165 лет со дня рождения выдающегося русского живописца Василия Сурикова. 24.1.1848-19.3.1916
Оригинал взят у olia_ialo в 165 лет со дня рождения выдающегося русского живописца Василия Сурикова. 24.1.1848-19.3.1916
Василий Суриков в воспоминаниях современников
…Еще будучи учеником Училища живописи, я впервые увидел В.И. Сурикова. Он беседовал с Л.Н. Толстым в вестибюле Училища (Лев Николаевич поджидал свою дочь Татьяну, которая училась у нас). Появление Сурикова в Училище живописи было нередким. Он любил заходить в классы своих друзей-передвижников - профессоров Поленова, В. Маковского, Прянишникова, Неврева, С. Коровина...
Мое близкое знакомство с Суриковым произошло на собрании Товарищества передвижников в Училище живописи, где я присутствовал, будучи уже членом Товарищества. Суриков захватил внимание всех присутствующих своими рассказами о поездке за границу; особенно взволнованно говорил он о художниках Тинторетто, Веронезе, Тициане. Меня поразила красочность его рассказов и необыкновенная, глубокая любовь к своей Родине. Он говорил, что, когда, подъезжая к нашей границе, увидел в окно вагона наших русских солдат-пограничников в белых рубахах на загорелых телах, то ему захотелось обнять их, очутиться рядом с ними, ступить на родную землю; и закончил пословицей: «В гостях хорошо, а дома лучше!» <…> Некоторым счастливым москвичам не раз приходилось видеть Сурикова идущим в зимние дни из своей квартиры, которая находилась в Леонтьевском переулке, в доме Полякова. Среднего роста, всегда скромно одетый, с поднятым барашковым воротником, в такой же шапке, немного надвинутой на лоб, он шел по бывшей Тверской в сторону Исторического музея, где за дощатой перегородкой, в неотделанной части зала приютился писать свои картины, и то по счастливой случайности. В этой импровизированной мастерской Суриков и написал свои картины «Переход Суворова через Альпы» и «Степан Разин», которые я видел в процессе их созидания.
Вспоминается еще один яркий эпизод, когда Василий Иванович захотел показать военным специалистам свою только что оконченную картину «Переход Суворова через Альпы»: ему было интересно проверить впечатление и узнать мнение военных о картине. Мне посчастливилось быть при этом осмотре. Здесь присутствовали человек 15 военных - академиков и штабных офицеров. После глубокой тишины один из них, старший по рангу, обратился к Сурикову: «Всех нас, конечно, очень взволновала ваша картина, мы любим и очень уважаем вас как художника, но позвольте заметить вам, что у нас, военных, существуют определенные законы и положения при походах, а тем более в горах, - штыки должны быть сомкнуты. И потом, мне кажется, что Суворов у вас появился на коне как-то случайно, нет впечатления, что он весь путь шел вместе со своими солдатами». Никогда не забуду ответа Сурикова: «Я очень много думал над этой картиной. Мне хотелось создать образ Суворова как легендарного русского полководца, единственного полководца, не знавшего поражений. Его солдаты знали только одно слово - «вперед». Это полководец, о котором и песню сложили и сказку сказали. Говорите, штыки по уставу не сомкнуты; так ведь все походы Суворова были не по уставу».
