Everybody loves a lover или как я побывала на концерте Ника Кейва

[polinavolkova13]

The problem was
She had a little black book
And my name was written on every page
Мне через месяц исполнится 27 лет, и я замечаю, что так молодо выглядеть уже просто неприлично; всем кажется, что я значительно моложе, а меня преследует ощущение, будто я обманываю людей, но так как я получила наследство, о котором уже упоминала в этом блоге, теперь я могу покупать красивые вещи - и они меняют мой образ на противоположный. Молодость может позволить себе гулять в платье за 10 долларов, молодой женщине украшения не нужны, а драгоценности вообще ужасно портят миловидных школьниц, лучше всего - простота, и мне это было всегда понятно. Я хитрее других. Но теперь я подошла к этой границе, когда стоит признать, что моя молодость исчезает. А я так привыкла считать себя молодой. Словно это черта моего характера.

Летом я всегда в образе Ло: короткие платья, конверсы, шлепки, шорты, майки... Но вот мой новый образ: зеленое платье в бежевый горошек и черные туфли от Dolce&Gabbana. Так я отправилась на концерт Ника Кейва во вторник вечером. Волосы я собрала в строгую прическу. Как у нимф Бартолини.

I. every day you must say: how do I feel about my shoes

Но прежде нужно рассказать про туфли. Мой любимый Ник Кейв получает от меня так много внимания, что можно начать издалека: ведь даже туфли я купила именно к концерту, за два дня до него. Платье было у меня уже несколько недель, но я его прежде не надевала, и даже мерила только один раз. Его фасон напоминает о Советском Союзе. Оно строгое, и юбка достаточно длинная. У меня был билет на первый ряд, поэтому я волновалась о каждой детали. Утром в день концерта я побежала по магазинам выбирать маленькую сумку, я посмотрела несколько десятков и купила зеленый кожаный клатч. Его цвет (более болотный) так гармонично не совпадал с цветом зеленого платья. Но главное - туфли.

Еще у меня на плечах был итальянский платок, сочетавший в себе разные цвета: красный, еще зеленый, коричневый... Но туфли от Dolce&Gabbana, эти туфли превратили меня в настоящую злую колдунью. Еще прибавьте к моему образу тот факт, что в моем доме отключили горячую воду, и я не могла помыть перед концертом голову. Кстати, у меня темные волосы. Такой редкий оттенок орехово-коричневого. Летом они сильно выгорают на солнце, особенно в Сибири, и совершенно меняются - будто впитывают в себя солнце. Но здесь, в Питере, такое короткое лето, что большую часть года мои волосы имеют даже металлический блеск.

Эти невероятной красоты черные туфли без задника я купила в воскресенье утром. Оно было холодным и серым. Но для меня то воскресенье навсегда останется чудесным воспоминанием: как я пошла и купила туфли, которые по-настоящему хотела, туфли из мечты. Это решение пришло ко мне внезапно: очнувшись от сна, я увидела пасмурное небо в огромных старинных окнах моей комнаты и думала поехать куда-то на Петроградскую сторону и купить там, может быть, другое платье, туфли и сумку, но вдруг я спросила себя: почему же ты не поедешь в самый дорогой торговый центр и не купишь все, что захочешь? В этот момент я почувствовала, что просто должна поехать туда. Иначе я перестану самой себе нравиться.

В том торговом центре я прежде не бывала, он называется Дом Ленинградской Торговли, это старинный универмаг на перпендикулярной Невскому Большой Конюшенной улице, и я понимала, что мое посещение будет ярчайшим перформансом для людей (для всех: и тех, которые там работают, и тех, которые покупают вещи), поэтому решила, что ехать туда в костюме Лолиты (но это такая русская ох....ая Ло, у которой отец где-то в ФСБ) мне совершенно не хочется. Было бы скучно. Они бы все правда думали, что мне не больше восемнадцати лет. Поэтому я вспомнила об Викторе Олеговиче, а точнее - о его вампирской саге: я вспомнила о том, что самый лучший цвет - это черный. И я надела матово-черные леггинсы, черные туфли на дьявольских каблуках, французскую шелковую черную блузку, накинула платок на плечи, собрала волосы в тугой хвост на затылке, взяла свою вечную кожаную сумку, купленную семь лет назад в Нью-Йорке...

