+++
Господи! Какой еще рай! Зачем о нём вообще говорить? И думать. И посвящать ему часть своей жизни. ЖИЗ-НИ! Он же реален, в него же можно попасть. Причем легко и, главное, без особого желания. Ты можешь просто всю жизнь быть святой. Не ради рая, а - потому что. Просто потому что тебе приятно не совершать грехи. И ты по-другому жить не можешь. Рай реален хотя бы тем, что это - будущее: кто-нибудь в него обязательно попадёт.
Так зачем говорить и думать о том, что вполне достижимо? Ведь куда приятнее - да, мазохистски, ну и что? - думать о запретном плоде. Запретном и невозможном. Запретном потому, что, по мнению некоторых, жить прошлым нужно запретить. (А я бы запретила жить будущим. Например - мечтами о рае). А невозможном - потому, что ты никогда к нему не прикоснёшься. Никогда туда не вернёшься. Не попадешь ни при каком раскладе. Будь ты всю жизнь самой-самой безгрешной и самой воцерквлённой. Прошлое - недостижимо. И желаннее рая.
... ты катишься на санках в какую-то манящую и одновременно пугающую темноту… и с темно-темно фиолетового неба на торчащие носки твоих валенок сыплются огромные снежинки… и ты пытаешься их сосчитать, но, сбиваясь со счёту, просто ждёшь, когда этот снег засыплет и холмики-коленки, и все шаровары… и ты слышишь скрип снега под санками и видишь мамину спину, и обрывки непонятных слов доносятся до тебя… твои губы сильно чешутся, потому что их щекочут застывшие на морозе от твоего дыхания волоски махера… на том самом клетчатом шарфе, доставшемся тебе от старшего брата и заботливо завязанном мамой на твоей шее по самые глаза… и ты, злясь на брата и немного на маму, незаметно опускаешь этот шарф, придерживая его сверху приподнятым подбородком… и начинаешь ловить ртом огромные снежинки, чтобы они не засыпали всю тебя…
И вот ведь парадокс. Тогда тебе это махеровое щекотание жутко не нравилось и ты бы всё отдала за то, чтобы это больше не повторялось. И ты действительно всё отдала и это больше не повторяется. Но почему-то сейчас ты готова всё это вернуть и всё повторить. Но - не можешь.
Тебя всю жизнь пытаются вытащить за шиворот из серых будней, замешанных на якобы чёрной депрессии и якобы белой зависти, и переманить на свою сторону силы якобы света. Они тебя манят, как собачку конфеткой, обещанием абстрактного рая. Но эти виртуальные силы реально бессильны, потому что не понимают простых вещей. Или даже истин - как кому нравится. Мне - нравится по-простому: говорить про вещи, про мелочи жизни. Говорить о том, что силы света ничего не мыслят в мелочах. Говорить об этом с умным видом, пусть даже с самоуверенностью дурака. И даже наплевать, что не дуры. И быть при этом кем-то ненавидимой, и пусть даже не кем-то, а многими. Но именно быть. По-настоящему. Быть объектом или причиною человеческих чувств и эмоций. ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕС-КИХ.
Господи! Какой еще ад! Всё равно ничто не может быть страшнее твоего одиночества при жизни. ТВО-Е-ГО. Ничто не может так тяготить, как неверие в жизнь иную. Ту, которая после этой. Тяготить тем знанием - тем знанием о знании, - что никто не подтвердит и не опровергнет это твоё неверие. Это - ТВОЁ неверие. Настоящее, живое, щемящее, клокочущее, выстраданное тобой.
Те, кто когда-то познали Бога, просто перестают писать. Иначе им бы пришлось писать о вере, о Боге, о религии. Но трудно представить что-то нелепей, чем стихотворения об этом. В них не было бы боли, страданий, злости, а только любовь и милосердие. Это было бы либо ужасно ужасно, либо ужасно прекрасно. Если первое - атеистов на свете стало бы намного больше. Если второе - тогда бы, наверное, пришлось отменить все церкви, ведь потребность в менее убедительных, чем поэты, посредниках тут же отпала бы. Поэтому - неважно, по какой причине, - познавшие Бога не пишут. И этот факт расстраивает меня не меньше, чем недостижимость прошлого. Ведь, если я пишу, значит, либо не познала, либо - некого познавать. Если первое - злость на силы света и тоска по невозвратному… будут терзать мое сердце еще какое-то время. Если второе - последствия первого не закончатся никогда. А что еще может быть страшнее осознания невозможности?
... ты катишься на санках в какую-то манящую и одновременно пугающую темноту… и с темно-темно фиолетового неба на торчащие носки твоих зимних ботинок сыплются огромные снежинки… и ты пытаешься их сосчитать, но, сбиваясь со счёту, просто ждёшь, когда этот снег засыплет и холмики-коленки, и штаны комбинезона… и ты слышишь скрип снега под санками и видишь мою спину, и обрывки непонятных слов доносятся до тебя… твои губы щекочет мокрый от дыхания на морозе шарф… тот самый, красный китайский шарф, доставшийся тебе от старшей сестры и заботливо завязанный мной на твоей шее по самые глаза… и ты, злясь на сестру и, наверное, немного на меня, незаметно опускаешь этот шарф, придерживая его сверху приподнятым подбородком… и начинаешь ловить ртом огромные снежинки, чтобы они не засыпали всего тебя… ТЕ-БЯ, мой сын.