Мне пришлось, встречаясь с Суриковым, столкнуться с московским богачом Рябушинским и петербургским фабрикантом-табачником Богдановым, которые хотели приобрести хоть какую-нибудь работу Сурикова. Никогда не забуду, какое впечатление произвела на них квартира Сурикова - это скромное жилище спартанца. Когда мы вышли от Сурикова, Богданов сказал: «Неужели так живет тот самый знаменитый Суриков - автор картин «Боярыня Морозова» и «Меншиков в Березове»!» <…>
Каждый год верхние залы Исторического музея предоставлялись для выставок передвижников, Петербургского общества художников, периодических выставок Московского Общества любителей художеств и Московского Товарищества художников. Чтобы попасть к себе в мастерскую, Суриков должен был пройти через все залы выставки, и не было случая, чтобы он прошел мимо и не вступил в беседу с кем-либо из художников, делясь впечатлениями о новых произведениях. Все были рады, когда видели Сурикова на выставке. «Сколько мыслей, сколько труда!» - говорил Суриков, проходя по выставочным залам… С любовью говорил Суриков о Врубеле: «Это художник большой внутренней силы», а при встрече как-то сказал ему: «А вы ведь тоже чистяковец!» Картины Врубеля «Ночное», «Пан», и «Царевна-лебедь» не раз останавливали его внимание, а свое отношение к Константину Коровину Суриков выразил в следующих словах: «Как много вкуса и как много правды в его красивых красках!» (Витольд Каэтанович Бялыницкий-Бируля)
* * *
Род свой Суриков вел от донских казаков, ушедших с Ермаком за Урал. По материнской линии это были тоже казаки - Торгонганы; несмотря на фамилию, они были строптивые и непокорные люди, настоящая казацкая вольница, судя по тому, что имена и их, и Суриковых не раз встречаются в списках бунтовщиков, шедших против сибирского воеводы. «В то же время предки мои, - прибавлял Суриков, - были по-своему образованные люди. В подполье нашего дома, например, было целое книгохранилище. По большей части все книги духовные, толстые и тяжелые, переплетенные в крепкие кожаные переплеты, но было среди них и кое-что светское, историческое и философское. Что же касается ближайших моих предков, то среди них были люди даже не чуждые и искусству: один из дядей писал стихи, другой любил срисовывать картинки, а мать сама рисовала и великолепно вышивала шелками по своим собственным рисункам». Ко времени рождения Василия Ивановича Суриковы уже успели выслужиться из рядовых казаков, в Красноярске у них был свой дом и порядочное хозяйство, но вскоре по рождении художника отца его назначили на какую-то службу в село Бузимо, верстах в 60-ти от города, где и протекло детство будущего художника
Широко и привольно протекло оно здесь «Целыми днями пропадал я с ватагою сверстников, то в поемных лугах, где паслись казачьи табуны, то в тайге в поисках ягод и грибов, - рассказывал Василий Иванович. - Был я смелым и ловким мальчишкою Лет десяти уже умел поймать коня, взнуздать его и взобраться ему на спину, а потом и носишься на нем, бывало, наперегонки с другими ребятишками, пока не надоест это своевольному коню и не сбросит он меня неожиданно куда-нибудь в траву. Бывала иногда опасность и посерьезнее. Раз, помню, забрались ми в тайгу, в самую глушь. Ягоды собирали. Вдруг - хрустит что-то. Смотрим, а из-за деревьев медведь идет. Ну, разумеется, лукошки побросали и - наутек. Прямо к речке. Уж не помню, как с обрыва скатились. Перебрались на другую сторону и притаились в кустах, спрятались, духу перевести не можем. А медведь тоже подошел к обрыву и начал спускаться к воде. Мы, разумеется, опять бежать, но вот, подите же, успел я все-таки приметить, как смешно медведь с обрыва съезжал: сел на зад, вытянул передние лапы, скорчился и поехал по песчаному откосу вниз. Как сейчас его фигуру вижу. Должно быть, тогда уже появилась во мне наклонность многое заметить и запомнить глазом. И всю жизнь потом было так. Увижу что-нибудь, поразившее внимание, сразу ярко замечу во всех подробностях, и потом, стоит только припомнить, и оно, как живое, перед глазами… Сибирь под Енисеем - страна полная большой и своеобразной красоты. На сотни верст - девственный бор тайги с ее диким зверьем. Таинственные тропинки вьются тайгою десятками верст и вдруг приводят куда-нибудь в болотную трясину ила же уходят в дебри скалистых гор. Изредка попадется несущийся с гор бурный поток, а ближе к Енисею то по одному берегу, а то и по обоим - убегающие в синюю даль богатые поемные луга с пасущимися табунами…». (Сергей Сергеевич Глаголь (Голоушев))
* * *
В творчестве и личности Василия Ивановича Сурикова русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке русской истории. В одной научной фантазии Фламмарион рассказывает, как сознательное существо, удаляющееся от земли со скоростью, превышающей скорость света, видит всю историю земли развивающейся в обратном порядке и постепенно отступающей в глубину веков. Для того чтобы проделать этот опыт в России в середине XIX века (да отчасти и теперь), вовсе не нужно было развивать скорости, превосходящей скорость света, а вполне достаточно было поехать на перекладных с запада на восток, по тому направлению, по которому в течение веков постепенно развертывалась русская история. Один из секретов Сурикова - цельного и подлинного художника-реалиста, посвятившего жизнь самому неверному из видов искусства, исторической живописи, - в том, что он никогда не восстанавливал археологически формы жизни минувших столетий, а добросовестно писал то, что сам видел собственными глазами, потому что он был действительным современником и Ермака, и Стеньки Разина, и боярыни Морозовой, и казней Петра..