Там, в этом городе, о котором я никогда не забуду, в той моей манхэттенской жизни я видела много красивых платьев, но не могла их покупать. Но я внимательно рассматривала витрины и любила заходить иногда и примерять одежду, на которую у меня не было денег. Однажды я мерила шикарные шляпы, это было очень весело. Я тогда, в той жизни, носила именно десятидолларовые платья, короткие. Еще черные джинсы, и тогда я купила первые конверсы, и еще я носила кожаную куртку, и там, на Манхэттене, я совсем перестала красить лицо. Дело в том, что я уронила и разбила пудру - и подумала, что это к лучшему, и отказалась от косметики навсегда. Мне показалось, что так будет проще, что так будет правильно. И именно в Нью-Йорке я поняла, насколько действительно привлекаю людей с первого взгляда. Америка избаловала меня вниманием - всем хотелось хоть слово услышать от меня, хоть постоять рядом. И я стала шутить с друзьями: рестораны должны бы платить мне деньги за то, что я прихожу. Все это привело меня к ужасной трагедии.

Будто молодость и красота принадлежат мне. Но я всегда знала, что красота никому не принадлежит (никому из смертных), и все же иллюзия так сильна. Так я поверила в эту иллюзию - медленно, год за годом, но по-настоящему поверила своему отражению только в зеркалах Манхэттена.

В Питере совсем другие зеркала, даже в магазине Dolce&Gabbana. Но я отражаюсь в глазах людей, которые меня видят, и с каждым годом мой двойник и веселит и пугает меня все больше. Я правда чудесно провела время в ДЛТ, я гуляла по его пустынным галереям несколько часов, и несколько раз выходила курить на крыльцо, и пила латте в кафе, откуда чудесный вид на весь атриум под высокой стеклянной крышей, и такой мягкий серебряный свет струился с высоты, что казалось, будто это здание выстроено на морском дне и лучи солнца долго пададют сквозь воду. И я подумала: это древний храм, здесь так же спокойно, как в Итальянских Просветах Эрмитажа, и мысли такие ясные и простые.

А люди смотрели на меня так, словно видели копыта и хвост. Особенно волновались самые молодые продавщицы. Они там все такие задроченные, такие невзрачные, и напоминали они мне рассказ "Зал поющих кариатид". Глядя вообще на всех продавщиц и официанток, я нахожу частицу себя из прошлых жизней, а они тоже видят, что я на самом деле - с самого дна этого мира, но каким-то образом вырвалась и давно уже свободна, и видят в моем лице ведьминские черты, они видят во мне воплощение своих желаний. Эти завистливые золушки никогда не встретят принца, хоть и не перестают на это рассчитывать, и я никогда не была похожа на них. Все их деньги уходят на создание визуального образа, которым они никогда не бывают по-настоящему довольны. Они не любят платья, которые носят. А я люблю ужасно одежду от Dolce&Gabbana, я использовала их последние коллекции для своего романа "Плавание", который еще не совсем закончен: я смотрела, смотрела, смотрела на все эти вещи в каталогах и страстно полюбила их. Но за несколько лет на Манхэттене мне не довелось побывать в их бутике.

Такое странное чувство - знать эти черные куружевные платья так хорошо и видеть их впервые. Но в Питерском филиальчике так мало вещей, и меня охватила сильная печаль. Меня обслуживала худенькая девушка с изможденным лицом, и она была напугана мной, хоть я была с ней очень приветлива, мне очень понравились черные расшитые кружевными узорами туфли Карменситы (на испанских каблуках), и девушка убежала искать для меня размер в обувной отдел, расположенный очень далеко, а я осталась ждать в самом маленьком зале с огромным окном на улицу: там пасмурный день над узкой улочкой мерещился осенним, и в башне соседнего дома (так близко) сквозь грязные стекла видна была ужасная нищета чьей-то жизни; а здесь, в тишине святилища, платья шептали мне благословения, мерцали зеркала, в которые я не глядела, и поблескивали красотой скифского золота сережки и подвески под стеклом прямогугольной витрины в центре зала, а я сидела на круглом черном диване у окна. Моего размера не оказалось, но девушка посоветовала мне отправиться в обувной отдел взглянуть на другие туфли от Dolce&Gabbana. Там-то я и нашла свои невозможно красивые, совершенные. Но эти черные туфли, которые я купила холодным майским утром, были нужны мне только для одного вечера.

