Житие хирурга Пирогова в «10-м нумере» Московского универа
Читал дневник хирурга Пирогова. Живо и забавно описывал свое студенческое житие в Московском университете, особенно - хождения в «10-й нумер», из которого можно понять нравы студентов в последние годы царствования Александра Первого перед восстанием декабристов в 1825 г. Читал и смеялся. Пикантность жития 10-го нумера ещё и в том, что большинство его обитателей было духовного сана:
"...Чего я не насмотрелся и не наслышался в 10-м нумере!
Представляю себе теперь, как все это виденное и слышанное там действовало на мой 14-15-летний ум! Является, например, какой-то гость Чистова, хромой, бледный, с растрепанными волосами, вообще странного вида на мой взгляд, - теперь его можно бы было по наружности причислить к почтенному классу нигилистов, - по тогдашнему это был только вольнодумец.
Говорит он как-то захлебываясь от волнения и обдавая своих собеседников брызгами слюны.
В разговорах быстро, скачками, переходит от одного предмета к другому, не слушая или не дослушивая никаких возражений. «Да что Александр I, - куда ему, - он в сравнение Наполеону не годится. Вот гений, так гений!.. А читали вы Пушкина “Оду на вольность”? А? Это, впрочем, винегрет какой-то. По-нашему не так; revolution, так revolution, как французская - с гильотиною!» И, услыхав, что кто-то из присутствующих говорил другому что-то о браке, либерал 1824-1825 гг. вдруг обращается к разговаривающим: «Да что там толковать о женитьбе! Что за брак! На что его вам? Кто вам сказал, что нельзя попросту спать с любою женщиною, хоть бы с матерью или с сестрою? Ведь это все ваши проклятые предрассудки: натолковали вам с детства ваши маменьки, да бабушки, да нянюшки, а вы и верите. Стыдно, господа, право, стыдно!» - А я-то, я стою и слушаю, ни одного слова не проронив. Вдруг соскакивает со своей кровати Катонов, хватает стул и бац его посредине комнаты!
«Слушайте, подлецы! - кричит Катонов, - кто там из вас смеет толковать о Пушкине? Слушайте, говорю!» - вопит он во все горло, потрясая стулом, закатывая глаза, скрежеща зубами:
Тебя, твой род я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
Я с злобной радостию вижу,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле...
Катонов, восторженный обожатель Мочалова, декламируя, выходит из себя, - не кричит уже, а вопит, ревет, шипит, размахивает во все стороны поднятым вверх стулом, у рта пена, жилы на лбу переполнились кровью, глаза выпучились и горят. Исступление полное. А я стою, слушаю с замиранием сердца, с нервною дрожью; не то восхищаюсь, не то совещусь.
Рев и исступление Катонова, наконец, надоедают; на него наскакивает рослый и дюжий Лобачевский. «Замолчишь ли ты, наконец, скотина!» - кричит Лобачевский, стараясь своим криком заглушить рев Катонова. Начинается схватка; у Лобачевского ломается высокий каблук. Падение. Хохот и аплодисменты. Бросаются разнимать борющихся на полу.
Не проходило дня, в который я не услыхал бы или не увидел чего- нибудь новенького, вроде описанной сцены, особенно памятной для меня потому только, что она была для меня первою невидалью; потом все вольнодумное сделалось уже делом привычным.
За исключением одного или двух, обитатели 10-го нумера были все из духовного звания, и от них-то именно я наслышался таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что меня на первых порах, с непривычки, мороз по коже подирал, потом это прошло, но осталось навсегда отвращение.
Все запрещенные стихи, вроде «Оды на вольность», «К временщику» Рылеева, «Где те, братцы, острова» и т.п., ходили по рукам, читались с жадностью, переписывались и перечитывались сообща при каждом удобном случае.
Читалась и барковщина, но весьма редко, ее заменяла в то время более современная поэзия, подобного же рода, студента Полежаева.
О Боге и церкви сыны церкви из 10-го нумера знать ничего не хотели и относились ко всему божественному с полным пренебрежением.