Однажды я сказал Василию Ивановичу «У вас громадная сила наблюдательности: даже то, что вы видели мельком, у вас остается четко в глазах. Разуму вас ясный и резкий, но он не озаряет области более глубокие и представляет полный простор бессознательному. Идея, едва появившись, у вас тотчас же облекается в зрительную форму, опережая свое сознание. Вы осознаете из форм»..
Он перебил меня «Да вот у меня было так: я жил под Москвой на даче, в избе крестьянской. Лето дождливое было. Изба тесная, потолок низкий. Дождь идет, и работать нельзя. Скушно. И стал я вспоминать: кто же это вот точно так же в избе сидел. И вдруг... Меншиков... сразу все пришло - всю композицию целиком увидел. Только не знал еще, как княжну посажу. ...А то раз ворону на снегу увидал. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила, черным пятном на снегу сидит. Так вот этого пятна я много лет забыть не мог. Потом боярыню Морозову написал. Да и «Казнь стрельцов» точно так же пошла: раз свечу зажженную, днем, на белой рубахе увидал, с рефлексами». (Максимилиан Александрович Волошин)
* * *
Смотришь, бывало, на Василия Ивановича и думаешь: «Вот она, могучая, стихийная сила сибирская! Самородок из диких гор и тайги необъятного края!» Был ли он потомком лихих завоевателей Сибири или купцов, рыскавших и менявших товары на меха и золото «инородцев», - не знаю, но вся фигура его ярко выделялась на фоне людей, попавших под нивелировку культуры и сглаженных ею до общего среднего уровня. В основе его натуры лежал несокрушимый сибирский гранит, не поддающийся никакому воздействию
Самобытность, непреклонная воля и отвага чувствовались в его коренастой фигуре, крепко обрисованных чертах скуластого лица со вздернутым носом, крупными губами и черными, точно наклеенными, усами и бородой. Кудлатая черная голова, вихры которой он часто по-казацки взбивал рукой. Речь смелая, упорная, решительная, подкрепляемая иногда ударом кулака по столу. Ему бы бросаться на купецкие ладьи с криком: «Сарынь на кичку!» или скакать на диком сибирском коне по полям и лесным просекам. Садко купец или ушкуйник! У него, выросшего среди необъятной природы, было необычайно развито чутье охотника, выслеживающего зверя, чутье художника, улавливающего тропу, протоптанную людьми давних эпох
Он чует брожение народных масс, ясно видит образы их вожаков, умелой сильной рукой бросает их на свои огромные полотна, и они там оживают и дышат настоящим своим дыханием, дыханием эпохи, близкие и родственные самому художнику. <…>
Когда писал он «Меншикова в ссылке», то долго не мог найти женского типа для дочери Меншикова. Вдруг видит на улице девушку, и именно такую, какая требовалась в его представлении для картины. Он идет за ней, пробует заговорить, но та пугается и почти бежит от него, Суриков не отстает и доходит до ее дома. Девушка вбегает в свою квартиру - Суриков стучится в дверь. Перепуганная девушка видимо, рассказала о своем приключении домашним: на стук выходит мужчина с явным намерением, как подобает в этих случаях, спустить преследователя с лестницы. Но не таков Василий Иванович, чтобы испугаться и отступиться от своей цели... И кончается все чаепитием, и в конце концов образ прекрасной девушки появляется на картине. (Яков Данилович Минченков)
* * *
Знакомство наше состоялось только в 1877 году в Москве. Уже после своего академического пенсионерства я, поселившись в Москве, был в храме Христа Спасителя, где и Суриков писал на стенах большие образа-картины. Здесь с первых же слов мы почувствовали себя родственниками - кстати, и жили недалеко друг от друга, в Хамовниках. Я упросил Сурикова позировать мне для портрета, он согласился, и мы стали видеться очень часто. Работы в храме он уже кончил, и сейчас же на Зубовском бульваре, в небольшой комнате (самой большой в его квартирке), он начал «Казнь стрельцов». Тогда еще не было пряток друг от друга со своими работами: они стояли на мольберте всегда открытыми, и авторы очень любили выслушивать замечания товарищей. Все подробности обсуждались до того, что даже мы рекомендовали друг другу интересные модели. Я вспоминаю в себе в ту пору много кочкаревских черт. С большой заботой, до назойливости, я критиковал всякую черту в картине; и, поразившись сходством намеченного им в своей картине одного стрельца, сидящего на телеге с зажженной свечой в руке, я уговорил Сурикова поехать со мною на Ваганьковское кладбище, где один могильщик был чудо-тип. Суриков не разочаровался. Кузьма долго позировал ему, и Суриков при имени Кузьмы, даже впоследствии, всегда с чувством загорался от его серых глаз, коршуничьего носа и откинутого лба.
