гаврилыч сделался пугающей, через постоянное поедание мяса. Весь он бугрился, из этих бугров лезла кабанья щетина, золотые коронки, три вросших перстня и сплющенный нос, всё это обволакивал костюм за пять бакинских тысяч, пропотевший в подмышках.
Родила жена его, Елизавета, ребёночка и сразу заблажила: «Ох, доктор, скажите, миленький, мальчик там, или мальчик?» А доктору зачем проблемы с его небольшой зарплатой? Он и смотреть не стал, тем более что ничего уже не поменяешь, не вытянешь, или, допустим, не заправишь. Акушерка, хоть и опытная, но с этими нервами никакой пол уже различить не могла, даже свой собственный. А уборщица пихала всем в лицо невесть где подобранным синим бантом. Так что вписали в бирку «Пол: мужской», раз уж всем так хочется.
Так вот и появился у Пантелея Гаврилыча сын, Женя Прорва, наследник империи «Колбасы от Гаврилыча».
*
Марья Ивановна Шпыль с детства не умела улыбаться - чужда ей была эта гримаса мимических мышц. Родители даже показывали её в Москве медицинскому профессору, мама привезла ему три ящика шоколадных эклеров, а папа - бензонасос и тысячу рублей. Медицинский профессор давал Маше сахарные шарики, бил током и колол иголками, но улыбаться от этого она не стала, и даже наоборот стукнула медицинского профессора ногой в коленку, так что он тоже надолго улыбаться перестал. Делать было нечего - родители отдали Машу учиться в Институт Советской Торговли.
Когда в стране началось, Марья Ивановна Шпыль работала завсекцией магазина «Ткани». Была она похожа на огромный рулон тюля с люрексом, и директор магазина тайно её любил, потому что с детства жил напротив трубного завода, отчего имел тягу ко всему цилиндрическому. Этот самый директор, даром что ледащий, оказался ловкач - раздобыл где-то грузовик водки, да выменял у алкашей на ваучеры. Так что, в одну лихую ночь, магазин «Ткани» сделался его собственностью. Директор явился утром на работу, опустился на одно колено перед Марьей Ивановной и предложил ей руку и сердце. Что-то дрогнуло в лице Марьи Ивановны, она отложила на прилавок деревянный метр и веско ответила: «Хорошо».
И со дня свадьбы, взвыл невидимый мотор, цветастая нить реальности стала быстро наматываться на этот рулон тюля с люрексом. В него замотало квартиру свёкров, три соседних магазина, участкового, пожарного инспектора и двух залётных чеченцев, забивших мужу Марьи Ивановны стрелку. Подпольный швейный цех в подвале магазина стрекотал машинками круглые сутки, а вывеску Марья Ивановна сменила на «Конфискат» и это пришлось по душе покупателям, которые думали, что покупают отобранное.
Она росла, муж её таял, так что через три года занимал в магазине крошечную каморку с табличкой «Генеральный Директор», где заодно хранились швабры. Он сидел там, маленький и пыльный, подбивая на калькуляторе столбики никому не нужных цифр. Однажды узенькая дверь распахнулась, Марья Ивановна запустила туда руку и пошарив извлекла на свет своего мужа. «Дочку хочу», - сказала Марья Ивановна и поцеловала его сразу во всё лицо. От неё пахло шпротами и коньяком. «У нас в роду только мальчики», - предупредил муж. «Ну, ты уж расстарайся», - ответила Марья Ивановна. Она взяла его на руки и отнесла в спальню. После той ночи Марья Ивановна стала заметно круглее - понесла.
Дочку она назвала Аделаидой и задумалась о том, какую ей дать фамилию - свою, или мужнину. Тут как раз на Марью Ивановну наехали таможенники, дескать нельзя называть магазины «Конфискат», если они не торгуют конфискованными на таможне вещами. Марья Ивановна хотела с ними поладить и отправилась на встречу в сауну, где таможенные люди дули водку и обкашливали вопросики.