Понятий о нравственности 10-го нумера, несмотря на мое короткое с ним знакомство, я не вынес ровно никаких. Разгул при наличных средствах, полный индифферентизм к добру и злу при пустом кармане - вот вся мораль 10-го нумера, оставшаяся в моем воспоминании.
Вот настало первое число месяца. Получено жалованье. Нумер накопляется. Дверь то и дело хлопает. Солдат, старик Яков, ветеран, служитель нумера, озабоченно приходит и уходит для исполнения разных поручений. Являются чайники с кипятком и самовар.
Входят разом человека четыре, двое нумерных студентов, один чужой и высокий, здоровенный протодьякон. Шум, крик и гам. Протодьякон что-то басит. Все хохочут. Яков является со штофом под черною печатью за пазухою, в руках несет колбасу и паюсную икру. Печать со штофа срывается с восклицанием: «Ну-ка, отец дьякон, белого панталонного хватим!» - «Весьма охотно», - глухим басом и с расстановкою отвечает протодьякон. Начинается попойка. Приносится Яковом еще штоф и еще, - так до положения риз.
- Знаете ли вы, - говорит мне кто-то из жильцов 10-го нумера, - что у нас есть тайное общество? Я член его, я и масон.
- Что же это такое?
- Да так, надо же положить конец.
- Чему?
- Да правительству, ну его к черту!
И я, после этого открытия, смотрю на господина, сообщившего мне такую любопытную вещь, с каким-то подобострастием.
Масон! Член тайного общества? То-то у него книги все в зеленом переплете. А я уже прежде где-то слыхал, что у масонов есть книги в зеленом переплете.
- А слышали, господа: наши с Полежаевым и хирургами (студентами Московской медико-хирургической академии) разбили вчера ночью бордель на Трубе? Вот молодцы-то!
Начинаются рассказы со всеми сальными подробностями. И это откровение я выслушиваю с тем же наивным любопытством, как и сообщенную мне тайну об обществе и масонстве.
- А в клинике-то, в клинике как Мудрое отделал старье! Про тифозного-то что сказал! Вот, говорит, смотрите, он уже почти на ногах после того, как мы поставили слишком 80 пиявиц к животу; а пропиши я ему, по-прежнему, валерияну да арнику, он бы уже давно был на столе.
- Да, Матвей Яковлевич молодец, гений! Чудо, не профессор. Читает божественно!
- Говорят, в академии хорош также Дядьковский. Наши ходили его слушать. Да где ему против Мудрова! Он недосягаем.
- Ну, ну! А Лодер Юст-Христиан?
- Да, невелика птичка, старичок невеличек, да нос востер. Слыша-ли, как он обер-полицеймейстера отделал? Едет это он на парад в карете, а обер-полицеймейстер подскакал и кричит кучеру во все горло: «Пошел назад, назад!» Лодер-то высунулся из кареты, да машет кучеру - вперед-мол, вперед. Полицеймейстер прямо и к Лодеру. «Не велю, - кричит, - я обер-полицеймейстер». - «А я, - говорит тот, - Юст-Христиан Лодер; вас знает только Москва, а меня - вся Европа». Вчера-то, слышали, как он на лекции спохватился?
- А что?
- Да начал было:«Sapientischissima (Лодер шамкал немного) natura», - да, спохватившись, и прибавил: «aut potius, Creator Sapientishissimae naturae voluit».
- Да, ныне, брат, держи ухо востро.
- А что?
- Теперь там в Петербурге, говорят, министр наш Голицын такие штуки выкидывает, что на-поди.
- Что такое?
- Да, говорят, хочет запретить вскрытие трупов.
- Неужели? Что ты!
- Да у нас чего нельзя - ведь деспотизм. Послал, говорят, во все университеты запрос: нельзя ли обойтись без трупов или заменить их чем-нибудь?
- Да чем тут заменишь?
- Известно, ничем, - так ему и ответят.
- Толкуй! А не хочешь картинами или платками?
- Чем это? Что ты врешь, как сивый мерин! - слышу чей-то вопрос.
- Нет, не вру; уже где-то, сказывают, так делается. Профессор по анатомии привяжет один конец платка к лопатке, а другой - к плечевой кости, да и тянет за него; вот, - говорит, - посмотрите: это deltoideus.