С Суриковым мне всегда было интересно и весело. Он горячо любил искусство, вечно горел им, и этот огонь грел кругом его и холодную квартирушку, и пустые его комнаты, в которых, бывало: сундук, два сломанных стула, вечно с продырявленными соломенными местами для сиденья, и валяющаяся на полу палитра, маленькая, весьма скупо замаранная масляными красочками, тут же валявшимися в тощих тюбиках. Нельзя было поверить, что в этой бедной квартирке писались такие глубокие по полноте замыслов картины, с таким богатым колоритом…. Да, Суриков яркий пример самобытности.
Вот его «Ермак, покоритель Сибири»... Впечатление от картины так неожиданно и могуче, что даже не приходит на ум разбирать эту копошащуюся массу со стороны техники, красок, рисунка. Все это уходит как никчемное, и зритель ошеломлен этой невидальщиной. Воображение его потрясено, и чем дальше, тем подвижнее становится живая каша существ, давящая друг друга. После и казаков, и Ермака отыщет зритель; начнет удивляться, на каких каюках-душегубках стоят и лежат эти молодцы; даже серьги в ушах некоторых героев заметны... И уж никогда не забудет этой живой были в этих рамках небылиц. (Илья Ефимович Репин)
По материалам сайта http://artsurikov.ru/
Колонка хранителя музея на портале "Воскресный день"
Василий Суриков в воспоминаниях современников
…Еще будучи учеником Училища живописи, я впервые увидел В.И. Сурикова. Он беседовал с Л.Н. Толстым в вестибюле Училища (Лев Николаевич поджидал свою дочь Татьяну, которая училась у нас). Появление Сурикова в Училище живописи было нередким. Он любил заходить в классы своих друзей-передвижников - профессоров Поленова, В. Маковского, Прянишникова, Неврева, С. Коровина...
Мое близкое знакомство с Суриковым произошло на собрании Товарищества передвижников в Училище живописи, где я присутствовал, будучи уже членом Товарищества. Суриков захватил внимание всех присутствующих своими рассказами о поездке за границу; особенно взволнованно говорил он о художниках Тинторетто, Веронезе, Тициане. Меня поразила красочность его рассказов и необыкновенная, глубокая любовь к своей Родине. Он говорил, что, когда, подъезжая к нашей границе, увидел в окно вагона наших русских солдат-пограничников в белых рубахах на загорелых телах, то ему захотелось обнять их, очутиться рядом с ними, ступить на родную землю; и закончил пословицей: «В гостях хорошо, а дома лучше!» <…> Некоторым счастливым москвичам не раз приходилось видеть Сурикова идущим в зимние дни из своей квартиры, которая находилась в Леонтьевском переулке, в доме Полякова. Среднего роста, всегда скромно одетый, с поднятым барашковым воротником, в такой же шапке, немного надвинутой на лоб, он шел по бывшей Тверской в сторону Исторического музея, где за дощатой перегородкой, в неотделанной части зала приютился писать свои картины, и то по счастливой случайности. В этой импровизированной мастерской Суриков и написал свои картины «Переход Суворова через Альпы» и «Степан Разин», которые я видел в процессе их созидания.
