Эро Гуру Нансенсу
Включаем Ero Guro Nansensu - этакий боковой флэш, квантовый скачок зайца, девиацию сюжета, а пошёл он к такой-то бабушке этот сюжет: досвидос, чмоки, пока… про телефоны и вообще о любви, о которой мы знаем определённо, что её не бывает. Однако пыжимся порой и рисуем в жизни и так, на бумаге, и в сновиденьях, нечто похожее… до непотребства аж. И Шекспир давно помер, а умные тётушки с дяденьками говорят, что не было его. Тем не менее порассуждаем об этой так называемой любви в половом и духовном смыслах, а что такого? А что тут первей? И даже сочиним то ли небылицу, то ли мечту с намёком, смахивающим на чистейшую правду.
Мол, некоему челу… ксаниванычевого типа, но это, конечно же не он, а в качестве житейского примера с фантазийной присыпкой…
Хочется, ай как хочется этому безымянному челу, ладно, назовём его для удобства Нектом, вернуться обратно в Москву, так как только в самолёте чел Нект вспоминает, что телефон-то его макинтошного дизайна оставлен (не забыт!) на в столичной гостиничке полторы звёзд, что за вилюшкой то ли Миллионной, то ли Варварки, то ли Тверской, да куда там гадать: мы не сильны в столичных географиях. Зато знаем железно: там ещё мезонинчик с мансардёшкой имеются. Уж неясно стоит ли этот architectural miracle на месте, или поместили на зады как одно подворье на «С». Или снесён он и заменён Яйцом Фаберже… такой, скажем, эклектичной бякой, пышной и с намёком на московщинку. Или заменён деконструксьоном - на колоннах по контуру, чтобы сохранить старину под ней (так делал кит.арх. Цы, аккуратист и знаток западной иностранщины). Или эта пакость случится лет через двадцать-пятьдесят-сто. Притом всенепременно и без вариантов. В самое необъяснимое для этого время.
Это как бы взамен описания природы. Потому как пишет-то эту чепуху с претензией на мемуар, вроде бы провинциальный архитектор, а у провинциальных архитекторов, это все знают, ни ума, ни фантазии, ни исторической памяти, ни столичных денег, без которых никак.
Ну да, самое время вспомнить о ней, природе этой, в самолёте… Описание, которое по законам классического рассказа, в хорошей истории, но не в воздухе, а на земле, должно бы присутствовать. Но, за отсутствием у невидимого нам графомана даже желания её живописать, включается не то чтобы иллюзионное изображение города, колеблющееся в мозгу, а вообще бытовая хрень, притом на отдалённую тему. Но, в которой гораздо больше правды, чем в надуманных сатирических антуражах… скроенных из почтово-канцелярского картона погано жёлтого колера! Обволакивающих таких же плоских персонажей, ломающихся против их желания.
Хорошему же, яркому персонажу пофиг антуражи. Он будто из искусственного гранита, но с весёлыми и живыми, хотя и написанными на бумаге глазами. Он вышел из-под пера, но героем-победителем, со свои мозгом и личными соображениями о жизни. А глаза его засветились кремлёвскими звёздами. Он в любых антуражах будет совершать поначалу предписанные ему действия, и даже расширять их по своему разумению, потому как он партнёр графоман-писателю, а не раб его. А после займётся переустроением страниц, на которых он живёт. И принудит графомана к писательству, а не наоборот. Мухи отдельно, котлеты врозь. Лучше драже, чем у Чайковского, в мире нет. И не важно каких ориентаций настоящий творец.
Таким образом, персонаж-чел Нект тратит… нет, примем поэтическую позу стороннего рассказчика, которому пофигу реалии.
Такому важен, во-первых, произведённый эффект.
Во-вторых полученная реакция. И лучше, чтобы это было в резонансе, а не наоборот. Ибо литература это не мост, который от резонанса непременно хрякнет в реку, а цветок, который нужно вовремя и методично поливать.
Итак, пишем абстрактно до сюрра.
