Пункты исхода
В последнее время очень много думаю о том, как многое, слишком многое изменяется с течением времени. Изменяется во мне самой и вокруг - словом, везде, а ты не успеваешь за этим следить.
У моих боготворимых Flёur есть очень славная песенка об этом:
"Я знаю, живут своей жизнью вещи,
Когда не следишь за ними,
И мир за спиной подвижен".
Я не была дома толком несколько месяцев, но каждый раз попадая туда, я не узнаю всё. Ни квартиру, ни улицы - ни-че-го. Остов некий есть, но всё что глубже... это вводит в такое некачественное чувство неуюта, что поездки домой я теперь свожу в одну за весь семестр, чтобы не обижать маму.
Но более всего изменилась я сама. Мама говорит, я выросла, М. говорит, я стала женщиной, я же говорю, что это бардак, ребята. Редкий причём бардак. В тринадцать я так яро презирала и ненавидела стихи, что это было на грани классовой борьбы. Теперь-то я понимаю, что любить в тринадцать было нечего - поэзия канонических Александров Сергеевичей и Михал Юрьевичей настолько приедается ещё в период лактации - мама читала мне их тогда - что к более или менее адекватному возрасту воспитывается практически отторжение любого "буря мглою" и "я вас любил". Впрочем, Лермонтов - это ещё сносно, но вот Пушкин мною настолько принимается в штыки до сих пор, что лучше не спрашивать меня о нём вообще.
История проста, слишком проста. В тринадцать, в июне, я прочла свою первую Саган. "Она была отравлена книгой", как сказал незабвенный Оскар, которым я была отравлена, к слову, годом ранее. Я читала "Здравствуй, грусть" на кухне, по утрам, когда дома пусто и солнечно, смотрела обеденный нерасторопный выпуск новостей на ОНТ, ела апельсины и яичницу с помидорами, пила кофе. Я поедала Саган не менее жадно. Её слог отравил и влияет на меня до сих пор. Наверно, это была книга, к которой я ревновала - семнадцатилетняя девочка писала пятьдесят лет назад моими собственными, современными словами и чувствами. После Саган я не читала ничего около года. К литературе и книгам меня вернула Верочка. Полозковские стихи в то время стояли через статус, это была моя внутренняя революция, сенсация, мой персональный каминг-аут: Поли поняла, что отныне поклоняется поэзии.
"Мы
Не знаем друг друга.
Нас -
Нет еще как местоименья.
Только -
Капелька умиленья.
Любования. Сожаленья".
Через Верочку я познала Бродского и его "ниоткуда с любовью надцатого мартобря", затем Быкова, который уже, пожалуй, из-за одного случайного, совсем нетипичного для него стихотворения, вошёл в тираж. После были мои тщательно лелеемые в душе Тарковский, Асеев, Новиков, Ахватова, Цветаева, Рождественский, перманентно Гумилёв и Блок, Окуджава, Бёрнс, Бунин, Бротиган, Рембо, Бодлер, сонеты нежного Шекспира. Но любовь к поэзии - это что-то такое, что раз и навсегда. Если вы полюбили нечто, особенно если это взволновало вашу душу, это не поправится же, не излечится. Что-то вроде внутренних зарубок на полой вене у сердца.
Пожалуй, именно поэзия изменила многое, но постепенно. Я начала поклоняться платьям, тонким витым серьгам, которых теперь у меня вопиющее множество, кружевам в любом проявлении, перчаткам, акварелям и всякого рода пре-, около- и пострафаэлизму. Примерно тогда же началось Великое Освоение Иллюстрации, которое привело к страстному коллекционированию книг, к которым у меня отношения сродни картинам импрессионистов, а потому я пребываю в полной уверенности, что цениться через двадцать пять лет они будут так же. Очень хорошо помню период, когда иллюстрация для меня была папками на ноутбуке. Впрочем, эти папки есть и до сих пор. Я с дикой неутолимой жаждой рыскала по всяческим порталам в поисках хотя бы ещё одной картинки с художествами Ким Мин Джи, а теперь я ласкаю каждый вечер её книги, что стоят очень близко. Сохраняла до онемения пальцев гениальности Ломаева - и после полуторогодовалой погони за его Русалочкой мне достаточно поднять глаза от ноутбука и увидеть стопку его книг, от которых до сих пор щемит сердце в трепете восторга. Лакомб, Дотремер, Чёлушкин, Гольц, Рэкхем, Мисс Клара. Мои боготворимые книги издательства "Поляндрия", на которые я молюсь, "Вечный Тук" - не стану перечислять почти сотню. Для меня это равно возможности гладить Вечную весну, полотна Моне. Что-то сродни возможности прикоснуться к божественному, недосягаемому совершенно - но уже совершенно твоему. Я до сих пор не всегда верю, что у меня есть книги Ким, что я своими пальцами трогала знаменитую обложку Русалочки Ломаева. Поразительно, что и два года спустя всё это счастье до сих пор остаётся счастьем.
