О моих дневниках и прелести полнолуния
Что за ночь!.. Я вышла погулять с собакой и видела как ярко светит круглая луна на темно-синем небе, освещая заснеженный канал. На улице морозно и пусто. И старинные здания казались бы необитаемыми, если бы не горели радостно желтые окна. А у меня так много свечей, что я, вернувшись с прогулки, щедро зажгла сразу три - подсвечник поставила на стол, за которым сижу в центре комнаты, спиной к двум большим окнам, пылает моя хрустальная люстра, и смотрит на меня с каминной полки мой собственный портрет. Думаете легко жить под этим взглядом? Я долго не решалась поставить портрет на видное место, когда жила в своей мансарде с синими стенами. Но здесь интерьеры обязывают, да и где же ему еще стоять как не на каминной полке!..
Особенное настроение всегда посещает меня в полнолуние. Поэтому я надела черное платье, заплела косу, приготовила себе чай и на одном черном блюдце разложила порезанные фрукты, а на другом шесть долек шоколада. Только что переключила музыку на Smiths. А звучала Йоко Оно.
Меня ждет мой роман, в любой момент по моему желанию лодка увезет меня далеко в море. А рядом на столе лежит тетрадь в коричневой кожаной разрисованной меандром обложке - ее читают только призраки, это мой дневник.
У меня их было много, я пишу в них с детства, останавливаясь только во время путешествий. Все тетради кроме этой (купленной и начатой в мае прошлого года, в тот день когда художник у церкви Святой Екатерины написал мой портрет карандашом) уже сожжены, разорваны, уничтожены. Но это лишь раньше мне не нравилось то, что там написано. Со временем я стала жалеть о них, вспоминать те фразы, которые я никогда больше не прочитаю. Поэтому из прошлой тетради (синей) и из той, в которую я писала во время работы над "Растафарианской историей", я все же вырвала несколько страниц и сохранила.
А когда-то у меня была красная тетрадь, а еще раньше - сиреневая, и голубая - в шестнадцать лет. Помню как они горели - исписанные листы. А обложки я оторвала и выбросила.
Поддавшись желанию, я открыла свой английский "Улисс" и прочитала любимый кусок - там, где Стевен один на берегу Сэндимаунта, где он думает о своей душе, где спрятана та фраза: What is that word known to all men?
Все потому что мне вспомнилась строчка: Who ever anywhere will read those written words?
Вот он, этот прекраснейший фрагмент сложнейшего из романов:
His shadow lay over the rocks as he bent, ending. Why not endless till the farthest star? Darkly they are there behind this light, darkness shining in the brightness, delta of Cassiopeia, worlds. Me sits there with his augur's rod of ash, in borrowed sandals, by day beside a livid sea, unbeheld, in violet night walking beneath a reign of uncouth stars. I throw this ended shadow from me, manshape ineluctable, call it back. Endless, would it be mine, form of my form? Who watches me here? Who ever anywhere will read those written words? Signs on a white field. Somewhere to someone in your flutiest voice. The good bishop of Cloyne took the veil of the temple out of his shovel hat: veil of space with coloured emblems hatched on its field. Hold hard. Coloured on a flat: yes, that's right. Flat I see, then think distance, near, far, flat I see, east, back. Ah, see now! Falls back suddenly, frozen in stereoscope. Click does the trick. You find my words dark. Darkness is in our souls do you not think? Flutier. Our souls, shamewounded by our sins, cling to us yet more, a woman to her lover clinging, the more the more.
She trusts me, her hand gentle, the longlashed eyes. Now where the blue hell am I bringing her beyond the veil? Into the ineluctable modality of the ineluctable visuality. She, she, she. What she? The virgin at Hodges Figgis' window on Monday looking in for one of the alphabet books you were going to write. Keen glance you gave her. Wrist through the braided jesse of her sunshade. She lives in Leeson park with a grief and kickshaws, a lady of letters. Talk that to someone else, Stevie: a pickmeup. Bet she wears those curse of God stays suspenders and yellow stockings, darned with lumpy wool. Talk about apple dumplings, piuttosto. Where are your wits?
Touch me. Soft eyes. Soft soft soft hand. I am lonely here. O, touch me soon, now. What is that word known to all men? I am quiet here alone. Sad too. Touch, touch me.
И я люблю читать эти слова вслух самым сладкозвучным голосом. Я становлюсь единой с ними, с ним. Разве пылкие читатели, отдающиеся строке Шекспира, - это на самом деле не Шекспир? Это из Борхеса:
Допустим, человек (или два человека, в глаза не видавших друг друга, но переживающих нечто похожее) представляет себе два одинаковых мгновения. Теперь спросим себя: а что, если два этих мига есть по сути один? И разве недостаточно хотя бы одного повторяющегося звена, чтобы смешать и разрушить весь временной ряд? Разве пылкие читатели, отдающиеся строке Шекспира, - это на самом деле не Шекспир?
