Цветные карандаши
- Почему вы позволяете своим детям рисовать на парте? - кричала на меня директриса школы.
А я была молодой учительницей. И любила детей.
- Мои дети не рисуют на парте. Мои дети любят литературу.
А я люблю детей. Самый сильный, на мой взгляд, аргумент казался неубедительным. Хотя если бы я произнесла это в какой-то другой ситуации, вопросы вряд ли бы возникли.
- Я предоставила вам класс с чистыми партами, а теперь на этой парте надпись! - эта фраза директрисы на самом деле подразумевала следующее: Дети не могут любить литературу.
Но мои дети любили литературу. А я любила их.
- Кто сидит на этом месте? - в гневе вопрошала директриса. Кто сидит на этом месте, где написано Iloveyou.
- Кирилл.
- Кирилл?! - раскаты грома. - Так вы не следите на уроке за ребенком группы риска?!
Кажется, я совершила преступление. Только в чем оно заключалось мне, как и К. из «Процесса» Кафки, очевидно, сообщать не собирались. Наверное, оно было слишком очевидным. Но я все равно не понимала. Как и не подозревала о том, что Кирилл является ребенком группы риска. И что это вообще за группа. Тогда я почему-то решила, что Кирилл вряд ли может к ней относиться, поскольку не подвергает риску ни меня, ни других учеников. Как выяснилось позже, риску он подвергал себя. Но ни я, ни тем более директриса об этом не догадывались.
- Кирилл - хороший мальчик. Он может часами расспрашивать меня о Великой Отечественной войне, о подвигах. Он любит мой предмет! И какая разница, рисовал он на парте или нет? - я хотела выглядеть сильной, но выглядела почему-то жалкой. Мы обе - и я, и директриса - это заметили.
- Не несите чушь! Его отец сидит в тюрьме, а мать только и делает, что меняет мужиков. Он не может любить ваш предмет. А вот на партах рисовать как раз может. И вам следовало бы не о подвигах говорить, а следить за школьным имуществом. Так что теперь, дорогая моя, снимайте свой пиджак, берите тряпку и оттирайте художества своего героя!
- На парте что ли нарисовали?! - завизжала над ухом завуч. Она только что вошла в мой кабинет. Растолстевшая и постаревшая Сирена. - Ты почему за ними не следишь?
Меня раздражало это ее ты, хотя было оно, признаться, куда честнее директорского вы.
- Я не следить сюда за ними пришла, а учить литературе, - из последних сил.
- Научила? Вот теперь бери тряпку и мой. Комиссия будет здесь через двадцать минут.
Директриса и завуч покинули мой кабинет и направились, наверное, в холл, чтобы и там наводить порядок. В этот момент я даже не представляла, что запах жидкости для снятия лака не покинет меня долгие годы. А жидкость пахла жвачкой. Именно ее - жидкость - я достала из учительского шкафа (в котором без скелетов не обошлось), со злостью плеснула на тряпку для доски и несколько раз провела по парте Кирилла. А все потому, что надписи на партах, разумеется, запрещено было оттирать ацетоном, так как это портило лак, которым эти парты покрыли еще в глубоко советские времена. Действовала я скорее из вредности, не понимая, насколько все это бессмысленно.
А между тем, минутная стрелка неотвратимо ползла к двенадцати. Ровно в восемь начнется урок - я понимала, что от этого меня уже ничего не спасет. И я нервничала. Директор по одному запускала детей ко мне в класс - проверяла белые воротнички и сменную обувь. Я же встречала их первыми за сегодняшнее утро улыбками.
- Я вас с бараний рог скручу, если что-то будет не так, - рычала директриса, стоя перед притихшим, усаженным классом. Я смотрела на ее коротко отсриженный затылок и чувствовала, что в кабинете становится невыносимо жарко. Туфли давили.
- Я забыл дома тетрадку, - пискнул Слава. Славе было уже двенадцать, и обычно он разговаривал нормальным голосом.
- Что?! - змеиное ш заполнило собой все пространство. Тетрадка тут же была найдена. Я даже начала завидовать такой виртуозной педагогике.