Вспоминается еще один яркий эпизод, когда Василий Иванович захотел показать военным специалистам свою только что оконченную картину «Переход Суворова через Альпы»: ему было интересно проверить впечатление и узнать мнение военных о картине. Мне посчастливилось быть при этом осмотре. Здесь присутствовали человек 15 военных - академиков и штабных офицеров. После глубокой тишины один из них, старший по рангу, обратился к Сурикову: «Всех нас, конечно, очень взволновала ваша картина, мы любим и очень уважаем вас как художника, но позвольте заметить вам, что у нас, военных, существуют определенные законы и положения при походах, а тем более в горах, - штыки должны быть сомкнуты. И потом, мне кажется, что Суворов у вас появился на коне как-то случайно, нет впечатления, что он весь путь шел вместе со своими солдатами». Никогда не забуду ответа Сурикова: «Я очень много думал над этой картиной. Мне хотелось создать образ Суворова как легендарного русского полководца, единственного полководца, не знавшего поражений. Его солдаты знали только одно слово - «вперед». Это полководец, о котором и песню сложили и сказку сказали. Говорите, штыки по уставу не сомкнуты; так ведь все походы Суворова были не по уставу».
Мне пришлось, встречаясь с Суриковым, столкнуться с московским богачом Рябушинским и петербургским фабрикантом-табачником Богдановым, которые хотели приобрести хоть какую-нибудь работу Сурикова. Никогда не забуду, какое впечатление произвела на них квартира Сурикова - это скромное жилище спартанца. Когда мы вышли от Сурикова, Богданов сказал: «Неужели так живет тот самый знаменитый Суриков - автор картин «Боярыня Морозова» и «Меншиков в Березове»!» <…>
Каждый год верхние залы Исторического музея предоставлялись для выставок передвижников, Петербургского общества художников, периодических выставок Московского Общества любителей художеств и Московского Товарищества художников. Чтобы попасть к себе в мастерскую, Суриков должен был пройти через все залы выставки, и не было случая, чтобы он прошел мимо и не вступил в беседу с кем-либо из художников, делясь впечатлениями о новых произведениях. Все были рады, когда видели Сурикова на выставке. «Сколько мыслей, сколько труда!» - говорил Суриков, проходя по выставочным залам… С любовью говорил Суриков о Врубеле: «Это художник большой внутренней силы», а при встрече как-то сказал ему: «А вы ведь тоже чистяковец!» Картины Врубеля «Ночное», «Пан», и «Царевна-лебедь» не раз останавливали его внимание, а свое отношение к Константину Коровину Суриков выразил в следующих словах: «Как много вкуса и как много правды в его красивых красках!» (Витольд Каэтанович Бялыницкий-Бируля)
* * *
Род свой Суриков вел от донских казаков, ушедших с Ермаком за Урал. По материнской линии это были тоже казаки - Торгонганы; несмотря на фамилию, они были строптивые и непокорные люди, настоящая казацкая вольница, судя по тому, что имена и их, и Суриковых не раз встречаются в списках бунтовщиков, шедших против сибирского воеводы. «В то же время предки мои, - прибавлял Суриков, - были по-своему образованные люди. В подполье нашего дома, например, было целое книгохранилище. По большей части все книги духовные, толстые и тяжелые, переплетенные в крепкие кожаные переплеты, но было среди них и кое-что светское, историческое и философское. Что же касается ближайших моих предков, то среди них были люди даже не чуждые и искусству: один из дядей писал стихи, другой любил срисовывать картинки, а мать сама рисовала и великолепно вышивала шелками по своим собственным рисункам». Ко времени рождения Василия Ивановича Суриковы уже успели выслужиться из рядовых казаков, в Красноярске у них был свой дом и порядочное хозяйство, но вскоре по рождении художника отца его назначили на какую-то службу в село Бузимо, верстах в 60-ти от города, где и протекло детство будущего художника
