23 ДЕКАБРЯ 1986 ГОДА САХАРОВ ВЕРНУЛСЯ ИЗ ШЕСТИЛЕТНЕЙ ГОРЬКОВСКОЙ ССЫЛКИ
Андрей Дмитриевич и его супруга Елена Георгиевна приехали поездом на Курский вокзал ранним утром 23 декабря 1986 года. Елене Георгиевне удалось довольно легко добраться до машины, а Сахаров минут сорок пробивался через толпу журналистов (собралось человек сто, в основном зарубежные). Впрочем, толпа двигалась и останавливалась вместе с ним.
Так в этом монолитном движении и периодических остановках и происходила первая пресс-конференция Сахарова на московской земле. Кто-то выкрикивает вопрос. Тут же раздается другой. Академик теряется, на какой отвечать. Старается отвечать на оба. Получается мешанина. После выясняется, что выкрикнувший какой-то вопрос не расслышал ответа - вопрос повторяется. Сахаров покорно повторяет свой ответ (выглядит он неважно, но старается держаться бодро).
- Как вы расцениваете свое освобождение?
- Я удовлетворен. Меня защищали собратья-ученые. Защищали государственные деятели. Защищали просто друзья. Защищали мои дети. Наконец, защищала моя жена. Да, именно эта защита сделала возможным наше освобождение.
Толпа корреспондентов еще не отошла от вагона. Чей-то возмущенный вопль:
- Дайте пассажирам выйти, товарищи! Да что же вы делаете!
Дуплетом:
- Как вы себя чувствуете?
- Как вы оцениваете международное и внутреннее положение?
- Я - ничего. Жена в плохом состоянии приехала. Ноги ее болят. Это, наверное, еще последствия контузии. Военной. Что касается политики... В вопросах политики я еще не разобрался, но я очень заинтересован всем тем, что происходит в стране, и хочу составить свое мнение.
Над толпой стоит гул. Слышатся обрывки фраз. В великом возбуждении, оттирая друг друга, братья-журналисты норовят просунуть каждый свой вопрос.
- Как вы предполагаете - остаться в Москве или дальше поехать, заграницу?
Спрашивающий, видно, совсем не представляет себе реальную ситуацию в нашем отечестве: вот решит Сахаров поехать заграницу - и поедет, никто ему слова не скажет.
- Я не предполагаю, что мне будет это разрешено, и я не претендую на это поэтому.
Кто бы мог подумать тогда, что не пройдет и двух лет, как «сверхзасекреченный» Сахаров действительно отправится в поездку в Америку, после - в Западную Европу, будет принят Папой Римским в Ватикане...
Очередной вопрос:
- Андрей Дмитриевич, чем вы собираетесь заниматься?
- Я занимаюсь космологическими проблемами, теорией элементарных частиц. Я буду заниматься также - вновь вернусь - проблемой управляемой термоядерной реакции.
Из задних рядов кто-то кричит:
- Андрей Дмитриевич, сюда, пожалуйста!
Сахаров озирается растерянно.
Голос с акцентом:
- Андрей Дмитриевич, об Афганистане... Какие у вас чувства сейчас?
- Что вы говорите? - переспрашивает Сахаров.
- Об Афганистане - какие у вас чувства?
Да, в Афганистане все еще идет война. Гибнут наши солдаты и офицеры, гибнут мирные жители.
Видно, что Сахаров заранее обдумывал ответ на этот вопрос. Говорит несколько официально:
- Я считаю, что это самое больное место в нашей международной политике. И я надеюсь, что в этой области будут приняты еще более решительные меры, чем сейчас. Более решительные и более кардинальные. Я на это надеюсь.
Спрашивают, действительно ли ему в Горький звонил Горбачев?