Но так же как Борхес, остающийся Борхесом (вопреки своему желанию), я остаюсь собой. Но только - я хочу быть именно мною.
Чтобы понять меня, вам нужно представить, как это мучительно - глядеть на собственный портрет и восхищаться, перечитывать свои слова - и желать запомнить их. В детстве я писала и прозу, и стихи. И когда однажды, в возрасте восьми лет, я увидела свою фотографию, на которой мои глаза были случайно закрыты, мне не поверилось, что эти черты - мои. Но не сравнивайте меня с героиней "Растафарианской истории", между нами скорее больше разногласий, чем сходства. Мое лицо с годами менялось, и даже кажется теперь - так сильно. И дело не в цвете волос, не в возрасте черт, не в том, что со временем они становились все более резкими. Как у скульптуры.
Все дело в выражении глаз. Взгляд стал строгим, что-то скифское, что-то монгольское все больше проступает на моем лбу, и какая-то пугающая линия плеч.
"...и не поблекнешь, как мертвый злак" - вспомнились мне сейчас слова Блока. Кто знает это стихотворение, тот поймет.
А у меня играет веселая эфиопская музыка, вся комната - в ослепительном свете, и на потолке цветочные узоры, и собака крепко спит, а кот где-то спрятался и мечтает. Я подошла к окну, отодвинула белую штору и посмотрела на луну. А черная улица пуста, снег лежит, зима вернулась в город. Но зима для меня пролетает быстро, так же и все времена года, как все последние года - с тех пор как я стала много-много писать.
Все это для того чтобы быть собой. Что же еще остается нам? Старый завет - познай самого себя, а потом - будь собой. Для этого мне необходимо писать о моих героях, не о себе. О, о себе я пишу только в своих дневниках, или здесь иногда. Потому что все (или почти все), что я пишу о самой себе - все неверно, хоть с этим и не поспоришь. Потому я и уничтожаю свои дневники. И все слова, написанные в блоге - для себя самой я говорю, саму себя слушаю и пытаюсь понять.
Но кто-то читает, читает каждое слово. И ты, читающий, кем бы ты ни был - ты дух бесплотный, призрак в толпе призраков, заглядывающих в мой текст из-за моего плеча.
Чтобы должным образом завершить этот пост и произвести впечатление на саму себя - ниже я помещаю несколько отрывков из уничтоженных тетрадей:
9 июня 2011, Вудсток:
Гроза. Отключился свет. Дул такой сильный ветер из ущелья, что деревья бешено раскачивались и с них вниз летели ветки и листья. Стало темно, как в сумерках, и листья деревьев светились серебряным светом.
Переписываю первую главу РИ.
Лето 2012, Питер:
Там, по улице, которая ведет к Площади Труда, очень быстро иду я, в сером пальто, или с короткой стрижкой. И она (то есть я) не знает, что я (то есть она) сидит здесь, внутри, под солнцем, у воды, со стаканом клюквенного морса. А там, за пределами острова, дует холодный ветер и обрывает листья с деревьев.
<...>
24 года жизни - вот я. Все события, все слова, поступки, мысли, чувства и желания. Но есть та, другая, которая за всем этим наблюдает. Наблюдает за моими мыслями. Например, за этой. По сути дела, она почти ко всему безразлична. Ее волнует ее величие.
2012 год, Питер, конец февраля:
Вместо того, чтобы идти за кофе на Невский, опять пришла в кафе на канале. Закончились наконец-то дни Гекаты. Идет снег. Что-то не на месте. Там было так: ты поднимаешь ворот медленно на пальто...
Это я написала зимой 2005/2006. А сейчас 2011\2012. Шесть лет назад! Что изменилось? Так же я сидела в кафе, но пила не латте а капучино. Я писала: капучино и сигареты, такая королева. И теперь мне смешно и как-то стыдно, как всегда. Так бывает когда вспоминаю старые записи, которыми я изо всех сил пыталась выразить себя.
Или бывает, что я вижу в старых словах невероятную глубину и точность. Но так я выражалась когда была ребенком. Я не знала хорошо это или плохо. Мне не с чем было сравнить. Поэтому не было амбиций, вернее (одна мысль уже опережает другую) амбиции уже тогда были такими громадными, как горы, которые я воображала. Но главной причиной, которая заставляла меня писать стихи, было не желание написать хорошо и как можно лучше, а желание высказаться, определить себя.
2013, точнее не знаю:
Она шла вдоль канала, в спину ей светило последнее солнце, а в небе напротив уже видна была семидесятипроцентная бледная жемчужная луна. Луна напоминала ей о той вечной любви, которую она никогда не могла забыть. Но теперь, обладая умом и свободой, она понимала, что это воспоминание за эти годы не стало четче и яснее. Оно осталось таким же призрачным, как эта луна на еще голубом и солнечном небе.