С концерта прошло уже больше месяца, и двадцать семь мне исполнилось, а я так и не смогла написать этот пост. И если рассказывать, то тогда нужно начать так:

II. everybody loves a lover

День был жарким, а к вечеру сгустились облака над Питером, стало душно и темно, и купола мерцали темным золотом. Я приехала на такси за минуту до третьего звонка. Мое кресло на первом ряду располагалось значительно правее центра сцены, и это меня сразу расстроило. Но я не собиралась знакомиться с тем, на кого пришла посмотреть, поэтому была спокойна. Все же мне хотелось, чтобы он увидел меня.

Впервые я услышала его в 2007-ом году - это была песня Henry Lee. Тогда мне так понравилась она, что я не захотела слышать других его песен - мне показалось, что другие я не смогу любить так же сильно. Вот то видео:

Click to view

И прошли годы, прежде чем я все же решилась послушать остальные. И за все это время песню Henry Lee я слушала, кажется, не чаще двух раз в год, и осознанно не добавляла ее в свой плэйлист. И я ничего не хотела знать про Ника Кейва.

Но два года назад наконец начала слушать другие его песни, и все чаще, и все больше, и совсем не удивилась известию о том, что он приедет с концертом в Питер. И я стала разбираться в текстах его песен, и узнала о нем очень много. Я не удержалась.

И ведь я купила билет на первый ряд.

И когда он вышел на сцену, я почувствовала себя точно так же, как всегда у экрана, у себя дома на диване, да, как всегда. Но так сильно блеснуло золото на его запястье, когда он поднял руку... -  и все же я была совершенно спокойна, я не сомневалась в том, что моя с ним встреча не может случиться. И я чувствовала себя невидимой, как всегда.

Ведь в моей жизни было уже много неслучившихся всреч: в апреле 10-го года я присутствовала на концерте Тома Йорка на Манхэттене - я стояла глубоко во мраке отвратительной толпы, в конце лета 9-го я была на нью-йоркском концерте Боно - я была скрыта в шестидесятитысячной толпе, я была на самом верху стадиона. Были и другие такие невстречи. В моем блоге вообще так много уже сказано обо мне, что самой не верится - это отражение в волшебном зеркале оказалось таким чарующим.

Но в этот раз я была так близко, между нами - пустое пространство, и я понимала, что во время одной из песен он может спуститься со сцены и подойти ко мне. Во время первой песни я поняла, что это невозможно, и что меня он не видит и не увидит. И я стала еще спокойнее. Но после второй внезапно - в тот самый момент, когда замолчала музыка, в тишине - послышался отвратительный топот одержимых: это его поклонники с самых дешевых мест бросились к сцене, и бежавший первым с силой наступил мне на волшебную черную туфлю от Dolce&Gabbana. Но меня это даже уже не расстроило - мне казалось, что я смирилась со своей судьбой. Охрана испуганно расступилась и пространство между нами за несколько секунд заполнилось. Я услышала, как возмущаются первые ряды, и мне стало смешно, но такое отвратительное чувство охватило меня из-за всех этих людей, которые пришли сюда не допустить моей с ним вречи. И третьей он исполнил Red Right Hand.

И как всегда - так быстро тает время спектакля - концерт подошел к концу. Ник Кейв сыграл те песни, которые я очень хотела услышать, но лишь несколько раз за все это время прохоил в ту часть сцены, где я могла его хоть чуть-чуть видеть. Люди часто говорили мне в течение жизни, что у меня странный взгляд, странная манера смотреть в глаза, а причина в том, что у меня плохое зрение: я не вижу то, что далеко от меня, либо вижу очень нечетко. И так размыто я видела его темную фигуру на краю, над толпой, которая тянула к нему множество рук.