- Да, пятнадцатого числа нам установили телефон. Неожиданно, ночью. Мы даже немножко испугались. А шестнадцатого в три часа позвонил Михаил Сергеевич Горбачев, сказал, что принято решение о моем освобождении, что я смогу вернуться в Москву и сможет вернуться в Москву БоннЭр, как он сказал, - неправильно назвал фамилию моей жены. И я ему сказал, что я благодарен за это решение, но что мои чувства очень смутные, потому что это совпало с огромной трагедией - со смертью Анатолия Марченко, замечательного человека, героя борьбы за права человека. И я ему напомнил о своем письме от 19 февраля об освобождении узников совести, людей, пострадавших за убеждения, не применявших насилия. И сейчас, после смерти Марченко, мои мысли об этом еще более напряженные, более трагические. Потому что - кто следующий? Кто погибнет следующий? Это недопустимо для нашей страны - то, что у нас есть узники совести, люди, страдающие за убеждения. Я постараюсь приложить максимум усилий, сделать, что от меня зависит, для того, чтобы это прекратилось.
В этом весь Сахаров: сразу же вслед за словами благодарности, не ограничиваясь ими, - сказать то, что его высокопоставленному собеседнику будет явно неприятно слышать, но что он, Сахаров, не сказать не может.
В течение всего этого монолога постоянно слышатся выкрики:
- Задние, не напирайте! Не напирайте, задние!
Сахаров терпеливо их пережидает и продолжает свою речь.
- Анатолий Дмитриевич, какие у вас сейчас чувства, что вы в Москве?
Кто-то перепутал имя академика.
- Я очень рад, что я в Москве. Я, конечно, отвык от шума, отвык от людей. Для меня такая масса людей непривычна, и создается какое-то ощущение стресса. Но я понимаю, что мое освобождение - это очень важное для меня дело...
Снова вопрос того же журналиста с восточным акцентом, видимо, не расслышавшего ответ об Афганистане:
- Какие у вас чувства об Афганистане сейчас?
- Я сказал, что я надеюсь, что будут приняты более решительные меры для прекращения этой трагедии.
- Какой у вас был разговор с Марчуком (тогдашним президентом Академии наук. - О.М.)?
- Разговор с Марчуком... Если уж так говорить, то это
был развернутый вариант того же самого разговора, который был с Михаилом Сергеевичем.
Вопли:
- Сзади не давите! Не давите сзади! Держите немного сзади!
- А вы этого не ждали сейчас - освобождения?
- Сейчас я этого не ждал.
- Какой у вас план сегодня?
- Я еду домой, немного отдыхаю, потом я еду на семинар в Физический институт Академии наук, где я работаю.
Толпа несет Сахарова. Отчаянный вопль:
- Андрей Дмитриевич, постойте с нами! Десять минут!
Один из сопровождающих академика:
- Мы не можем больше.
Сахаров подтверждает:
- Я больше не могу.
- Вы понимаете, господа, или нет?! Дайте пройти! - сопровождающие пытаются пробиться сквозь толпу.
- Я уже сказал все, что я мог сказать с ходу.
Опять слышится мольба:
- Весь мир ждет ваши слова, а мы кадр не получили пока. Будьте добры, постойте пять минут! Вот здесь на месте, со всеми.
- Ну что ж, если все смогут это сделать... (толпа несет. - О.М.).
Решительные возгласы разных людей:
- Стоп!!! Остановиться! Шире круг! Чуть-чуть пошире встаньте все! Раз! Два! Три!
Остановились. Щелкают затворы фотоаппаратов. Опять прорезается чей-то громкий голос:
- Андрей Дмитриевич, скажите, пожалуйста, какие у вас чувства сейчас?
- Чувство радости, чувство волнения и чувство того, что все еще в мире очень трагично. Трагична судьба моих друзей, находящихся в лагерях и тюрьмах. Я не могу ни на минуту освободиться от ужаса от мученической смерти, смерти в бою с несправедливостью моего друга Анатолия Марченко. Я надеюсь, что после моего освобождения последует освобождение других...
По мере того, как задние протискиваются вперед, одни и те же вопросы задаются вновь и вновь. Сахаров терпеливо отвечает на них. Импровизированная пресс-конференция идет кругами, всякий раз начинаясь как бы заново.
- Вы можете нам сказать что-нибудь про Михаила Сергеевича, - как он вам позвонил?
- Он позвонил совершенно неожиданно. Он сказал, что принято решение... Что вы сможете вернуться в Москву, и может вернуться в Москву БоннЭр. Я сказал: это моя жена.
- А где ваша жена сегодня? Ее что-то не видно здесь.
- Она приехала вместе со мной и, я надеюсь, уже дошла до машины. Потому что стоять она не может, она больной человек.