Тоже тринадцатый:
Я хотела бы только слушать истории чужой любви. Поэтому ведь Бог и создал этот мир. Как сцену для великих пьес о вечной любви.
И снова тринадцатый:
Но свобода, которую я дала себе, превратила меня в несбыточную фантазию.
Особенное настроение всегда посещает меня в полнолуние. Поэтому я надела черное платье, заплела косу, приготовила себе чай и на одном черном блюдце разложила порезанные фрукты, а на другом шесть долек шоколада. Только что переключила музыку на Smiths. А звучала Йоко Оно.
Меня ждет мой роман, в любой момент по моему желанию лодка увезет меня далеко в море. А рядом на столе лежит тетрадь в коричневой кожаной разрисованной меандром обложке - ее читают только призраки, это мой дневник.
У меня их было много, я пишу в них с детства, останавливаясь только во время путешествий. Все тетради кроме этой (купленной и начатой в мае прошлого года, в тот день когда художник у церкви Святой Екатерины написал мой портрет карандашом) уже сожжены, разорваны, уничтожены. Но это лишь раньше мне не нравилось то, что там написано. Со временем я стала жалеть о них, вспоминать те фразы, которые я никогда больше не прочитаю. Поэтому из прошлой тетради (синей) и из той, в которую я писала во время работы над "Растафарианской историей", я все же вырвала несколько страниц и сохранила.
А когда-то у меня была красная тетрадь, а еще раньше - сиреневая, и голубая - в шестнадцать лет. Помню как они горели - исписанные листы. А обложки я оторвала и выбросила.
Поддавшись желанию, я открыла свой английский "Улисс" и прочитала любимый кусок - там, где Стевен один на берегу Сэндимаунта, где он думает о своей душе, где спрятана та фраза: What is that word known to all men?
Все потому что мне вспомнилась строчка: Who ever anywhere will read those written words?
Вот он, этот прекраснейший фрагмент сложнейшего из романов:
His shadow lay over the rocks as he bent, ending. Why not endless till the farthest star? Darkly they are there behind this light, darkness shining in the brightness, delta of Cassiopeia, worlds. Me sits there with his augur's rod of ash, in borrowed sandals, by day beside a livid sea, unbeheld, in violet night walking beneath a reign of uncouth stars. I throw this ended shadow from me, manshape ineluctable, call it back. Endless, would it be mine, form of my form? Who watches me here? Who ever anywhere will read those written words? Signs on a white field. Somewhere to someone in your flutiest voice. The good bishop of Cloyne took the veil of the temple out of his shovel hat: veil of space with coloured emblems hatched on its field. Hold hard. Coloured on a flat: yes, that's right. Flat I see, then think distance, near, far, flat I see, east, back. Ah, see now! Falls back suddenly, frozen in stereoscope. Click does the trick. You find my words dark. Darkness is in our souls do you not think? Flutier. Our souls, shamewounded by our sins, cling to us yet more, a woman to her lover clinging, the more the more.
She trusts me, her hand gentle, the longlashed eyes. Now where the blue hell am I bringing her beyond the veil? Into the ineluctable modality of the ineluctable visuality. She, she, she. What she? The virgin at Hodges Figgis' window on Monday looking in for one of the alphabet books you were going to write. Keen glance you gave her. Wrist through the braided jesse of her sunshade. She lives in Leeson park with a grief and kickshaws, a lady of letters. Talk that to someone else, Stevie: a pickmeup. Bet she wears those curse of God stays suspenders and yellow stockings, darned with lumpy wool. Talk about apple dumplings, piuttosto. Where are your wits?
Touch me. Soft eyes. Soft soft soft hand. I am lonely here. O, touch me soon, now. What is that word known to all men? I am quiet here alone. Sad too. Touch, touch me.
И я люблю читать эти слова вслух самым сладкозвучным голосом. Я становлюсь единой с ними, с ним. Разве пылкие читатели, отдающиеся строке Шекспира, - это на самом деле не Шекспир? Это из Борхеса:
Допустим, человек (или два человека, в глаза не видавших друг друга, но переживающих нечто похожее) представляет себе два одинаковых мгновения. Теперь спросим себя: а что, если два этих мига есть по сути один? И разве недостаточно хотя бы одного повторяющегося звена, чтобы смешать и разрушить весь временной ряд? Разве пылкие читатели, отдающиеся строке Шекспира, - это на самом деле не Шекспир?
Но так же как Борхес, остающийся Борхесом (вопреки своему желанию), я остаюсь собой. Но только - я хочу быть именно мною.