Широко и привольно протекло оно здесь «Целыми днями пропадал я с ватагою сверстников, то в поемных лугах, где паслись казачьи табуны, то в тайге в поисках ягод и грибов, - рассказывал Василий Иванович. - Был я смелым и ловким мальчишкою Лет десяти уже умел поймать коня, взнуздать его и взобраться ему на спину, а потом и носишься на нем, бывало, наперегонки с другими ребятишками, пока не надоест это своевольному коню и не сбросит он меня неожиданно куда-нибудь в траву. Бывала иногда опасность и посерьезнее. Раз, помню, забрались ми в тайгу, в самую глушь. Ягоды собирали. Вдруг - хрустит что-то. Смотрим, а из-за деревьев медведь идет. Ну, разумеется, лукошки побросали и - наутек. Прямо к речке. Уж не помню, как с обрыва скатились. Перебрались на другую сторону и притаились в кустах, спрятались, духу перевести не можем. А медведь тоже подошел к обрыву и начал спускаться к воде. Мы, разумеется, опять бежать, но вот, подите же, успел я все-таки приметить, как смешно медведь с обрыва съезжал: сел на зад, вытянул передние лапы, скорчился и поехал по песчаному откосу вниз. Как сейчас его фигуру вижу. Должно быть, тогда уже появилась во мне наклонность многое заметить и запомнить глазом. И всю жизнь потом было так. Увижу что-нибудь, поразившее внимание, сразу ярко замечу во всех подробностях, и потом, стоит только припомнить, и оно, как живое, перед глазами… Сибирь под Енисеем - страна полная большой и своеобразной красоты. На сотни верст - девственный бор тайги с ее диким зверьем. Таинственные тропинки вьются тайгою десятками верст и вдруг приводят куда-нибудь в болотную трясину ила же уходят в дебри скалистых гор. Изредка попадется несущийся с гор бурный поток, а ближе к Енисею то по одному берегу, а то и по обоим - убегающие в синюю даль богатые поемные луга с пасущимися табунами…». (Сергей Сергеевич Глаголь (Голоушев))
* * *
В творчестве и личности Василия Ивановича Сурикова русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке русской истории. В одной научной фантазии Фламмарион рассказывает, как сознательное существо, удаляющееся от земли со скоростью, превышающей скорость света, видит всю историю земли развивающейся в обратном порядке и постепенно отступающей в глубину веков. Для того чтобы проделать этот опыт в России в середине XIX века (да отчасти и теперь), вовсе не нужно было развивать скорости, превосходящей скорость света, а вполне достаточно было поехать на перекладных с запада на восток, по тому направлению, по которому в течение веков постепенно развертывалась русская история. Один из секретов Сурикова - цельного и подлинного художника-реалиста, посвятившего жизнь самому неверному из видов искусства, исторической живописи, - в том, что он никогда не восстанавливал археологически формы жизни минувших столетий, а добросовестно писал то, что сам видел собственными глазами, потому что он был действительным современником и Ермака, и Стеньки Разина, и боярыни Морозовой, и казней Петра..
Однажды я сказал Василию Ивановичу «У вас громадная сила наблюдательности: даже то, что вы видели мельком, у вас остается четко в глазах. Разуму вас ясный и резкий, но он не озаряет области более глубокие и представляет полный простор бессознательному. Идея, едва появившись, у вас тотчас же облекается в зрительную форму, опережая свое сознание. Вы осознаете из форм»..
Он перебил меня «Да вот у меня было так: я жил под Москвой на даче, в избе крестьянской. Лето дождливое было. Изба тесная, потолок низкий. Дождь идет, и работать нельзя. Скушно. И стал я вспоминать: кто же это вот точно так же в избе сидел. И вдруг... Меншиков... сразу все пришло - всю композицию целиком увидел. Только не знал еще, как княжну посажу. ...А то раз ворону на снегу увидал. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила, черным пятном на снегу сидит. Так вот этого пятна я много лет забыть не мог. Потом боярыню Морозову написал. Да и «Казнь стрельцов» точно так же пошла: раз свечу зажженную, днем, на белой рубахе увидал, с рефлексами». (Максимилиан Александрович Волошин)
* * *
Смотришь, бывало, на Василия Ивановича и думаешь: «Вот она, могучая, стихийная сила сибирская! Самородок из диких гор и тайги необъятного края!» Был ли он потомком лихих завоевателей Сибири или купцов, рыскавших и менявших товары на меха и золото «инородцев», - не знаю, но вся фигура его ярко выделялась на фоне людей, попавших под нивелировку культуры и сглаженных ею до общего среднего уровня. В основе его натуры лежал несокрушимый сибирский гранит, не поддающийся никакому воздействию