…Вот то, что было записано на диктофон моим коллегой по «Литгазете» Юрием Ростом (мы с ним решили тогда сделать совместное интервью с Сахаровым). Историческая, конечно, запись, хотя сама по себе вокзальная «пресс-конференция», естественно, была довольно сумбурной. Другой она и не могла быть.
Так в этом монолитном движении и периодических остановках и происходила первая пресс-конференция Сахарова на московской земле. Кто-то выкрикивает вопрос. Тут же раздается другой. Академик теряется, на какой отвечать. Старается отвечать на оба. Получается мешанина. После выясняется, что выкрикнувший какой-то вопрос не расслышал ответа - вопрос повторяется. Сахаров покорно повторяет свой ответ (выглядит он неважно, но старается держаться бодро).
- Как вы расцениваете свое освобождение?
- Я удовлетворен. Меня защищали собратья-ученые. Защищали государственные деятели. Защищали просто друзья. Защищали мои дети. Наконец, защищала моя жена. Да, именно эта защита сделала возможным наше освобождение.
Толпа корреспондентов еще не отошла от вагона. Чей-то возмущенный вопль:
- Дайте пассажирам выйти, товарищи! Да что же вы делаете!
Дуплетом:
- Как вы себя чувствуете?
- Как вы оцениваете международное и внутреннее положение?
- Я - ничего. Жена в плохом состоянии приехала. Ноги ее болят. Это, наверное, еще последствия контузии. Военной. Что касается политики... В вопросах политики я еще не разобрался, но я очень заинтересован всем тем, что происходит в стране, и хочу составить свое мнение.
Над толпой стоит гул. Слышатся обрывки фраз. В великом возбуждении, оттирая друг друга, братья-журналисты норовят просунуть каждый свой вопрос.
- Как вы предполагаете - остаться в Москве или дальше поехать, заграницу?
Спрашивающий, видно, совсем не представляет себе реальную ситуацию в нашем отечестве: вот решит Сахаров поехать заграницу - и поедет, никто ему слова не скажет.
- Я не предполагаю, что мне будет это разрешено, и я не претендую на это поэтому.
Кто бы мог подумать тогда, что не пройдет и двух лет, как «сверхзасекреченный» Сахаров действительно отправится в поездку в Америку, после - в Западную Европу, будет принят Папой Римским в Ватикане...
Очередной вопрос:
- Андрей Дмитриевич, чем вы собираетесь заниматься?
- Я занимаюсь космологическими проблемами, теорией элементарных частиц. Я буду заниматься также - вновь вернусь - проблемой управляемой термоядерной реакции.
Из задних рядов кто-то кричит:
- Андрей Дмитриевич, сюда, пожалуйста!
Сахаров озирается растерянно.
Голос с акцентом:
- Андрей Дмитриевич, об Афганистане... Какие у вас чувства сейчас?
- Что вы говорите? - переспрашивает Сахаров.
- Об Афганистане - какие у вас чувства?
Да, в Афганистане все еще идет война. Гибнут наши солдаты и офицеры, гибнут мирные жители.
Видно, что Сахаров заранее обдумывал ответ на этот вопрос. Говорит несколько официально:
- Я считаю, что это самое больное место в нашей международной политике. И я надеюсь, что в этой области будут приняты еще более решительные меры, чем сейчас. Более решительные и более кардинальные. Я на это надеюсь.
Спрашивают, действительно ли ему в Горький звонил Горбачев?
- Да, пятнадцатого числа нам установили телефон. Неожиданно, ночью. Мы даже немножко испугались. А шестнадцатого в три часа позвонил Михаил Сергеевич Горбачев, сказал, что принято решение о моем освобождении, что я смогу вернуться в Москву и сможет вернуться в Москву БоннЭр, как он сказал, - неправильно назвал фамилию моей жены. И я ему сказал, что я благодарен за это решение, но что мои чувства очень смутные, потому что это совпало с огромной трагедией - со смертью Анатолия Марченко, замечательного человека, героя борьбы за права человека. И я ему напомнил о своем письме от 19 февраля об освобождении узников совести, людей, пострадавших за убеждения, не применявших насилия. И сейчас, после смерти Марченко, мои мысли об этом еще более напряженные, более трагические. Потому что - кто следующий? Кто погибнет следующий? Это недопустимо для нашей страны - то, что у нас есть узники совести, люди, страдающие за убеждения. Я постараюсь приложить максимум усилий, сделать, что от меня зависит, для того, чтобы это прекратилось.