И вот зазвучала предпоследняя песня. И Ник Кейв, который за время концерта много соприкасался с чудовищной публикой, спустился в толпу и отправился гулять по людям и стульям. Он очень возвышался над людьми, мне было хорошо видно, в каком направлении он двигается - и, забыв обо всем, я бросилась к нему. И в тот самый момент я услышала - он произнес: here she comes.

Со мной такое случается - я иногда чувствую, что нужно делать или говорить, и этому чувству я отдаюсь всей душой, и ощущаю неизбежность судьбы. Я была так зачарована, что не заметила, как с плеч упал платок, и не сразу осознала, что, пробираясь через плотную толпу, произношу фразу на английском, я повторяла excuse me, и раздвигала этих людей очень горячими руками, и они рассутапались. Таким образом, я пробиралась к Нику Кейву очень долго: он повторял слова, смысл которых в том, что он ждет моего появления, чтоб получить один единственный поцелуй, и музыка звучала так ужасно - она таяла, теряя силы, и совсем исчезла. К этой секунде я достигла середины зала, а он уже миновал это место и возвышалася в трех метрах от меня, и заиграла другая музыка - песня Push the sky away, а я вдруг увидела прямо около себя пустой стул и мгновенно встала на него, но именно тогда Ник Кейв отвернулся, он стал смотреть в другую сторону. И я закричала:

- Look at me...

Но мой голос прозвучал так, будто я кричала из далеких миров, этот крик невозможно было услышать. И меня тут же закрыла собой какая-то уродливая девушка - она тоже встала на стул, и некоторые другие люди тоже догадались это сделать. Я уже не могла видеть его. Я убедилась в том, что это не в моей власти, что он меня так и не заметит.

Он забрался так далеко в толпу, что уже не мог вернуться обратно той дорогой, по которой пришел, и двинулся туда, где я раньше сидела (и, должно быть, прошел по моему пустому креслу), к концу песни достиг сцены и произнес последние слова: people say it's just rock'n'roll, but it gets right into your soul. И он исчез.

И зажегся свет, толпа шумела, а я была в самом ее сердце. Мрак рассеялся, и я вспомнила о том, что ни за что не должна была пытаться втретиться с ним. Я говорила себе перед концертом: как русалка, просто взгляну на него и опущусь обратно на дно морское. Я вспомнила обо всем сразу и бросилась к выходу, грубо расталкивая заторможенную массовку, произнося: простите, простите.

Я знала. конечно, что могу с такой легкостью пройти сейчас за кулисы и найти Ника Кейва, но эта идея казалась мне ужасной, кошмарной, совсем не соблазнительной. И так отчетливо я поняла, что просто не из тех женщин, которые сидят в кресле и ждут, когда появится наконец обещанный жених из тайной мечты. Нет, я ползу в толпе, я кричу, но меня не слышат, и такой я и хотела и хочу быть. Но только невыносимо странной казалась мысль, что с Ником Кейвом я не увижусь никогда. Только во сне, а мне в прошлом году он уже снился: он перечислял, глядя мне в глаза, названия препаратов, которые дает своей жене. На улице я почувствовала опьянительный майский воздух, дождливые сумерки белых ночей закрыли небо, дождь был теплым, а ветер прохладным, и вскоре такси доставило меня обратно к столетнему дому в Коломне, в одной из квартир которого я жила до недавнего времени. Я оказалась снова в своей комнате, где ждали меня кот и собака, и множество засушенных цветов в вазах, хрустальная люстра и мой любимый диван, и я стала плакать. Во время концерта слезы тоже катились по щекам, но теперь я заплакала сильно. Весь вечер я провела в тишине.