Дружный хохот; кто-то плюнул с остервенением. Да, нумер 10-й был такою школою для меня, уроки которой, как видно, пережили в моей памяти много других, более важных воспоминаний.
Впоследствии почуялись и в 10-м нумере веяния другого времени; послышались чаще имена Шеллинга, Гегеля, Окена. При ежедневном посещении университетских лекций и 10-го нумера все мое мировоззрение очень скоро изменилось; но не столько от лекций остеологии Терновского (в первый год Лодера не слушали) и физиологии Мухина, сколько именно от образовательного влияния 10-го нумера...".
"...Чего я не насмотрелся и не наслышался в 10-м нумере!
Представляю себе теперь, как все это виденное и слышанное там действовало на мой 14-15-летний ум! Является, например, какой-то гость Чистова, хромой, бледный, с растрепанными волосами, вообще странного вида на мой взгляд, - теперь его можно бы было по наружности причислить к почтенному классу нигилистов, - по тогдашнему это был только вольнодумец.
Говорит он как-то захлебываясь от волнения и обдавая своих собеседников брызгами слюны.
В разговорах быстро, скачками, переходит от одного предмета к другому, не слушая или не дослушивая никаких возражений. «Да что Александр I, - куда ему, - он в сравнение Наполеону не годится. Вот гений, так гений!.. А читали вы Пушкина “Оду на вольность”? А? Это, впрочем, винегрет какой-то. По-нашему не так; revolution, так revolution, как французская - с гильотиною!» И, услыхав, что кто-то из присутствующих говорил другому что-то о браке, либерал 1824-1825 гг. вдруг обращается к разговаривающим: «Да что там толковать о женитьбе! Что за брак! На что его вам? Кто вам сказал, что нельзя попросту спать с любою женщиною, хоть бы с матерью или с сестрою? Ведь это все ваши проклятые предрассудки: натолковали вам с детства ваши маменьки, да бабушки, да нянюшки, а вы и верите. Стыдно, господа, право, стыдно!» - А я-то, я стою и слушаю, ни одного слова не проронив. Вдруг соскакивает со своей кровати Катонов, хватает стул и бац его посредине комнаты!
«Слушайте, подлецы! - кричит Катонов, - кто там из вас смеет толковать о Пушкине? Слушайте, говорю!» - вопит он во все горло, потрясая стулом, закатывая глаза, скрежеща зубами:
Тебя, твой род я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
Я с злобной радостию вижу,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле...
Катонов, восторженный обожатель Мочалова, декламируя, выходит из себя, - не кричит уже, а вопит, ревет, шипит, размахивает во все стороны поднятым вверх стулом, у рта пена, жилы на лбу переполнились кровью, глаза выпучились и горят. Исступление полное. А я стою, слушаю с замиранием сердца, с нервною дрожью; не то восхищаюсь, не то совещусь.
Рев и исступление Катонова, наконец, надоедают; на него наскакивает рослый и дюжий Лобачевский. «Замолчишь ли ты, наконец, скотина!» - кричит Лобачевский, стараясь своим криком заглушить рев Катонова. Начинается схватка; у Лобачевского ломается высокий каблук. Падение. Хохот и аплодисменты. Бросаются разнимать борющихся на полу.
Не проходило дня, в который я не услыхал бы или не увидел чего- нибудь новенького, вроде описанной сцены, особенно памятной для меня потому только, что она была для меня первою невидалью; потом все вольнодумное сделалось уже делом привычным.
За исключением одного или двух, обитатели 10-го нумера были все из духовного звания, и от них-то именно я наслышался таких вещей о попах, богослужении, обрядах, таинствах и вообще о религии, что меня на первых порах, с непривычки, мороз по коже подирал, потом это прошло, но осталось навсегда отвращение.
Все запрещенные стихи, вроде «Оды на вольность», «К временщику» Рылеева, «Где те, братцы, острова» и т.п., ходили по рукам, читались с жадностью, переписывались и перечитывались сообща при каждом удобном случае.
Читалась и барковщина, но весьма редко, ее заменяла в то время более современная поэзия, подобного же рода, студента Полежаева.