Закрытая дверь кабинета отворилась. Печальным караваном в нее начали входить тетки. Ни одна из них не посмотрела ни на меня, ни на директрису, ни на детей. Дети словно по щелчку встали в молчаливом приветствии. Директор, лучезарно улыбаясь, засеменила на свободное место. А свободных мест было много. Лишние стулья заранее поставили вдоль стен и в проходах. Молчаливый караван из двадцати недовольных жизнью женщин-верблюдов усаживался. Все они были в моем распоряжении. Но я думала о том, что так невыносимо душно в помещении, в котором сейчас вдвое больше зрителей, чем положено. Пахло жвачкой.
Я сделала незаметный жест рукой - и дети сели. Я любила в них все. И натренированный автоматизм тоже.
- Заставь работать всех, - показывала мне жестами директриса. Я делала вид, что не замечаю ее пантомимы.
Урок начался. И словно брошенный на гладкую поверхность клубок ниток, постепенно раскручивался ровной линией. Медленно. Я смотрела на своих детей и не могла ни одного из них узнать. Прежде разговорчивые, смелые и не по годам остроумные, они настороженно оглядывались на женщин-верблюдов и отвечали исключительно односложно - да или нет. А женщины-верблюды, признанные педагоги со стажем, не моргая смотрели в пустоту. Думаю, они не видели ничего перед собой. А быть может, давным-давно умерли.
Какое зеркало изготовил злобный тролль?
Да. Испуганный ребенок, словно вытянутый по струнке часовой, не смотрит мне в глаза. Он сжимается посреди освещенной аудитории, озирается, будто ищет тень. «Тебе когда-нибудь снилось, что ты приходишь в школу голой?» - гудят в моих ушах голливудские мелодрамы.
Какие цветы в своем садике разводили Кай и Герда?
Да. Очаровательная маленькая девочка в своей клетчатой школьной юбке кажется Лолитой - как ни стараюсь выкинуть из головы классические сюжеты.
Что принц и принцесса подарили Герде?
Да. Я чувствую, что бесконечная зимняя ночь заканчивается, что наконец восходит солнце, разливаясь по всему небу теплым рассветом. Я чувствую. Но жалюзи во время урока открывать не принято. И все мы вынуждены терпеть друг друга в белом искусственном свете люминесцентных ламп.
Каким образом Герда знакомится с Северным оленем?
Да. С портретов на нас смотрят бессмысленные глаза бессмертных поэтов. Такие же бессмысленные, как и их бессмысленные цитаты, вырванные из бессмертных текстов. Все в Человеке. Я хочу выбежать прочь. Все для Человека. Я едва не срываюсь на истеричный хохот.
Нужна ли Герде сила двенадцати богатырей?
Нет! Запах жвачки сливается с невыносимой духотой. Я чувствую, как капля пота скатывается между грудей. Фееричного урока, где дети захлебываются от любви к литературе, не выходит. Но они ведь любят меня. Ведь любят. Но не выходит даже сносного разговора. Моя Снежная Королева тает от раскаленных до безумия батарей.
Какое слово выкладывал Кай из осколков льда?
Тишина. Все знают это слово, но никто не решается произнести его вслух. И, кажется, даже директриса, до последнего надеявшаяся произвести впечатление на комиссию, осознает полный провал.
- Кирилл, какое это слово? - молю я. - Кирилл, какое?
Кирилл молча смотрит на меня своими теплыми карими глазами. Он боится всех этих чужих людей. Или просто не хочет при них говорить о - только наших - важных вещах.
- Пиши в тетради только синей ручкой! - хрипит на него (от злости или отчаяния) директриса, увидев в его руках черную гелиевую. Кирилл фейерверком вытряхивает из коробки цветные карандаши. Хватает два из них, засовывает себе в нос и резким движением (что есть сил) ударяется лицом о парту. Карандаши, должно быть, исчезают в нем. Каплей цветного.
Пытающий розовый восход видно даже в закрытые окна. Я смотрю, как растекается кровь по отвратительно зеленой парте, как брызги ее сползают по отвратительно зеленым стенам.