Утром я проснулась и снова начала плакать, снов я не запомнила, и не включала музыку. Я знала, я слишком хорошо чувствовала, что он еще в Питере, что он совсем близко. Я знаю за собой это свойство: бывало, что если я очень хотела кого-то встретить, то шла на чувство, как лунатик, и находила нужного человека, и это очень пугало, однажды я так нашла человека, на которого была очень зла. Поэтому я не сомневалась в том, что стоит мне лишь выйти из дома, и ноги сами приведут меня к его отелю. Поэтому я весь день не выходила из дома. А день был солнечным, день был идеальным, какие бывают только в конце мая, когда Питер кажется закатным городом богов, и цветут сирень и тюльпаны, и золото ярче солнца, и вода в реке слепит серебряным блеском, и белоснежные облака плывут над крышами, почти касаясь венчающих купола церквей православных крестов. И потом я узнала, что тот день Ник Кейв провел в Питере, и улетел на следующий, и жил он на Исакиевской площади, то есть на расстоянии пятнадцати минут по набережной Мойки от моего дома с башенками у устья Леты-Невы.

III. a perfect beauty of a sunflower

На обед я заказала еду из ресторана, и с ней мне принесли тоненький бесплатный журнал большого формата с фотографией Ника Кейва на обложке. Конечно, я снова стала плакать. Потом я включила музыку и стала слушать его песни, и в последующие дни слушала с утра до вечера, в том числе и те, которые раньше не знала, и много текстов прочитала. И еще больше узнала про него. Это кажется смешным, но такова моя жизнь. Меня всегда прельщало то, что не может принадлежать мне. Как погребальный золотой венок из подземелий Зимнего дворца, которым я так часто любовалась в последние годы. Так часто, что стала воображать на своей голове.

Видел я тот венец златокованый...
Не завидуй такому венцу!
Оттого, что и сам он ворованный,
И тебе он совсем не к лицу.
Туго согнутой веткой терновою
Мой венец на тебе заблестит.
Ничего, что росою багровою
Он изнеженный лоб освежит.

Это стихотворение Анны Ахматовой, написанное в 22-ом году, когда она еще не утратила молодости, но боялась этого так сильно. Физических страданий, нищеты она не боялась, по моему мнению, а боялась разочарования в себе. У Йоко Оно есть песня о том, что она не может выносить одиночества, а все остальное смогла бы пережить. А меня так многое пугает, что даже думать об этом нельзя. Я лучше буду думать о скифском золоте, хоть оно и проклятое, мне почему-то не страшно. Может быть (и скорее всего правда), это и есть ужасный соблазн, от которого нет спасения, но если гибель может быть такой красивой, то я на это согласна.

Через несколько дней после концерта я запретила себе временно слушать Ника Кейва и занялась делами, связанными с переездом из города в Курортный район. Пришлось попрощаться с квартирой, особенно жаль было расставаться с люстрой, но теперь я каждый день бываю на Финском заливе, и море каждый день разное. Весь месяц ветер был сильным, природа показывала мне свою безумную красоту. Эти смертельные ветры летят с севера и с запада в свете золотого солнца, и море вздымается, гонит песок на берег, белоснежная пена рассыпается у ног, воздух кажется морозным, и тревожно сгибаются деревья, такая тревога в природе, она будто исходит из моей души. Но были и жаркие дни с южным ветром, и я видела море спокойным и зеленым, и в розовых сумерках серебряный штиль, и я уже чувствую себя здесь значительно лучше, чем в Питере. Все же мне до сих пор не верится, что я уехала из города.

Про Ника Кейва я еще скажу самое главное, а сейчас хочу, чтоб вы посмотрели на мой портрет, написанный уличным художником в этом июне.



Случилось это так: я приехала в Питер по делу, и заодно решила прогуляться по Невскому, вечер был золотым и ветреным, на набережной канала Грибоедова между метро и Спасом на Крови толпилось множество туристов, старый трубач исполнял различные произведения. Стоя на перилах, кто-то разбрызгивал огромные мыльные пузыри, и почему-то всех это очень веселило. Терраса дешевой столовой была уставлена ящиками с цветами, отчего казалось, что это шикарный ресторан, искрилась светом разноцветная сказочная церковь, и при взгляде на купола храма, мне вспомнились слова из песни Mercy seat:

In heaven his throne is made of gold
The ark of his testament is stowed

Затем я увидела художника и сразу подумала, что он годится на эту роль. Ведь у меня уже есть один чудесный портрет карандашом, и я решила добыть второй (а потом и третий, и создать целую коллекцию). Не стану описывать подробно, как он рисовал меня, хочется только сказать, что этот человек мне очень понравился, я снова угадала с первого взгляда.