Главный таможенный начальник сидел посреди сауны прямо в кителе, а лицо его в зелёных роговых очках, напомнило Марье Ивановне раскройные ножницы, потому что после инсульта левый глаз у начальника сильно провис, а правый - ничего себе, держался. По всему выходило, что натянуть с таможенниками ниточки мимо эдаких ножничек не получится. «Чик», - сказал главный таможенный начальник. - «Чикрыж всё своё и мне три четверти заноси. Вот и ладушки». «А вот те херушки!» - подумала Марья Ивановна, но вслух промолчала.
Прямо из сауны она поехала к юристу и позвал он других юристов, а те позвали третьих. Достали они всякие книги, да Законы таможенные, да Кодексы административные, так что к ночи в комнате крепко пахло кровью и чернилами. По утру, не ожидая больше ни минуты, вписала Марья Ивановна в дочкино свидетельство о рождении правильную фамилию.
А муж её тем же утром помер. На похоронах была одна только Марья Ивановна, да двое могильщиков. Положили в землю гроб, размером едва больше коробки от монпансье, да поставили крест с золотыми буквами «Генеральный Директор».
Так вот и появилась у Марьи Ивановны дочь, Аделаида Конфискат, наследница империи одёжных магазинов того же названия.
*
Шестнадцать лет Прорва толкал вперёд свою империю, чего не мог проглотить - осёдлывал, что не хотело под ним ездить - трахал. Марья Ивановна тоже на месте не стояла, а точнее - именно что стояла, но крутилась, наматывая слой за слоем. Прорва подмял под себя всё производство еды, Шпыль притянула одёжные и обувные магазины, со свадебными салонами заодно. Прорва пришпорил алкогольный бизнес, Шпыль сучила прибыль с ритуальных услуг.
В конце концов город оказался растянут промеж двух полюсов, затрещало так, что кое-где даже и лопнуло. Пошёл вдруг посреди июля снег. Откуда-то появилась в городе улица имени какого-то Жабьева и жили на ней люди хмурые, неприятные, всё сплошь льготники. Городская теледикторша возьми, да и залай собакой посреди репортажа. А самый толстый и бородатый епархиальный дьяк внезапно оказался бабой, да ещё и с шестью грудями.
Тут уж начались звонки, да телеграммы, да закрытые совещания, да горячие линии, да мозговые штурмы. Повылазили, как упыри из поганого болота, консультанты с политологами, накрутили, наварили, навешали такой лапши, что сам чёрт бы во век не разобрал. И сошлись главные городские люди на том, что делать больше нечего, надо хватать движимое, бросать недвижимое, да переезжать в Грецию, где, говорят, сказочная дешевизна в магазинах.
Наконец, там, где надо, стукнули кулаком по столу и потребовали стакан коньяку и телефонную трубку. И был выпит коньяк, и были нанесены два звонка, и город замер в ожидании…
*
Стрелку забили в лесу, на краю огромного болота. Многие люди последний раз видели застиранное небо как раз с этого места. Осенний багрянец, чёрные птицы косо режут воздух, горячее хлюпает в ботинках, волосатые руки с омерзительной ловкостью втыкают меч повыше пояса, подают дуэльный пистолет, или привязывают к ногам мешок цемента. Даже грибники, на что уж склизкие, пустые люди, а и те обходили это место - скорее груздей тут можно было отыскать стреляные гильзы, да маленькие белые косточки.
Пантелей Гаврилыч и Марья Ивановна стояли супротив и молчали, словно приценивались. За прозрачным лесочком, где остановились джипы, виднелись огоньки сигарет. Пантелей Гаврилыч осклабился и двинул бедром, будто собирался подойти к норовистой кобылице. Марья Ивановна отпрянула, а потом сделала мелкий жест рукой, вроде как перебросила петлю и подтянула толстую нитку, тут уже Пантелею Гаврилычу сделалось не по себе.
- Ладно тебе, Шпыль, - сказал Пантелей Гаврилыч. - Я - мужик, ты - баба, едем ко мне. Понимэ? Ты не смотри, что страшный - изнутри я очень ласковый.
- Без прикола мне твои ласки, Прорва, - ответила Марья Ивановна. - И на спине я тебя катать не стану, я тебе не мэр. А давай я лучше тебя окручу?