Самобытность, непреклонная воля и отвага чувствовались в его коренастой фигуре, крепко обрисованных чертах скуластого лица со вздернутым носом, крупными губами и черными, точно наклеенными, усами и бородой. Кудлатая черная голова, вихры которой он часто по-казацки взбивал рукой. Речь смелая, упорная, решительная, подкрепляемая иногда ударом кулака по столу. Ему бы бросаться на купецкие ладьи с криком: «Сарынь на кичку!» или скакать на диком сибирском коне по полям и лесным просекам. Садко купец или ушкуйник! У него, выросшего среди необъятной природы, было необычайно развито чутье охотника, выслеживающего зверя, чутье художника, улавливающего тропу, протоптанную людьми давних эпох
Он чует брожение народных масс, ясно видит образы их вожаков, умелой сильной рукой бросает их на свои огромные полотна, и они там оживают и дышат настоящим своим дыханием, дыханием эпохи, близкие и родственные самому художнику. <…>
Когда писал он «Меншикова в ссылке», то долго не мог найти женского типа для дочери Меншикова. Вдруг видит на улице девушку, и именно такую, какая требовалась в его представлении для картины. Он идет за ней, пробует заговорить, но та пугается и почти бежит от него, Суриков не отстает и доходит до ее дома. Девушка вбегает в свою квартиру - Суриков стучится в дверь. Перепуганная девушка видимо, рассказала о своем приключении домашним: на стук выходит мужчина с явным намерением, как подобает в этих случаях, спустить преследователя с лестницы. Но не таков Василий Иванович, чтобы испугаться и отступиться от своей цели... И кончается все чаепитием, и в конце концов образ прекрасной девушки появляется на картине. (Яков Данилович Минченков)
* * *
Знакомство наше состоялось только в 1877 году в Москве. Уже после своего академического пенсионерства я, поселившись в Москве, был в храме Христа Спасителя, где и Суриков писал на стенах большие образа-картины. Здесь с первых же слов мы почувствовали себя родственниками - кстати, и жили недалеко друг от друга, в Хамовниках. Я упросил Сурикова позировать мне для портрета, он согласился, и мы стали видеться очень часто. Работы в храме он уже кончил, и сейчас же на Зубовском бульваре, в небольшой комнате (самой большой в его квартирке), он начал «Казнь стрельцов». Тогда еще не было пряток друг от друга со своими работами: они стояли на мольберте всегда открытыми, и авторы очень любили выслушивать замечания товарищей. Все подробности обсуждались до того, что даже мы рекомендовали друг другу интересные модели. Я вспоминаю в себе в ту пору много кочкаревских черт. С большой заботой, до назойливости, я критиковал всякую черту в картине; и, поразившись сходством намеченного им в своей картине одного стрельца, сидящего на телеге с зажженной свечой в руке, я уговорил Сурикова поехать со мною на Ваганьковское кладбище, где один могильщик был чудо-тип. Суриков не разочаровался. Кузьма долго позировал ему, и Суриков при имени Кузьмы, даже впоследствии, всегда с чувством загорался от его серых глаз, коршуничьего носа и откинутого лба.
С Суриковым мне всегда было интересно и весело. Он горячо любил искусство, вечно горел им, и этот огонь грел кругом его и холодную квартирушку, и пустые его комнаты, в которых, бывало: сундук, два сломанных стула, вечно с продырявленными соломенными местами для сиденья, и валяющаяся на полу палитра, маленькая, весьма скупо замаранная масляными красочками, тут же валявшимися в тощих тюбиках. Нельзя было поверить, что в этой бедной квартирке писались такие глубокие по полноте замыслов картины, с таким богатым колоритом…. Да, Суриков яркий пример самобытности.
Вот его «Ермак, покоритель Сибири»... Впечатление от картины так неожиданно и могуче, что даже не приходит на ум разбирать эту копошащуюся массу со стороны техники, красок, рисунка. Все это уходит как никчемное, и зритель ошеломлен этой невидальщиной. Воображение его потрясено, и чем дальше, тем подвижнее становится живая каша существ, давящая друг друга. После и казаков, и Ермака отыщет зритель; начнет удивляться, на каких каюках-душегубках стоят и лежат эти молодцы; даже серьги в ушах некоторых героев заметны... И уж никогда не забудет этой живой были в этих рамках небылиц. (Илья Ефимович Репин)
По материалам сайта http://artsurikov.ru/
Колонка хранителя музея на портале "Воскресный день"