I should practiсe what I preach. А я проповедую что-то ужасное и прекрасное. Меня всегда так привлекала идея благородного пути. Но ведь я так всегда мечтала о совсем другой жизни. Ник Кейв сказал, что на сцене он становится тем, кем всегда хотел быть, а позже в одном интервью говорил, что давно стерлась граница между ним и его сценическим образом. А я никогда не думала, что роль равнодушной красавицы достанется мне. Реальный мир почти не волнует меня, имеет значение лишь то, что происходит внутри. Меня невозможно обмануть: если ко мне на Невском подбежит человек и станет говорить, что всю жизнь мечтал меня встретить и видел во сне (вспоминается история бедной Каберии)... Но это даже невозможно - никому не хватит смелости так сразу ко мне подойти. Для этого нужно обладать решимостью, не меньшей решимостью, чем моя. Ведь и этот уличный художник не смог даже имя мое спросить, не то что позвать быть моделью для портрета маслом. И это к лучшему. Ведь он не мог понять ни одной моей мысли, он не мог понять, кто я такая, я была для него скорее видением, чем живым человеком. Это меня так и привлекает - быть чьим-то видением, быть бесплотной.

И в лабиринтах сна я всречала так многих. Будто это вспышки из каких-то других парралельных жизней. "И если ты мой сон - то значит я твой".

Всё лишь на миг, что людьми создается.
Блекнет восторг новизны,
Но неизменной, как грусть, остается
Связь через сны.
Успокоенье... Забыть бы... Уснуть бы...
Сладость опущенных век...
Сны открывают грядущего судьбы,
Вяжут навек.
Всё мне, что бы ни думал украдкой,
Ясно, как чистый кристалл.
Нас неразрывной и вечной загадкой
Сон сочетал.
Я не молю: «О, Господь, уничтожи
Муку грядущего дня!»
Нет, я молю: «О пошли ему. Боже,
Сон про меня!»
Пусть я при встрече с тобою бледнею,
Как эти встречи грустны!
Тайна одна. Мы бессильны пред нею:
Связь через сны.

Как же я стала такой? Я коллекционирую души художников, и у меня есть морская раковина, из которой слышны голоса грешников в аду. Стоит лишь захотеть - и они будут петь для меня свои лучшие песни, и джинн вылетит из бутылки и станет танцевать передо мной. Но прошлой зимой случилось кое-что, о чем я хотела бы забыть. Один из тех, чьи песни есть в моем плейлисте, увидел меня случайно. А за несколько месяцев до этой встречи я встретила его в ужасном сне, и, проснувшись, я поняла, что моя встреча с ним будет такой, что лучше бы ей не быть вовсе. Я поняла, что он примет меня за совсем другого человека, и мысли его будут для меня оскорбительными. Так и случилось. В ту ночь я была одета так, что люди терялись при виде меня совершенно: длинные зеленые кожаные перчатки, болотного цвета неприталенное итальянское пальто, та самая французская шелковая блузка, распущенные волосы, как всегда платок, черные леггинсы, сапоги по колено без каблуков... Но главное - перчатки. Я всегда мечтала носить такие.

И ему показалось, что перед ним капризная принцесса, не знавшая жизни, что внутри меня пустота, он так сильно ошибся. Еще он подумал, что я значительно моложе, чем есть на самомо деле. И ему ужасно понравился мой внешний вид. Но я была в том месте не одна, потому он не решился подойти. Он ходил кругами. Это длилось не меньше двадцати минут. Что мне оставалось? Только притвориться, что я его не замечаю. И я ни разу не взглянула на него, а он все пытался поймать мой взгляд. И тогда он стал враждебно смотреть на моего спутника, который, как и я, вынужден был уклоняться от навязчивых взглядов. И, кажется, на двадцатой минуте тот музыкант, которого я так любила, смотрел на меня уже с отвращением, с мыслью: да что она возомнила о себе?