Господи… Всё повторяется. Это возможно!
(декабрь 2013 - январь 2014)
С Рождеством!
Так зачем говорить и думать о том, что вполне достижимо? Ведь куда приятнее - да, мазохистски, ну и что? - думать о запретном плоде. Запретном и невозможном. Запретном потому, что, по мнению некоторых, жить прошлым нужно запретить. (А я бы запретила жить будущим. Например - мечтами о рае). А невозможном - потому, что ты никогда к нему не прикоснёшься. Никогда туда не вернёшься. Не попадешь ни при каком раскладе. Будь ты всю жизнь самой-самой безгрешной и самой воцерквлённой. Прошлое - недостижимо. И желаннее рая.
... ты катишься на санках в какую-то манящую и одновременно пугающую темноту… и с темно-темно фиолетового неба на торчащие носки твоих валенок сыплются огромные снежинки… и ты пытаешься их сосчитать, но, сбиваясь со счёту, просто ждёшь, когда этот снег засыплет и холмики-коленки, и все шаровары… и ты слышишь скрип снега под санками и видишь мамину спину, и обрывки непонятных слов доносятся до тебя… твои губы сильно чешутся, потому что их щекочут застывшие на морозе от твоего дыхания волоски махера… на том самом клетчатом шарфе, доставшемся тебе от старшего брата и заботливо завязанном мамой на твоей шее по самые глаза… и ты, злясь на брата и немного на маму, незаметно опускаешь этот шарф, придерживая его сверху приподнятым подбородком… и начинаешь ловить ртом огромные снежинки, чтобы они не засыпали всю тебя…
И вот ведь парадокс. Тогда тебе это махеровое щекотание жутко не нравилось и ты бы всё отдала за то, чтобы это больше не повторялось. И ты действительно всё отдала и это больше не повторяется. Но почему-то сейчас ты готова всё это вернуть и всё повторить. Но - не можешь.
Тебя всю жизнь пытаются вытащить за шиворот из серых будней, замешанных на якобы чёрной депрессии и якобы белой зависти, и переманить на свою сторону силы якобы света. Они тебя манят, как собачку конфеткой, обещанием абстрактного рая. Но эти виртуальные силы реально бессильны, потому что не понимают простых вещей. Или даже истин - как кому нравится. Мне - нравится по-простому: говорить про вещи, про мелочи жизни. Говорить о том, что силы света ничего не мыслят в мелочах. Говорить об этом с умным видом, пусть даже с самоуверенностью дурака. И даже наплевать, что не дуры. И быть при этом кем-то ненавидимой, и пусть даже не кем-то, а многими. Но именно быть. По-настоящему. Быть объектом или причиною человеческих чувств и эмоций. ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕС-КИХ.
Господи! Какой еще ад! Всё равно ничто не может быть страшнее твоего одиночества при жизни. ТВО-Е-ГО. Ничто не может так тяготить, как неверие в жизнь иную. Ту, которая после этой. Тяготить тем знанием - тем знанием о знании, - что никто не подтвердит и не опровергнет это твоё неверие. Это - ТВОЁ неверие. Настоящее, живое, щемящее, клокочущее, выстраданное тобой.
Те, кто когда-то познали Бога, просто перестают писать. Иначе им бы пришлось писать о вере, о Боге, о религии. Но трудно представить что-то нелепей, чем стихотворения об этом. В них не было бы боли, страданий, злости, а только любовь и милосердие. Это было бы либо ужасно ужасно, либо ужасно прекрасно. Если первое - атеистов на свете стало бы намного больше. Если второе - тогда бы, наверное, пришлось отменить все церкви, ведь потребность в менее убедительных, чем поэты, посредниках тут же отпала бы. Поэтому - неважно, по какой причине, - познавшие Бога не пишут. И этот факт расстраивает меня не меньше, чем недостижимость прошлого. Ведь, если я пишу, значит, либо не познала, либо - некого познавать. Если первое - злость на силы света и тоска по невозвратному… будут терзать мое сердце еще какое-то время. Если второе - последствия первого не закончатся никогда. А что еще может быть страшнее осознания невозможности?
... ты катишься на санках в какую-то манящую и одновременно пугающую темноту… и с темно-темно фиолетового неба на торчащие носки твоих зимних ботинок сыплются огромные снежинки… и ты пытаешься их сосчитать, но, сбиваясь со счёту, просто ждёшь, когда этот снег засыплет и холмики-коленки, и штаны комбинезона… и ты слышишь скрип снега под санками и видишь мою спину, и обрывки непонятных слов доносятся до тебя… твои губы щекочет мокрый от дыхания на морозе шарф… тот самый, красный китайский шарф, доставшийся тебе от старшей сестры и заботливо завязанный мной на твоей шее по самые глаза… и ты, злясь на сестру и, наверное, немного на меня, незаметно опускаешь этот шарф, придерживая его сверху приподнятым подбородком… и начинаешь ловить ртом огромные снежинки, чтобы они не засыпали всего тебя… ТЕ-БЯ, мой сын.
Господи… Всё повторяется. Это возможно!
(декабрь 2013 - январь 2014)
С Рождеством!