Чтобы понять меня, вам нужно представить, как это мучительно - глядеть на собственный портрет и восхищаться, перечитывать свои слова - и желать запомнить их. В детстве я писала и прозу, и стихи. И когда однажды, в возрасте восьми лет, я увидела свою фотографию, на которой мои глаза были случайно закрыты, мне не поверилось, что эти черты - мои. Но не сравнивайте меня с героиней "Растафарианской истории", между нами скорее больше разногласий, чем сходства. Мое лицо с годами менялось, и даже кажется теперь - так сильно. И дело не в цвете волос, не в возрасте черт, не в том, что со временем они становились все более резкими. Как у скульптуры.
Все дело в выражении глаз. Взгляд стал строгим, что-то скифское, что-то монгольское все больше проступает на моем лбу, и какая-то пугающая линия плеч.
"...и не поблекнешь, как мертвый злак" - вспомнились мне сейчас слова Блока. Кто знает это стихотворение, тот поймет.
А у меня играет веселая эфиопская музыка, вся комната - в ослепительном свете, и на потолке цветочные узоры, и собака крепко спит, а кот где-то спрятался и мечтает. Я подошла к окну, отодвинула белую штору и посмотрела на луну. А черная улица пуста, снег лежит, зима вернулась в город. Но зима для меня пролетает быстро, так же и все времена года, как все последние года - с тех пор как я стала много-много писать.
Все это для того чтобы быть собой. Что же еще остается нам? Старый завет - познай самого себя, а потом - будь собой. Для этого мне необходимо писать о моих героях, не о себе. О, о себе я пишу только в своих дневниках, или здесь иногда. Потому что все (или почти все), что я пишу о самой себе - все неверно, хоть с этим и не поспоришь. Потому я и уничтожаю свои дневники. И все слова, написанные в блоге - для себя самой я говорю, саму себя слушаю и пытаюсь понять.
Но кто-то читает, читает каждое слово. И ты, читающий, кем бы ты ни был - ты дух бесплотный, призрак в толпе призраков, заглядывающих в мой текст из-за моего плеча.
Чтобы должным образом завершить этот пост и произвести впечатление на саму себя - ниже я помещаю несколько отрывков из уничтоженных тетрадей:
9 июня 2011, Вудсток:
Гроза. Отключился свет. Дул такой сильный ветер из ущелья, что деревья бешено раскачивались и с них вниз летели ветки и листья. Стало темно, как в сумерках, и листья деревьев светились серебряным светом.
Переписываю первую главу РИ.
Лето 2012, Питер:
Там, по улице, которая ведет к Площади Труда, очень быстро иду я, в сером пальто, или с короткой стрижкой. И она (то есть я) не знает, что я (то есть она) сидит здесь, внутри, под солнцем, у воды, со стаканом клюквенного морса. А там, за пределами острова, дует холодный ветер и обрывает листья с деревьев.
<...>
24 года жизни - вот я. Все события, все слова, поступки, мысли, чувства и желания. Но есть та, другая, которая за всем этим наблюдает. Наблюдает за моими мыслями. Например, за этой. По сути дела, она почти ко всему безразлична. Ее волнует ее величие.
2012 год, Питер, конец февраля:
Вместо того, чтобы идти за кофе на Невский, опять пришла в кафе на канале. Закончились наконец-то дни Гекаты. Идет снег. Что-то не на месте. Там было так: ты поднимаешь ворот медленно на пальто...
Это я написала зимой 2005/2006. А сейчас 2011\2012. Шесть лет назад! Что изменилось? Так же я сидела в кафе, но пила не латте а капучино. Я писала: капучино и сигареты, такая королева. И теперь мне смешно и как-то стыдно, как всегда. Так бывает когда вспоминаю старые записи, которыми я изо всех сил пыталась выразить себя.
Или бывает, что я вижу в старых словах невероятную глубину и точность. Но так я выражалась когда была ребенком. Я не знала хорошо это или плохо. Мне не с чем было сравнить. Поэтому не было амбиций, вернее (одна мысль уже опережает другую) амбиции уже тогда были такими громадными, как горы, которые я воображала. Но главной причиной, которая заставляла меня писать стихи, было не желание написать хорошо и как можно лучше, а желание высказаться, определить себя.
2013, точнее не знаю:
Она шла вдоль канала, в спину ей светило последнее солнце, а в небе напротив уже видна была семидесятипроцентная бледная жемчужная луна. Луна напоминала ей о той вечной любви, которую она никогда не могла забыть. Но теперь, обладая умом и свободой, она понимала, что это воспоминание за эти годы не стало четче и яснее. Оно осталось таким же призрачным, как эта луна на еще голубом и солнечном небе.
Тоже тринадцатый:
Я хотела бы только слушать истории чужой любви. Поэтому ведь Бог и создал этот мир. Как сцену для великих пьес о вечной любви.
И снова тринадцатый:
Но свобода, которую я дала себе, превратила меня в несбыточную фантазию.