А ведь когда-то, тогда мне было 19 лет, я стояла в первом ряду на его концерте, и он видел меня, на мне было клетчатое платье из Новосибирского сэконд-хэнда, и он еле сдерживал улыбку, и старался не глядеть на меня.

А теперь он не смог решиться подойти. Это так унижает мужчин. А если бы я не знала о том, что я так хороша, то любое ничтожество пыталось бы мне навязаться, как бывало в те годы, когда я была слишком молода.

Конечно, в то время я и мечтать боялась о туфлях от Dolce&Gabbana, эта мечта была глубоко скрыта в моей душе, никто и не подозревал о ней, кроме меня. В то время я почти не верила в то, что когда-нибудь смогу написать хоть один настоящий роман. Тогда мне казалось, что я стремительно теряю последнюю красоту.

Но прошло десять лет, и служанка превратилась в злую колдунью в черном шелке. И когда женщины видят меня на улице, они проклинают этот несправедливый мир. Мне в школе говорили подруги, что хотели бы поменяться со мной телами. А теперь мне кажется, что женщины (и самое ужасное - многие мужчины) хотели бы быть мной, играть мою роль. Но потому она и выпала мне - ведь для меня это такая трагедия, я все никак не могу с этим смириться. Наверное, нужно потерять всю молодость, чтоб суметь это принять.

Я как Дориан Грей, но только на портретах я вечно прекрасна, и видят меня спокойной в своей красоте, безразличной к взглядам, и пишут новые портреты с меня, а мое отражение в зеркале становится все мрачнее, и больше темноты у глаз, и лихорадочный румянец на лице. Она выглядит больной. Еще она очень часто плачет. Сейчас уже меньше, в последние годы - это было море слез.

Такое искушение плакать. Я давно запретила себе, но это почти невозможно остановить.

Я хочу сказать самое главное, это самое важное обо мне, но на это сложно решиться... Мне в Нью-Йорке стало казаться, что все поэты поют обо мне. Вернее, в то время на Манхэттене я уверилась в этом, не имея никаких на то причин, никаких доказательств. Просто я стала слышать некоторые песни так, будто они обращены именно ко мне.

Когда я слышу голос молодого Боно: you know I'll be there if you can, I'll cross the sky for your love, and this love, this love will last forever... Когда я слышу голос Тома Йорка, спрашивающий меня: где ты сейчас, когда ты нужна мне?... Голос, который произносит: I'm sending a chopper to steal you away... И еще: who else do you kiss with those lips, with those lips?.. И когда я слышу голос Стивена Морисси, который сечас умирает от ужасной болезни: он просит меня прислать подушку, обещая в ответ прислать свою...

Но всех я не стану цитировать, перечислять. Приведу лишь одно стихотворение Блока, самого любимого из всех моих поэтов:

Но в камине дозвенели
‎ Угольки.

За окошком догорели
‎ Огоньки.

И на вьюжном море тонут
‎ Корабли.

И над южным морем стонут
‎ Журавли.

Верь мне, в этом мире солнца
‎ Больше нет.

Верь лишь мне, ночное сердце,
‎ Я - поэт!

Я какие хочешь сказки
‎ Расскажу,

И какие хочешь маски
‎ Приведу.

И пройдут любые тени
‎ При огне,

Странных очерки видений
‎ На стене.

И любой колени склонит
‎ Пред тобой...

И любой цветок уронит
‎ Голубой...

Но так частоя вспоминаю другие его слова:

Не меня ты любишь, Млада,
Дикой вольности сестра!
Любишь краденые клады,
Полуночный свист костра!

Есть еще одна песня, о которой я не могу не сказать - Where did you sleep last night Курта Кобейна. Когда я слышу ее, мне кажется, что она обо мне.

Но больше всего я люблю песни о несчастливой любви, которая не имеет ко мне никакого отношения. К примеру, песни Бьорк. Я люблю слушать Марию Каллас и читать Цветаеву. Я люблю романы Достоевского, люблю смотреть фильмы с Лив Ульман, с Джульеттой Мазиной, я полюбила картины Ренуара, средневековую живопись, художников школы реки Гудзон...