- Кирилл! Кирилл! - кричу я, выталкивая из легких весь воздух. Но мне даже не удается нарушить бессмысленной тишины бессмысленных аудиторий. - Кирилл! Кирилл! Вечность!
Я пытаюсь броситься к нему, но цепкие руки директрисы не дают мне сделать ни шага. Она прижимает меня к себе, обхватив за плечи, гладит по голове, а я хриплю (как она совсем недавно):
- Это вечность, Кирилл. Я люблю тебя.
Мои слезы обжигают щеки, стекают по ее шее. А по вытертому коричневому линолеуму ползет золотистый песок. И нет уже ни парт, ни стен, ни учеников. Лишь одинокие перекати-поле, спешащие куда-то, нарушают мерную неподвижность пустыни. И оставляя восход где-то в далеком прошлом, на запад уходят караваны женщин-верблюдов. А я по-прежнему стою в объятьях женщины, которую так ненавидела, и понимаю, что жизнь может идти своим чередом и без трагедий.
*
Должно быть, я потеряла сознание, потому что не помнила, как очутилась в школьном туалете. Директриса по-прежнему держала меня за плечи, очевидно, пытаясь успокоить.
- Как такое могло произойти? - я смотрела на нее ошалевшими глазами, не имея никакой возможности выбросить из головы образ Кирилла, неподвижно лежащего на парте.
- Ох, дорогая моя, - добродушно рассмеялась директриса. - Это же рефлексия. Рефлексия! Ты совершенно ничего не знаешь о педагогике, отличница. Дети должны испытывать какие-то эмоции на уроке. Иногда они смеются, иногда плачут, иногда гордятся собой, иногда обижаются на учителя. А иногда убивают себя. Да, и такое бывает. И в этом-то как раз нет ничего плохого. Плохо было бы, если бы они вышли из кабинета и не вспомнили о твоем уроке.
Я вцепилась в раковину и задохнулась кашлем.
- Не расстраивайся ты так из-за мальчика. А по поводу этого даже и не заморачивайся, сейчас лечится все, - директриса снова добродушно рассмеялась и указала на кровавые подтеки, оставшиеся в раковине после моего кашля.
А я была молодой учительницей. И любила детей.
- Мои дети не рисуют на парте. Мои дети любят литературу.
А я люблю детей. Самый сильный, на мой взгляд, аргумент казался неубедительным. Хотя если бы я произнесла это в какой-то другой ситуации, вопросы вряд ли бы возникли.
- Я предоставила вам класс с чистыми партами, а теперь на этой парте надпись! - эта фраза директрисы на самом деле подразумевала следующее: Дети не могут любить литературу.
Но мои дети любили литературу. А я любила их.
- Кто сидит на этом месте? - в гневе вопрошала директриса. Кто сидит на этом месте, где написано Iloveyou.
- Кирилл.
- Кирилл?! - раскаты грома. - Так вы не следите на уроке за ребенком группы риска?!
Кажется, я совершила преступление. Только в чем оно заключалось мне, как и К. из «Процесса» Кафки, очевидно, сообщать не собирались. Наверное, оно было слишком очевидным. Но я все равно не понимала. Как и не подозревала о том, что Кирилл является ребенком группы риска. И что это вообще за группа. Тогда я почему-то решила, что Кирилл вряд ли может к ней относиться, поскольку не подвергает риску ни меня, ни других учеников. Как выяснилось позже, риску он подвергал себя. Но ни я, ни тем более директриса об этом не догадывались.
- Кирилл - хороший мальчик. Он может часами расспрашивать меня о Великой Отечественной войне, о подвигах. Он любит мой предмет! И какая разница, рисовал он на парте или нет? - я хотела выглядеть сильной, но выглядела почему-то жалкой. Мы обе - и я, и директриса - это заметили.
- Не несите чушь! Его отец сидит в тюрьме, а мать только и делает, что меняет мужиков. Он не может любить ваш предмет. А вот на партах рисовать как раз может. И вам следовало бы не о подвигах говорить, а следить за школьным имуществом. Так что теперь, дорогая моя, снимайте свой пиджак, берите тряпку и оттирайте художества своего героя!