…Ты тратишь очередную пачку купюр, чтобы вновь увидеть обожаемый тобою телефончик в виде золушкиной туфельки, который любая жена возненавидит и разобъёт колуном на щепки, потому ты его желаешь потерять, а он, сука, всё не теряется, потому как заколдован твоей африканшей тутси-ватутси эфиоп-египетского образа, а в телефоне барабанная музычка с воем джунгль-ветра, а на подошве автограф… Да-да, будто этот телефончик и есть самая твоя любимая девочка, лучше принцессы из Угадайского рая, который так приелся, что и не рай уже вовсе, а туфелька тебя зовёт, и так разжигает воспоминания, что ты снова вспоминаешь: «любовь это ерунда, а страсть - вот сила», и ты не в силах унять дрожь в коленках, а сердце выскакивает, стюардесса тебя накачивает таблетками - не надо так волноваться, молодой человек, вам уже есть шестьдесят? «Нет, мне уже восемьдесят, - говорит Некто этой красивой обезьянке с ресничками, и, - не видите что ли?» В общем, телефончик это подарочек от тутси-ватутси на вечную память о ней, а сама она улетит завтра в Бурунди (а, может, уже улетела и потому отключена связь), она обручена и там выйдет замуж за вождя племени с полмильоном коров, и всю оставшуюся жизнь проведёт в хижине с глинянными стенами, в окружении десятка сопливых черноволосиков с клыками кабанчиков в носу, а один из них отчего-то с белой кожей и похож на Некту..., который смахивает на Ксан Иваныча, или на Кирьян Егорыча, или на красавчика Бима. Это она будто снова хочет с Нектом, то бишь с Ксан Иванычем, с Кирьян Егорычем, с Бимом и даже с Тритыщенкой станцевать ритуальный марлезон так, будто за пару часов насмерть соскучилась, а там как получится. Так позвони ж тогда, какого чёрта! Ксан Иваныч, Кирьян Егорыч, Бим и Тритыщенко могут не дожить до танца любви и смерти.
Но нет, это всего лишь повод для Некты и для упомянутых героических персонажей распрощаться с ней навсегда.
(- Эй, чуваки! Так потритесь об стол, где вы вместе откушали рыбьих клиторков с устричками, так похожими на кое-что, на что наложено русское табу. Ей богу, поможет! - это встрял Тараканус.)
Или ненаглядные очки смерть как потребовались. Сразу всем четверым. Ибо без очков и работа-то на родине вдруг не склеится.
- Белиссимо, не нужно так высоко задирать на ватутси ногу, ты же (вы же) не собачка (не свора), а старый кобель (много кобелей), а девочка (из племени ватутси) не просто сучка. Она принцесса с миллионом коров, две минуты назад было полмиллиона, всё равно много) может искусно извиваться чёрной моделью с эфиопскими кучеряшками и красиво пищать «а-а-а» - русской квашнёй. И по-иностранному может: «е-е-е!», хоть и не испанская певичка за сценой, а обыкновенная ватутси с полмиллионом коров.
- Что, думаете певички не трахаются за сценой? А ватутси 1800 милли'метров ростиком не могут в поле? А если поле кукурузное и скрывает? А если не стоя, а обыкновенно? А когда коровы мычат и поле минируют, минируют, минируют лепёшками, могут?
- Ага! Бестолку нам втирать, - говорят читатели. - Мы русские - все подряд театралы и меломаны. Даже из деревни. Знаем мы лепёшки, прыгали в детстве меж них, с прутиком погоняльным, и запах их нам нравится. И не любим ваших грёбаных групповух.
Собственно, упомянутые четверо тоже таковского не любят. И девочка ватутси 1800 миллиметров тоже не может. Воспитание ватутское ей не позволяет.
- А почему тогда кипиш? Зачем воду мутить?
***
Чёрт, чёрт и чёрт!
Просто нам народу (вам, народу) надо показать настоящий сатирический театр, как самую жизнь, а не какую-то там драмадуркию с оперхлюндией, где мы смачно всхрапнём.
И дать нам громкую народную музыку, а не кантри, не балет с концертней в яме, и, тем более, не завалялый драм-энд-бэйс от бой-мастера Плинтуса.
Мы так воспитаны природой: ловить беззатейливо и трахаться на скаку.
А наша моральная разведка знает всё и про всех! Даже и про тебя, читатель с Бродвея! И с юга Бруклина, товсь, товарищщ! От нас не спрятаться. Такая уж у нас живучая цивилизация, которую одним не понять никогда, другим нужен ласковый пендель. Она требует от мира справедливости и только её. Всегда и в нормальном месте, а не по пикникам на обочине как у вас.
Мы, конечно, немного пошутили.
Это такой приём вовлечения инородцев в народную культуру славянской родины.
- Нет, не обязательно это всё! Не бойтесь. - Это всего лишь дорожная пыль и ветерок времени.
/// Это глава 3 из шванкуса «Мумилей», который готовлю для «толстого журнала» (не скажу какой, потому как там не приветствуют)/
Скелеты в шкафу, что тут непонятного.