Знающие меня, знают мою нездоровую любовь к ногтям. Пожалуй, эта страсть одна из самых глубоких и уже довольно стародавних - но ведь был период, когда я ногти свои совсем не жаловала ни уходом, ни восторгом вообще. Теперь у меня около сотни лаков, дикий в своей тщательности и многообразии уход и ежедневные ванночки с маслами и солями.
Не знаю, откуда эта любовь искать точки исхода, но для меня есть иногда особое наслаждение искать ту минуту невозврата, с которой всё началось - чем бы оно ни было. Минуту, когда меня посетила мысль стать журналистом, минуту, когда я начала выщипывать брови, минуту, когда я перестала считать позорным слёзы от кино, книги или сильного душетрясения.
Я не пила чай уже чуть ли не десятилетие, а вчера впервые попробовала из маминой кружки каркаде с малиной - и это любовь, точно любовь, ребята. Принципиальность спадает в отношении лука - покупая замороженную смесь для лечо, я уже не с таким рвением избавляюсь от него, просто позволяя себе абстрагироваться от мысли, на какие состовляющие можно было бы разложить ту вкусность, что я ем.
В гардеробе каблуки составляют половину обуви, юбок куда больше брюк, у брюк теперь открыты щиколотки, сумочки становятся всю миниатюрнее, а потому моя болезнь таскать с собой маленький набор средств для выживания всё минимализируется.
И теперь же любое состояние и предмет в мире воспринимаются несколько иначе. Ведь кто может быть уверен, что завтра я снова не полюблю что-нибудь вопиюще отвратное для меня сегодня? И потом останется снова искать лишь точки невозврата, которые так меняют жизнь.
Написано 03.02.13:
"..Знает, знает, что пожалеет. В жизни человека всегда есть такая чуткая пылевидная секунда, когда нужен примерно век - на добротную сигарету, бокал вина, на котором не останется пятна губ, кресло и что-нибудь зрелищное и беззвучное, чтобы слиться с самим собой и ощутить миг, когда жизнь сходит с колеи - с одного кольца на другое".
Удивительнее всего то, что я до сих пор ни черта же не соображаю в жизни.
У моих боготворимых Flёur есть очень славная песенка об этом:
"Я знаю, живут своей жизнью вещи,
Когда не следишь за ними,
И мир за спиной подвижен".
Я не была дома толком несколько месяцев, но каждый раз попадая туда, я не узнаю всё. Ни квартиру, ни улицы - ни-че-го. Остов некий есть, но всё что глубже... это вводит в такое некачественное чувство неуюта, что поездки домой я теперь свожу в одну за весь семестр, чтобы не обижать маму.
Но более всего изменилась я сама. Мама говорит, я выросла, М. говорит, я стала женщиной, я же говорю, что это бардак, ребята. Редкий причём бардак. В тринадцать я так яро презирала и ненавидела стихи, что это было на грани классовой борьбы. Теперь-то я понимаю, что любить в тринадцать было нечего - поэзия канонических Александров Сергеевичей и Михал Юрьевичей настолько приедается ещё в период лактации - мама читала мне их тогда - что к более или менее адекватному возрасту воспитывается практически отторжение любого "буря мглою" и "я вас любил". Впрочем, Лермонтов - это ещё сносно, но вот Пушкин мною настолько принимается в штыки до сих пор, что лучше не спрашивать меня о нём вообще.
История проста, слишком проста. В тринадцать, в июне, я прочла свою первую Саган. "Она была отравлена книгой", как сказал незабвенный Оскар, которым я была отравлена, к слову, годом ранее. Я читала "Здравствуй, грусть" на кухне, по утрам, когда дома пусто и солнечно, смотрела обеденный нерасторопный выпуск новостей на ОНТ, ела апельсины и яичницу с помидорами, пила кофе. Я поедала Саган не менее жадно. Её слог отравил и влияет на меня до сих пор. Наверно, это была книга, к которой я ревновала - семнадцатилетняя девочка писала пятьдесят лет назад моими собственными, современными словами и чувствами. После Саган я не читала ничего около года. К литературе и книгам меня вернула Верочка. Полозковские стихи в то время стояли через статус, это была моя внутренняя революция, сенсация, мой персональный каминг-аут: Поли поняла, что отныне поклоняется поэзии.
"Мы
Не знаем друг друга.
Нас -
Нет еще как местоименья.