- На парте что ли нарисовали?! - завизжала над ухом завуч. Она только что вошла в мой кабинет. Растолстевшая и постаревшая Сирена. - Ты почему за ними не следишь?
Меня раздражало это ее ты, хотя было оно, признаться, куда честнее директорского вы.
- Я не следить сюда за ними пришла, а учить литературе, - из последних сил.
- Научила? Вот теперь бери тряпку и мой. Комиссия будет здесь через двадцать минут.
Директриса и завуч покинули мой кабинет и направились, наверное, в холл, чтобы и там наводить порядок. В этот момент я даже не представляла, что запах жидкости для снятия лака не покинет меня долгие годы. А жидкость пахла жвачкой. Именно ее - жидкость - я достала из учительского шкафа (в котором без скелетов не обошлось), со злостью плеснула на тряпку для доски и несколько раз провела по парте Кирилла. А все потому, что надписи на партах, разумеется, запрещено было оттирать ацетоном, так как это портило лак, которым эти парты покрыли еще в глубоко советские времена. Действовала я скорее из вредности, не понимая, насколько все это бессмысленно.
А между тем, минутная стрелка неотвратимо ползла к двенадцати. Ровно в восемь начнется урок - я понимала, что от этого меня уже ничего не спасет. И я нервничала. Директор по одному запускала детей ко мне в класс - проверяла белые воротнички и сменную обувь. Я же встречала их первыми за сегодняшнее утро улыбками.
- Я вас с бараний рог скручу, если что-то будет не так, - рычала директриса, стоя перед притихшим, усаженным классом. Я смотрела на ее коротко отсриженный затылок и чувствовала, что в кабинете становится невыносимо жарко. Туфли давили.
- Я забыл дома тетрадку, - пискнул Слава. Славе было уже двенадцать, и обычно он разговаривал нормальным голосом.
- Что?! - змеиное ш заполнило собой все пространство. Тетрадка тут же была найдена. Я даже начала завидовать такой виртуозной педагогике.
Закрытая дверь кабинета отворилась. Печальным караваном в нее начали входить тетки. Ни одна из них не посмотрела ни на меня, ни на директрису, ни на детей. Дети словно по щелчку встали в молчаливом приветствии. Директор, лучезарно улыбаясь, засеменила на свободное место. А свободных мест было много. Лишние стулья заранее поставили вдоль стен и в проходах. Молчаливый караван из двадцати недовольных жизнью женщин-верблюдов усаживался. Все они были в моем распоряжении. Но я думала о том, что так невыносимо душно в помещении, в котором сейчас вдвое больше зрителей, чем положено. Пахло жвачкой.
Я сделала незаметный жест рукой - и дети сели. Я любила в них все. И натренированный автоматизм тоже.
- Заставь работать всех, - показывала мне жестами директриса. Я делала вид, что не замечаю ее пантомимы.
Урок начался. И словно брошенный на гладкую поверхность клубок ниток, постепенно раскручивался ровной линией. Медленно. Я смотрела на своих детей и не могла ни одного из них узнать. Прежде разговорчивые, смелые и не по годам остроумные, они настороженно оглядывались на женщин-верблюдов и отвечали исключительно односложно - да или нет. А женщины-верблюды, признанные педагоги со стажем, не моргая смотрели в пустоту. Думаю, они не видели ничего перед собой. А быть может, давным-давно умерли.
Какое зеркало изготовил злобный тролль?
Да. Испуганный ребенок, словно вытянутый по струнке часовой, не смотрит мне в глаза. Он сжимается посреди освещенной аудитории, озирается, будто ищет тень. «Тебе когда-нибудь снилось, что ты приходишь в школу голой?» - гудят в моих ушах голливудские мелодрамы.
Какие цветы в своем садике разводили Кай и Герда?
Да. Очаровательная маленькая девочка в своей клетчатой школьной юбке кажется Лолитой - как ни стараюсь выкинуть из головы классические сюжеты.
Что принц и принцесса подарили Герде?