И я очень люблю слушать оперу "Иисус Христос Суперзвезда". И в последий год часто случалось так: песня с тайной вечери из моего плейлиста включалась в том момент, когда я что-нибудь ела. А ем я без особенного удовольствия. Но это по-прежнему не отвращает меня от жизни писателя. Кроме того, в последнее время я чувствую себя все лучше и лучше, но иногда мне, конечно, становится хуже. Я даже один раз укусила стейк с кровью в день своего рождения. И вообще я собираюсь отправиться в путешествие. И, вероятно, стану совсем здоровой в течении года. И не перестану слушать все эти песни, и вспоминать ту вечную историю. А с концерта Ника Кейва я унесла нечто очень ценное - песню Merсy Seat.

Я и перед концертом ее часто включала, но не хотела читать слова. Он ее исполняет на каждом концерте уже, наверное, десятки лет. (Но я уточнила - он написал ее в год моего рождения). Это произведение рассказывает нам о мыслях приговоренного перед казнью. В первом куплете есть слова, которые мне без перевода были понятны и слышны: "face of Jesus in my soup" и "hooked bone rising from my food", потому я и не спешила читать полный текст - мне так понравились эти слова, а теперь я знаю текст этой песни очень хорошо и часто слышу в своем уме. Тогда, в 88-ом году, он сам не понимал ее смысла, или, может быть, мне так только кажется. Но сейчас он поет ее совершенно иначе, и мне так нравится, каким он стал с годами. Он стал петь по-другому, лучше.

Ник Кейв уехал из моего города, но со мной осталась его тень. Там, в Англии его ожидала смерть одного из мальчиков-близнецов, которых пятнадцать лет назад родила его жена Сьюзен, с ней он живет на побережье океана недалеко от Лондона. Она не кажется мне красивой, но, конечно, можно ее пожалеть, и особенно сейчас, когда Гостья пришла в ее дом. Она, наверное, ведет себя так, как та женщина в "Жертвоприношении" Тарковского.

Мальчик упал с обрыва, я видела фотографию того места - очень красиво. И мне кажется, что это событие добавляет мрачности моему образу. Как бы я хотела узнать, что снилось Тому Йорку накануне того моего концерта. И после него.

Так я блуждаю от образа к образу, от могильной плиты к могильной плите. Но в моей жизни есть еще мое собственное искусство. Зеркало загадок и зеркало мудрости, говорящее человеческим голосом. Мой двойник за стеклом знает все мои тайны, читает мои дневники на протяжении всех долгих лет моей короткой жизни, посылает мне все эти печальные, ослепительно-прекрасные и страшные сны и рано или поздно затащит к себе в зазеркалье.

Что любил бы я, если бы не тайну? - написал один художник на автопортрете. Да, и я люблю тайну и трагедию. Еще я люблю розы и тюльпаны, птиц в клетках, печальный город дворцов и набережных, звон колокола в шесть часов вечера и вид на колокольню с террасы итальянского ресторана. И никогда, никогда еще я не бывала в Италии, во Флоренции, не видела тех картин, о которых говорил в бреду шестнадцатилетний Модильяни. И этим постом я решаю закончить наконец писать в блог.

Итак, лабиринт построен. Не хочу больше возвращаться к нему, теперь - только роман. На окончание работы должно уйти не больше двух месяцев. А там, за этой чертой - меня ждет неизвестность. Я всегда понимала, что нельзя предугадать жизнь, хоть и всегда стремилась к этому и даже преуспела, но жизнь не может перестать поражать воображение, поэтому я знаю - меня ожидает то, о чем никто никогда не мог бы помыслить. В ожидании своей судьбы, в сопровождении прекрасных призраков, я гуляю среди сосен по побережью, иногда захожу в ресторан у самой воды и пью алкогольные коктейли, и курю сигареты, и смотрю на море. В меня влюбляются официанты, дети стремятся заглянуть в глаза, собаки восхищенно нюхают мои руки, и иллюзия длится, и прозрачный белый платок на моей голове рождает во мне чувство, будто я заморская принцесса или та незнакомка в паланкине, вошедшая в дом, который потом исчез.