Про любовь
В каком-то смысле я нашла себя.
Я была совсем маленькой, когда у дедушки был инсульт. Я отчетливо помню тот вечер вторника (или четверга, но точно один из этих дней), когда нас с мамой как-то быстро забрали до моей аэробики, которую я терпеть не могла, а потому воспринимала все как веселое приключение. Помню маму, бегущую потом из больницы в каких-то отчаянных рыданиях. Она врач. Ее пустили.
Дедушка утратил много физических функций и способность говорить. При этом он все прекрасно понимал. Для меня это было веселой игрой, новая форма разговора, где присутствует только мычание. Потом до меня в жесткой форме мой любящий и обычно мягкий дядя донес, что это не игра, и чтобы я немедленно прекратила. Я придумала карточки, из которых можно было составлять слова. Идея была одобрена всеми, кроме дедушки. Он не хотел меня обидеть, но с яростью опрокинул все карточки на пол. Сейчас я понимаю, как это больно. Больно, когда тебя лишают половины твоего мира. И не спрашивают. Были какие-то врачи, массажисты и хрен знает кто еще. И был календарь, на котором дедушка отмечал дни с того момента. Годы с того момента. Дедушка отказывался верить, что это навсегда. Он старательно занимался, он учился говорить хоть как-то, писать дрожащей левой рукой.
Дедушку я очень сильно любила.
Сейчас другие технологии. По-прежнему часто мало кому доступные, но разбирают и собирают заново. Делают совершенно невероятные вещи и реабилитируют. Это труд большого количества специлистов, это очень дорого. Это также труд большого количества специалистов после фазы активной реабилитации (чего в России практически нет). Но это вполне реально.
История не имеет сослагательного наклонения. Но есть много тех, кому можно существенно помочь во всех смыслах слова.
Сейчас модно говорить о детях, которые цветы жизни, которых всегда надо лечить и спасать. От этого у спасателей растут крылья и немножко светится нимб. В последнее время я занимаюсь зажиганием этого нимба для взрослых. Они ничуть не хуже детей. Немножко менее милые и чуть больше травмированные ощущением, что света в конце тоннеля нет.
Я была совсем маленькой, когда у дедушки был инсульт. Я отчетливо помню тот вечер вторника (или четверга, но точно один из этих дней), когда нас с мамой как-то быстро забрали до моей аэробики, которую я терпеть не могла, а потому воспринимала все как веселое приключение. Помню маму, бегущую потом из больницы в каких-то отчаянных рыданиях. Она врач. Ее пустили.
Дедушка утратил много физических функций и способность говорить. При этом он все прекрасно понимал. Для меня это было веселой игрой, новая форма разговора, где присутствует только мычание. Потом до меня в жесткой форме мой любящий и обычно мягкий дядя донес, что это не игра, и чтобы я немедленно прекратила. Я придумала карточки, из которых можно было составлять слова. Идея была одобрена всеми, кроме дедушки. Он не хотел меня обидеть, но с яростью опрокинул все карточки на пол. Сейчас я понимаю, как это больно. Больно, когда тебя лишают половины твоего мира. И не спрашивают. Были какие-то врачи, массажисты и хрен знает кто еще. И был календарь, на котором дедушка отмечал дни с того момента. Годы с того момента. Дедушка отказывался верить, что это навсегда. Он старательно занимался, он учился говорить хоть как-то, писать дрожащей левой рукой.
Дедушку я очень сильно любила.
Сейчас другие технологии. По-прежнему часто мало кому доступные, но разбирают и собирают заново. Делают совершенно невероятные вещи и реабилитируют. Это труд большого количества специлистов, это очень дорого. Это также труд большого количества специалистов после фазы активной реабилитации (чего в России практически нет). Но это вполне реально.
История не имеет сослагательного наклонения. Но есть много тех, кому можно существенно помочь во всех смыслах слова.
Сейчас модно говорить о детях, которые цветы жизни, которых всегда надо лечить и спасать. От этого у спасателей растут крылья и немножко светится нимб. В последнее время я занимаюсь зажиганием этого нимба для взрослых. Они ничуть не хуже детей. Немножко менее милые и чуть больше травмированные ощущением, что света в конце тоннеля нет.