В этом весь Сахаров: сразу же вслед за словами благодарности, не ограничиваясь ими, - сказать то, что его высокопоставленному собеседнику будет явно неприятно слышать, но что он, Сахаров, не сказать не может.
В течение всего этого монолога постоянно слышатся выкрики:
- Задние, не напирайте! Не напирайте, задние!
Сахаров терпеливо их пережидает и продолжает свою речь.
- Анатолий Дмитриевич, какие у вас сейчас чувства, что вы в Москве?
Кто-то перепутал имя академика.
- Я очень рад, что я в Москве. Я, конечно, отвык от шума, отвык от людей. Для меня такая масса людей непривычна, и создается какое-то ощущение стресса. Но я понимаю, что мое освобождение - это очень важное для меня дело...
Снова вопрос того же журналиста с восточным акцентом, видимо, не расслышавшего ответ об Афганистане:
- Какие у вас чувства об Афганистане сейчас?
- Я сказал, что я надеюсь, что будут приняты более решительные меры для прекращения этой трагедии.
- Какой у вас был разговор с Марчуком (тогдашним президентом Академии наук. - О.М.)?
- Разговор с Марчуком... Если уж так говорить, то это
был развернутый вариант того же самого разговора, который был с Михаилом Сергеевичем.
Вопли:
- Сзади не давите! Не давите сзади! Держите немного сзади!
- А вы этого не ждали сейчас - освобождения?
- Сейчас я этого не ждал.
- Какой у вас план сегодня?
- Я еду домой, немного отдыхаю, потом я еду на семинар в Физический институт Академии наук, где я работаю.
Толпа несет Сахарова. Отчаянный вопль:
- Андрей Дмитриевич, постойте с нами! Десять минут!
Один из сопровождающих академика:
- Мы не можем больше.
Сахаров подтверждает:
- Я больше не могу.
- Вы понимаете, господа, или нет?! Дайте пройти! - сопровождающие пытаются пробиться сквозь толпу.
- Я уже сказал все, что я мог сказать с ходу.
Опять слышится мольба:
- Весь мир ждет ваши слова, а мы кадр не получили пока. Будьте добры, постойте пять минут! Вот здесь на месте, со всеми.
- Ну что ж, если все смогут это сделать... (толпа несет. - О.М.).
Решительные возгласы разных людей:
- Стоп!!! Остановиться! Шире круг! Чуть-чуть пошире встаньте все! Раз! Два! Три!
Остановились. Щелкают затворы фотоаппаратов. Опять прорезается чей-то громкий голос:
- Андрей Дмитриевич, скажите, пожалуйста, какие у вас чувства сейчас?
- Чувство радости, чувство волнения и чувство того, что все еще в мире очень трагично. Трагична судьба моих друзей, находящихся в лагерях и тюрьмах. Я не могу ни на минуту освободиться от ужаса от мученической смерти, смерти в бою с несправедливостью моего друга Анатолия Марченко. Я надеюсь, что после моего освобождения последует освобождение других...
По мере того, как задние протискиваются вперед, одни и те же вопросы задаются вновь и вновь. Сахаров терпеливо отвечает на них. Импровизированная пресс-конференция идет кругами, всякий раз начинаясь как бы заново.
- Вы можете нам сказать что-нибудь про Михаила Сергеевича, - как он вам позвонил?
- Он позвонил совершенно неожиданно. Он сказал, что принято решение... Что вы сможете вернуться в Москву, и может вернуться в Москву БоннЭр. Я сказал: это моя жена.
- А где ваша жена сегодня? Ее что-то не видно здесь.
- Она приехала вместе со мной и, я надеюсь, уже дошла до машины. Потому что стоять она не может, она больной человек.
…Вот то, что было записано на диктофон моим коллегой по «Литгазете» Юрием Ростом (мы с ним решили тогда сделать совместное интервью с Сахаровым). Историческая, конечно, запись, хотя сама по себе вокзальная «пресс-конференция», естественно, была довольно сумбурной. Другой она и не могла быть.