- Заманчиво, базара нет. Только вот мужа твоего, генерального директора, никто особо не видел, после твоего окрута. - Прорва оглянулся и добавил шёпотом. - Да и не только его.
- А ты у ликёроводочного директора ухо откусил, да и съел с груздями! - возразила Шпыль.
Долго они перебрасывались словами, ходили кругами, готовые вот-вот сцепиться в последней драке, из которой выйдет только один, но будет этот один страшнее, чем оба два. Однако же не подрались - сели на замшелые пни, да стали о чём-то уговариваться. Но о чём они уговорились никто не услышал, потому что сверхчувствительный микрофон передавал одно только чавканье, будто кислое тесто уминают, а прокурорский с биноклем, который умел по губам читать, внезапно окривел на оба глаза.
*
Свадьбу играли в ресторане «Золотой Огурец». В подвале там был зал в рыцарском духе - с доспехами, закопчёнными сводами и дубовыми бочками. Во главе стола сидели Пантелей Гаврилыч и Марья Ивановна, одетые празднично. Пятиэтажный торт, поросший цветами из масляного крема, волновал своим видом поджелудочные. Мяса, рыбы, птицы, всяческой икры, салатов и расстегаев наверчено было столько, что рюмку некуда поставить. За столом жрали и пили самые важные в городе люди, некоторые были такие важные, что уже и на людей-то не очень походили. В дальнем углу ресторана дремала в кресле Елизавета, жена Пантелея Гаврилыча, с ведёрком жареных куриных крылышек в руках. Весила она никак не меньше двух центнеров.
Тамада с помощниками носил между гостями детские распашонки голубого и розового цветов.
- Родится пацан - сразу к нам, - сказал прокурорский, опуская в голубую распашонку пачку денег. - Нам нужны правильные пацаны.
- Чего это к вам? - возмутился московский человек, даже клык золотой показал. - Я раньше сунул. И больше!
- Будет девочка, - сказала женщина, похожая на гигантскую медузу, из тех, что охотятся в Японском море на тунца. - А может и не одна! И всех ваших девочек приберёт Казначейство.
Под самой крышей располагался номер молодожёнов с зеркальным потолком и кроватью в форме сердца. Женю с Аделаидой заперли в этом номере как пару кошек, чтобы не мешали гостям перетирать, да чтобы пообнюхались, да и мало ли что - дело молодое.
*
Аделаида сидела в джакузи без воды, а Женя распечатывал подарки, которые стояли вдоль стен до самого потолка. Он разорвал обёртку на самой большой коробке и обнаружил там шоколадные эклеры.
- Кто бы такое подарил? - удивился он.
- Бабушка. Она их всем дарит, - ответила Аделаида. - Я заметила, что ты ко мне придвигаешься. Тронешь - укушу.
- Захочу и трону, - сказал Женя.
- Я больно кусаюсь, - ответила Аделаида и показала зубы.
- Ты мне теперь жена, - сказал Женя. - У тебя впереди меня обязанности, понимэ?
- Я тебя не люблю, - сказала Аделаида. - Ты - дурак. Вот бы ты уже сдох!
Женя тогда потрогал в кармане сапожное шило, которое перед свадьбой дал ему с собой папаша, Пантелей Гаврилыч и напутствовал словами: «Ежели чего барагозить начнёт - сразу шилом в бок, понимэ?»
Тут из ресторанного зала торжественно заревели, это гостям внесли огромного кабана на вертеле. Зазвенели вилки, клацнули зубы, главный прокурорский закричал тостом: «За крепкий союз Прорвы с Конфискатом! Навались, ребята!». И сразу сдвинулись хрустальные бокалы и хлынули в разверстые горла коньяки, наливки, вина, ликёры, виски и антифризная жидкость «Снежинка» по девяносто восемь рублей за пять литров.
- Тебе сколько лет вообще? - спросила Аделаида. - Что-то ты больно мелкий.
- Сколько надо, столько и лет, - ответил Женя.