Только -
Капелька умиленья.
Любования. Сожаленья".
Через Верочку я познала Бродского и его "ниоткуда с любовью надцатого мартобря", затем Быкова, который уже, пожалуй, из-за одного случайного, совсем нетипичного для него стихотворения, вошёл в тираж. После были мои тщательно лелеемые в душе Тарковский, Асеев, Новиков, Ахватова, Цветаева, Рождественский, перманентно Гумилёв и Блок, Окуджава, Бёрнс, Бунин, Бротиган, Рембо, Бодлер, сонеты нежного Шекспира. Но любовь к поэзии - это что-то такое, что раз и навсегда. Если вы полюбили нечто, особенно если это взволновало вашу душу, это не поправится же, не излечится. Что-то вроде внутренних зарубок на полой вене у сердца.
Пожалуй, именно поэзия изменила многое, но постепенно. Я начала поклоняться платьям, тонким витым серьгам, которых теперь у меня вопиющее множество, кружевам в любом проявлении, перчаткам, акварелям и всякого рода пре-, около- и пострафаэлизму. Примерно тогда же началось Великое Освоение Иллюстрации, которое привело к страстному коллекционированию книг, к которым у меня отношения сродни картинам импрессионистов, а потому я пребываю в полной уверенности, что цениться через двадцать пять лет они будут так же. Очень хорошо помню период, когда иллюстрация для меня была папками на ноутбуке. Впрочем, эти папки есть и до сих пор. Я с дикой неутолимой жаждой рыскала по всяческим порталам в поисках хотя бы ещё одной картинки с художествами Ким Мин Джи, а теперь я ласкаю каждый вечер её книги, что стоят очень близко. Сохраняла до онемения пальцев гениальности Ломаева - и после полуторогодовалой погони за его Русалочкой мне достаточно поднять глаза от ноутбука и увидеть стопку его книг, от которых до сих пор щемит сердце в трепете восторга. Лакомб, Дотремер, Чёлушкин, Гольц, Рэкхем, Мисс Клара. Мои боготворимые книги издательства "Поляндрия", на которые я молюсь, "Вечный Тук" - не стану перечислять почти сотню. Для меня это равно возможности гладить Вечную весну, полотна Моне. Что-то сродни возможности прикоснуться к божественному, недосягаемому совершенно - но уже совершенно твоему. Я до сих пор не всегда верю, что у меня есть книги Ким, что я своими пальцами трогала знаменитую обложку Русалочки Ломаева. Поразительно, что и два года спустя всё это счастье до сих пор остаётся счастьем.
Знающие меня, знают мою нездоровую любовь к ногтям. Пожалуй, эта страсть одна из самых глубоких и уже довольно стародавних - но ведь был период, когда я ногти свои совсем не жаловала ни уходом, ни восторгом вообще. Теперь у меня около сотни лаков, дикий в своей тщательности и многообразии уход и ежедневные ванночки с маслами и солями.
Не знаю, откуда эта любовь искать точки исхода, но для меня есть иногда особое наслаждение искать ту минуту невозврата, с которой всё началось - чем бы оно ни было. Минуту, когда меня посетила мысль стать журналистом, минуту, когда я начала выщипывать брови, минуту, когда я перестала считать позорным слёзы от кино, книги или сильного душетрясения.
Я не пила чай уже чуть ли не десятилетие, а вчера впервые попробовала из маминой кружки каркаде с малиной - и это любовь, точно любовь, ребята. Принципиальность спадает в отношении лука - покупая замороженную смесь для лечо, я уже не с таким рвением избавляюсь от него, просто позволяя себе абстрагироваться от мысли, на какие состовляющие можно было бы разложить ту вкусность, что я ем.
В гардеробе каблуки составляют половину обуви, юбок куда больше брюк, у брюк теперь открыты щиколотки, сумочки становятся всю миниатюрнее, а потому моя болезнь таскать с собой маленький набор средств для выживания всё минимализируется.
И теперь же любое состояние и предмет в мире воспринимаются несколько иначе. Ведь кто может быть уверен, что завтра я снова не полюблю что-нибудь вопиюще отвратное для меня сегодня? И потом останется снова искать лишь точки невозврата, которые так меняют жизнь.
Написано 03.02.13:
"..Знает, знает, что пожалеет. В жизни человека всегда есть такая чуткая пылевидная секунда, когда нужен примерно век - на добротную сигарету, бокал вина, на котором не останется пятна губ, кресло и что-нибудь зрелищное и беззвучное, чтобы слиться с самим собой и ощутить миг, когда жизнь сходит с колеи - с одного кольца на другое".
Удивительнее всего то, что я до сих пор ни черта же не соображаю в жизни.