Да. Я чувствую, что бесконечная зимняя ночь заканчивается, что наконец восходит солнце, разливаясь по всему небу теплым рассветом. Я чувствую. Но жалюзи во время урока открывать не принято. И все мы вынуждены терпеть друг друга в белом искусственном свете люминесцентных ламп.
Каким образом Герда знакомится с Северным оленем?
Да. С портретов на нас смотрят бессмысленные глаза бессмертных поэтов. Такие же бессмысленные, как и их бессмысленные цитаты, вырванные из бессмертных текстов. Все в Человеке. Я хочу выбежать прочь. Все для Человека. Я едва не срываюсь на истеричный хохот.
Нужна ли Герде сила двенадцати богатырей?
Нет! Запах жвачки сливается с невыносимой духотой. Я чувствую, как капля пота скатывается между грудей. Фееричного урока, где дети захлебываются от любви к литературе, не выходит. Но они ведь любят меня. Ведь любят. Но не выходит даже сносного разговора. Моя Снежная Королева тает от раскаленных до безумия батарей.
Какое слово выкладывал Кай из осколков льда?
Тишина. Все знают это слово, но никто не решается произнести его вслух. И, кажется, даже директриса, до последнего надеявшаяся произвести впечатление на комиссию, осознает полный провал.
- Кирилл, какое это слово? - молю я. - Кирилл, какое?
Кирилл молча смотрит на меня своими теплыми карими глазами. Он боится всех этих чужих людей. Или просто не хочет при них говорить о - только наших - важных вещах.
- Пиши в тетради только синей ручкой! - хрипит на него (от злости или отчаяния) директриса, увидев в его руках черную гелиевую. Кирилл фейерверком вытряхивает из коробки цветные карандаши. Хватает два из них, засовывает себе в нос и резким движением (что есть сил) ударяется лицом о парту. Карандаши, должно быть, исчезают в нем. Каплей цветного.
Пытающий розовый восход видно даже в закрытые окна. Я смотрю, как растекается кровь по отвратительно зеленой парте, как брызги ее сползают по отвратительно зеленым стенам.
- Кирилл! Кирилл! - кричу я, выталкивая из легких весь воздух. Но мне даже не удается нарушить бессмысленной тишины бессмысленных аудиторий. - Кирилл! Кирилл! Вечность!
Я пытаюсь броситься к нему, но цепкие руки директрисы не дают мне сделать ни шага. Она прижимает меня к себе, обхватив за плечи, гладит по голове, а я хриплю (как она совсем недавно):
- Это вечность, Кирилл. Я люблю тебя.
Мои слезы обжигают щеки, стекают по ее шее. А по вытертому коричневому линолеуму ползет золотистый песок. И нет уже ни парт, ни стен, ни учеников. Лишь одинокие перекати-поле, спешащие куда-то, нарушают мерную неподвижность пустыни. И оставляя восход где-то в далеком прошлом, на запад уходят караваны женщин-верблюдов. А я по-прежнему стою в объятьях женщины, которую так ненавидела, и понимаю, что жизнь может идти своим чередом и без трагедий.
*
Должно быть, я потеряла сознание, потому что не помнила, как очутилась в школьном туалете. Директриса по-прежнему держала меня за плечи, очевидно, пытаясь успокоить.
- Как такое могло произойти? - я смотрела на нее ошалевшими глазами, не имея никакой возможности выбросить из головы образ Кирилла, неподвижно лежащего на парте.
- Ох, дорогая моя, - добродушно рассмеялась директриса. - Это же рефлексия. Рефлексия! Ты совершенно ничего не знаешь о педагогике, отличница. Дети должны испытывать какие-то эмоции на уроке. Иногда они смеются, иногда плачут, иногда гордятся собой, иногда обижаются на учителя. А иногда убивают себя. Да, и такое бывает. И в этом-то как раз нет ничего плохого. Плохо было бы, если бы они вышли из кабинета и не вспомнили о твоем уроке.
Я вцепилась в раковину и задохнулась кашлем.
- Не расстраивайся ты так из-за мальчика. А по поводу этого даже и не заморачивайся, сейчас лечится все, - директриса снова добродушно рассмеялась и указала на кровавые подтеки, оставшиеся в раковине после моего кашля.