Аделаида молча выбралась из джакузи, вытащила из тумбочки шампанское и протянула Жене. Он сорвал фольгу, свинтил проволочную сетку, вытащил зубами пробку и вернул бутылку Аделаиде. Она снова забралась в джакузи и жестом показала, что Женя тоже может сесть. Он скинул пиджак, перешагнул край и сел, сложив ноги по-турецки. Тут снизу бабахнула музыка, да так что люстра закачалась.
- Как будто у них свадьба, а не у нас, - сказала Аделаида, глотнула шампанского и протянула бутылку Жене.
- Сами бы женились, если приспичило, - согласился Женя, впервые за вечер посмотрев на Аделаиду с приязнью.
- Сами бы и надевали это платье тупое! - сказала Аделаида и сорвала с головы шляпку с вуалеткой.
- Мне пятнадцать, - сказал Женя вдруг. - Мне нельзя шампанское.
- Совсем что ли тронулся? - возмутилась Аделаида. - Тебе ещё в школу ходить, а ты жениться надумал.
- Пошла она, школа эта, - ответил Женя. - И свадьба бы эта пошла!
Он вылез из джакузи, подошёл к двери номера, тихонько приподнялся на цыпочки и заглянул в глазок. За дверью на кожаном диване сидели Тюти. У того, что слева, в руках была газета и карандаш. У того, что справа, ничего в руках не было, так что ладони его лежали на коленях, как две связки свиных сарделек.
- Роман польского прозаика, затрагивающий темы идеализма и романтической любви, - сказал Тютя с газетой. - Пять букв.
- «Кукла», - ответил Тютя без газеты. - Скукота - та ещё. Лучше Фаулза читать.
Женя погасил люстру и вернулся к Аделаиде, в слабом свете, падающем из окна.
- Тюти стерегут, - сказал Женя. - До часа ночи стеречь будут.
- А потом?
- Потом у них кроссворд кончится, и они за новым в машину пойдут.
- Нафига ты свет потушил?
- Может я тебя видеть не хочу?
- А я тебя так уж точно видеть не хочу.
Вместе со светом пропали звуки нижней пьянки, будто растворились в темноте. Они видели только бледные лица друг друга, да край джакузи, похожий на борт белой лодки, медленно идущей по тоскливой ночной заводи.
- Типа вёсел не хватает, - прошептала Аделаида.
- Лучше шест, - ответил Женя. - Тут неглубокое дно.
И они одновременно подумали, что фигу, что чёрта лысого, нет в этой заводи дна, зато есть глубоководные обитатели, и кое-какие из этих чудищ даже приходятся им родственниками.
- Дело - дрянь и отстой, - сказала Аделаида. - Я тебя не люблю и вообще мышьяком отравлю, а эти, если не породнятся, весь город разнесут. Вот бы они поженились, да как это сладить, если у твоего Прорвы жена есть, мамка твоя.
- Она не моя мамка, - ответил Женя.
- Мачеха?
- Вообще левая баба. Подменная!
- Брешешь, - сказала Аделаида.
- Я мамку помню, правда слабо. Она красивая была. И добрая. И вообще - разговаривала.
- Сволочь ты, Прорва. - Ответила Аделаида. - Станешь старым и толстым, так дети скажут, что тебя подменили, да на мусорку вынесут.
- Это восемь лет назад было. В город тогда приехала выставка, - тихо сказал Женя. - Картины всякие. И мама взяла меня туда, но мне было скучно…
*
В город тогда приехала выставка импрессионистов. Мама взяла на неё Женю, хоть ему было скучно. Он запомнил натёртый паркет такого медового цвета, что его непременно хотелось лизнуть - вроде он его и лизнул, пока никто не видел. Строгие тётеньки с очками на верёвочках провожали его недоверчивыми взглядами, понимали, что нечего здоровому ребёнку делать на выставке импрессионистов, если только его не сглазили ведьмы в художественной школе.
