гештальт-терапия по деревенски
психодрама по-деревенски =)))
В деревнях у замужних женщин было принято вешаться. Традиционные бабки с завалинки говорили об этом так: "а на ноябрьские (рождество, пасху, майские, троицу -- по вкусу) N* пошла в сарай за дровами и пропала. Мужик ее проспался, пошел на следующий день искать, а она там за поленницей висит, мертвая уже". Ну или там в амбаре, курятнике, бане. Или, на крайний случай, на опушке леса, если совсем уж бесхозяйственная, без сарая и амбара.
Что меня поражало в этих рассказах -- а я их слышала в детстве не раз и не два, а по нескольку раз за лето, правда, в разных деревнях или там поселках городского типа и от разных бабок, -- то, насколько спокойно излагались, в общем-то, трагедии. Спивались окончательно вдовцы-мужики, сиротели дети, разрушались дома, часто дедовские, старые, наследные -- все из-за того, что N* пошла в сарай за дровами, да так там и осталась. Рассказчицы никогда не пытались озвучить, да и сформулировать, наверное, не могли, что же послужило причиной самоубийства их соседки. Традиция такая традиция, начала не найдешь.
Впрочем, среди моей дальней родни -- очень дальней, пятое колено, седьмая вода -- было счастливое исключение из правил -- баб-Настя -- у которой причина суицида была ясна как божий день: баб-Настя вешалась всегда. Муж ли выпил лишку, дочь поздно вернулась с танцев, внучка плохо прополола огурцы, правнук капризничает, зубки у него режутся, или, на худой конец, картошка пригорела -- на все гримасы бытия у нее был один ответ: "Все, не могу больше, щас повешусь!" Тут же выхватывалась веревка (всегда почему-то оказывавшаяся под рукой), и баб-Настя рысью неслась в сарай исполнять ритуал.
Сначала из сарая доносился хорошо интонированный речитатив с перечислением грехов окружающего мира. Мелодекламацию сменял нечленораздельный вой, плавно переходящий в жалобный плач, и, наконец, акустическую часть перформанса завершали трубные звуки -- баб-Настя сморкалась в подол. И тишина.
На этом месте сторонние наблюдатели, как правило, добровольно вызывались сбегать за доктором или священником. Родственники баб-Насти меланхолично отмахивались от предложенной помощи -- мол, погодите, не повесилась еще. Сторонние наблюдатели заметно тревожились и просили еще валокординчику или водки. Или говорили, что до свидания и вообще уже поздно и много дел. Родственники сохраняли олимпийское спокойствие, доливали водки и продолжали светскую беседу. Черствые люди.
Баб-Настя выходила из сарая спустя полчаса, благостная и освеженная, как после душа, молитвы и сеанса психоанализа одновременно. Добродушно поругиваясь, доволакивала перебравшего муженька до кровати, отбирала туфли у загулявшей дочери, кухонным полотенцем загоняла внучку обратно на огород допалывать грядки, брала на руки правнука и таскала его по детской часами... До следующей подгоревшей картошки.
Она вырастила двоих детей и внучку, схоронила мужа, успела понянчить правнука и умерла от шестого инфаркта в девяносто два года. И от нее, кроме десятка-двух фотографий, в семейном архиве остался традиционный ответ на вопрос "А Настасья-то где?" -- "Да в сарае, вешается".
http://lunteg.livejournal.com/79154.html - отсюда
В деревнях у замужних женщин было принято вешаться. Традиционные бабки с завалинки говорили об этом так: "а на ноябрьские (рождество, пасху, майские, троицу -- по вкусу) N* пошла в сарай за дровами и пропала. Мужик ее проспался, пошел на следующий день искать, а она там за поленницей висит, мертвая уже". Ну или там в амбаре, курятнике, бане. Или, на крайний случай, на опушке леса, если совсем уж бесхозяйственная, без сарая и амбара.
Что меня поражало в этих рассказах -- а я их слышала в детстве не раз и не два, а по нескольку раз за лето, правда, в разных деревнях или там поселках городского типа и от разных бабок, -- то, насколько спокойно излагались, в общем-то, трагедии. Спивались окончательно вдовцы-мужики, сиротели дети, разрушались дома, часто дедовские, старые, наследные -- все из-за того, что N* пошла в сарай за дровами, да так там и осталась. Рассказчицы никогда не пытались озвучить, да и сформулировать, наверное, не могли, что же послужило причиной самоубийства их соседки. Традиция такая традиция, начала не найдешь.
Впрочем, среди моей дальней родни -- очень дальней, пятое колено, седьмая вода -- было счастливое исключение из правил -- баб-Настя -- у которой причина суицида была ясна как божий день: баб-Настя вешалась всегда. Муж ли выпил лишку, дочь поздно вернулась с танцев, внучка плохо прополола огурцы, правнук капризничает, зубки у него режутся, или, на худой конец, картошка пригорела -- на все гримасы бытия у нее был один ответ: "Все, не могу больше, щас повешусь!" Тут же выхватывалась веревка (всегда почему-то оказывавшаяся под рукой), и баб-Настя рысью неслась в сарай исполнять ритуал.
Сначала из сарая доносился хорошо интонированный речитатив с перечислением грехов окружающего мира. Мелодекламацию сменял нечленораздельный вой, плавно переходящий в жалобный плач, и, наконец, акустическую часть перформанса завершали трубные звуки -- баб-Настя сморкалась в подол. И тишина.
На этом месте сторонние наблюдатели, как правило, добровольно вызывались сбегать за доктором или священником. Родственники баб-Насти меланхолично отмахивались от предложенной помощи -- мол, погодите, не повесилась еще. Сторонние наблюдатели заметно тревожились и просили еще валокординчику или водки. Или говорили, что до свидания и вообще уже поздно и много дел. Родственники сохраняли олимпийское спокойствие, доливали водки и продолжали светскую беседу. Черствые люди.
Баб-Настя выходила из сарая спустя полчаса, благостная и освеженная, как после душа, молитвы и сеанса психоанализа одновременно. Добродушно поругиваясь, доволакивала перебравшего муженька до кровати, отбирала туфли у загулявшей дочери, кухонным полотенцем загоняла внучку обратно на огород допалывать грядки, брала на руки правнука и таскала его по детской часами... До следующей подгоревшей картошки.
Она вырастила двоих детей и внучку, схоронила мужа, успела понянчить правнука и умерла от шестого инфаркта в девяносто два года. И от нее, кроме десятка-двух фотографий, в семейном архиве остался традиционный ответ на вопрос "А Настасья-то где?" -- "Да в сарае, вешается".
http://lunteg.livejournal.com/79154.html - отсюда