Мама останавливалась то у одной картины, то у другой, и всё спрашивала, как это Женечке нравится. Ему картины казались одинаковыми, будто не картины, а зефир рассыпали с конфетными фантиками. На подоконнике, аккуратно поджав лапы, сидела чёрно-рыжая музейная кошка. Взгляд её был таким надменным, что не хватало только очков на верёвочке - Женя не решился её погладить.
Они вошли в залу с чёрными стенами, где висели картины, изображавшие балерин - Женя знал, что это именно балерины, потому что видел старые мамины фотографии. На них мама была похожа на свою младшую сестру, которой у неё никогда не было. Невесомая и солнечная, красивая, будто цветок. За прошедшее с момента фотографии время, мама стала толстой, уютной и вовсе не волшебной, но в этой зале с чёрными стенами что-то переменилось в ней, шаг отвердел, выпрямилась спина, словно она попала под воздействие волшебного поля, которое расправило её по силовым линиям, усвоенным мамой с детства.
- Дега, - сказала мама. - Эдгар Дега. Подожди на диванчике, Женя.
Она отвела Женю на мягкий диван, стоящий в углу, и оставила ему свою сумочку, откуда Женя сразу достал шоколадный батончик. Лёгкой походкой мама пробежала через зал, будто спеша к старым подругам, которых не видела сто лет и вдруг случайно встретила. Женя сначала сидел и ел батончик, а когда доел, то прилёг и уснул.
Разбудили его папины крики «Понимэ!» и «Мясо!» Широкие люди ходили по залам, искали одну только маленькую женщину. Тюти разговаривали со строгими тётеньками. Даже суровая музейная кошка спряталась под диванчиком и смотрела оттуда глазами цвета крыжовника.
*
- Вот с тех пор маму я и не видел, - сказал Женя. - А эту жируху, которая типа моя мама, я помню. Актриса из ТЮЗа, она там раньше Карлсона играла и Деда Мороза. Её папа купил, потому что если от мужика жена сбежала, то это полная параша и западло, понимэ?
- Враньё, - сказала Аделаида. - Ты это выдумал.
- Мне пофиг, чего ты думаешь.
- Да просто растолстела твоя мамочка, да поглупела, а ты и выдумал. Дега, балерины, синий занавес. Мы так с подругами прикалывались. Зашторишь окно, выключишь свет и выдумываешь всякое. Зелёная штора. Чёрный палец. Красный ноготь. Как меня это бесит!
- Нет у тебя никаких подруг, - сказал Женя. - А то я не знаю.
- И ты меня бесишь! - сказала Аделаида. - Включи уже свет.
Женя глотнул шампанского, оно вскипело у него во рту и вылилось через нос на белую рубашку. Настенные часы показали час. Женя посмотрел в глазок, а потом достал из кармана шило и принялся ковырять замок. Дверь скрипнула и распахнулась. В полутёмном коридоре стоял стеклянный столик с ножками в форме лебедей. На столике лежала газета с добитым кроссвордом и обкусанный карандаш. Охраны не было.
- Эй, ты! Аделаида, - тихо крикнул Женя. - Давай отсюда свинтим, а?
*
Женя шёл впереди, вытянув перед собой шило. На лестнице было пусто, только в углу между фикусами вяло боролись и хихикали двое, Зайчик и Волк - не животные, понятно, а человеческие люди, одетые в костюмы.
- Вы куда это, детишки? - спросил Волк пьяненьким девичьим голосом.
- В тубзик, - пропищала Аделаида.
- Давайте резче и сразу назад, - сказал Волк, а Зайчик снова захихикал.
Аделаида взяла Женю за руку и потащила вниз, бормоча себе под нос: «Студенты из кулька, унюхались по самые гланды!» Женя вырвал руку и снова пошёл впереди. Они остановились возле дверей в банкетный зал. Оттуда била по башке пластиковой трубой музыка, там колотили в пол копыта, невидимые лучи заставляли светиться фарфоровые зубы и лифчики.
- Через кухню, - заорала Аделаида.
- Без сопливых, как на льду! - заорал Женя.
Они пошли через кухню, где всё парило и дымило, шкворчало и брызгало. И Аделаида вдруг затолкнула Женю в какую-то маленькую комнатку, сплошь облицованную белым кафелем и грозно сказала: «Жди меня тут!» А Женя закричал: «С хера ли?!» но Аделаида уже исчезла.
Посреди комнаты стоял здоровенный пластиковый ларь, наполненный очищенной картошкой, да трёхногий табурет, с лежащей на нём картофелечисткой, а больше в комнате ничего и не было. Женя схватил было картофелечистку, но сапожное шило выглядело куда серьёзней.
Дверь распахнулась, но вошла не Аделаида, а неизвестный мужчина, одетый в женское платье, женские туфли и в блестящую шапочку с пятиконечной звездой на голове.
- О, девочка, привет, - сказал мужчина. - Где тут вообще гримёрка, я понять не могу? Глянь, у меня тушь не потекла?
- Нет, - быстро сказал Женя.
- Ага, ну зашибись, - облегчённо вздохнул мужчина. - Ну, как говорится, ни пуха, ни пера! Ну? Чего ты телишься? Надо ответить: «К чёрту!»
- Пошёл к чёрту! - сказал Женя.
- Да запросто! - ответил мужчина и вышел вон.
И сразу после него в комнате оказалась Аделаида, одетая в норковую шубу и с автомобильными ключами в руках.
Они выбежали на улицу, и Аделаида долго нажимала на брелок, пока не мигнула фарами какая-то усосанная в хламину грязная «Нексия».
- Ты машину водить вообще умеешь? - спросила Аделаида Женю.
- Да изич! - ответил он, отбирая у неё ключи.
Аделаида не заметила, как зацепилась шарфом за проволоку, торчащую из рабичного забора. Они сели в машину, три раза заглохли, а потом косо выехали с парковки ресторана «Золотой Огурец». Зелёная шерстяная нитка тянулась за машиной долго-долго, пока не лопнула, когда они проезжали мимо городского кладбища. Снег летел из чёрной пустоты, Аделаида нажала кнопку на приборной панели и заиграл какой-то тупой шансон.
- Мне тринадцать, - сказала Аделаида. - Но через две недели четырнадцать уже.
- Тогда сиди и не вякай, - ответил Женя.
Они мчались вперёд и не видели, как за спиной выстрелили в небо разноцветные фейерверки: красные, жёлтые, оранжевые, голубые. Искрящееся пламя вдруг охватило дом, треснули перекрытия, посыпалась черепица, быстро и страшно загорелись припаркованные автомобили, нагрелся и закипел каток с хоккейными воротцами. Из просевшей крыши ударила в звёздное небо толстая струя пара, но потом её разметало ветром, так что Тютям, выбежавшим на улицу, померещилось, что в небе танцует балерина, красивая, как цветок.
*
В пять часов утра рыцарская зала ресторана «Золотой Огурец», выглядела так, словно всю ночь тут шла битва, а теперь все лежали мёртвые, только у кого-то в сумочке грустно пиликала свой простенький мотив кнопочная «Нокия». Широкий плакат: «ПРОРВА И КОНФИСКАТ - ПРИЗЁРЫ КОНКУРСА СЕМЬЯ БУДУЩЕГО!» свисал на одной верёвочке, в него закуталась толстая синяя женщина из мэрии. На сцене спали вповалку три стриптизёрши. Доллары, торчащие из их трусиков, шелестели под ветерком вентилятора, как маленькая берёзовая рощица. Прокурорский, одетый в один только пиджак, храпел прямо на столе, среди обглоданных кабаньих рёбер, а кто-то засунул ему в рот апельсин.
Спали думские и мэрские, официанты, менты, мужчина в женском платье и с напудренным носом, какой-то казак в медальках, плешивый кагэбешник, бригада скорой помощи, которая приехала ночью спасать подавившегося колбасой банкира, да была засосана водоворотом свадебной оргии.
Утром они проснулись, разнюхались, выпили пива.
К обеду из кухни принесли новую жратву.
Вечером приехали по вызову менты - кто-то угнал машину официанта.
Ночью растопили баню и устроили танцы.
Так всё у них и продолжалось, денно и нощно.
Умеют же устроиться люди.