О Боге и церкви сыны церкви из 10-го нумера знать ничего не хотели и относились ко всему божественному с полным пренебрежением.
Понятий о нравственности 10-го нумера, несмотря на мое короткое с ним знакомство, я не вынес ровно никаких. Разгул при наличных средствах, полный индифферентизм к добру и злу при пустом кармане - вот вся мораль 10-го нумера, оставшаяся в моем воспоминании.
Вот настало первое число месяца. Получено жалованье. Нумер накопляется. Дверь то и дело хлопает. Солдат, старик Яков, ветеран, служитель нумера, озабоченно приходит и уходит для исполнения разных поручений. Являются чайники с кипятком и самовар.
Входят разом человека четыре, двое нумерных студентов, один чужой и высокий, здоровенный протодьякон. Шум, крик и гам. Протодьякон что-то басит. Все хохочут. Яков является со штофом под черною печатью за пазухою, в руках несет колбасу и паюсную икру. Печать со штофа срывается с восклицанием: «Ну-ка, отец дьякон, белого панталонного хватим!» - «Весьма охотно», - глухим басом и с расстановкою отвечает протодьякон. Начинается попойка. Приносится Яковом еще штоф и еще, - так до положения риз.
- Знаете ли вы, - говорит мне кто-то из жильцов 10-го нумера, - что у нас есть тайное общество? Я член его, я и масон.
- Что же это такое?
- Да так, надо же положить конец.
- Чему?
- Да правительству, ну его к черту!
И я, после этого открытия, смотрю на господина, сообщившего мне такую любопытную вещь, с каким-то подобострастием.
Масон! Член тайного общества? То-то у него книги все в зеленом переплете. А я уже прежде где-то слыхал, что у масонов есть книги в зеленом переплете.
- А слышали, господа: наши с Полежаевым и хирургами (студентами Московской медико-хирургической академии) разбили вчера ночью бордель на Трубе? Вот молодцы-то!
Начинаются рассказы со всеми сальными подробностями. И это откровение я выслушиваю с тем же наивным любопытством, как и сообщенную мне тайну об обществе и масонстве.
- А в клинике-то, в клинике как Мудрое отделал старье! Про тифозного-то что сказал! Вот, говорит, смотрите, он уже почти на ногах после того, как мы поставили слишком 80 пиявиц к животу; а пропиши я ему, по-прежнему, валерияну да арнику, он бы уже давно был на столе.
- Да, Матвей Яковлевич молодец, гений! Чудо, не профессор. Читает божественно!
- Говорят, в академии хорош также Дядьковский. Наши ходили его слушать. Да где ему против Мудрова! Он недосягаем.
- Ну, ну! А Лодер Юст-Христиан?
- Да, невелика птичка, старичок невеличек, да нос востер. Слыша-ли, как он обер-полицеймейстера отделал? Едет это он на парад в карете, а обер-полицеймейстер подскакал и кричит кучеру во все горло: «Пошел назад, назад!» Лодер-то высунулся из кареты, да машет кучеру - вперед-мол, вперед. Полицеймейстер прямо и к Лодеру. «Не велю, - кричит, - я обер-полицеймейстер». - «А я, - говорит тот, - Юст-Христиан Лодер; вас знает только Москва, а меня - вся Европа». Вчера-то, слышали, как он на лекции спохватился?
- А что?
- Да начал было:«Sapientischissima (Лодер шамкал немного) natura», - да, спохватившись, и прибавил: «aut potius, Creator Sapientishissimae naturae voluit».
- Да, ныне, брат, держи ухо востро.
- А что?
- Теперь там в Петербурге, говорят, министр наш Голицын такие штуки выкидывает, что на-поди.
- Что такое?
- Да, говорят, хочет запретить вскрытие трупов.
- Неужели? Что ты!
- Да у нас чего нельзя - ведь деспотизм. Послал, говорят, во все университеты запрос: нельзя ли обойтись без трупов или заменить их чем-нибудь?
- Да чем тут заменишь?
- Известно, ничем, - так ему и ответят.
- Толкуй! А не хочешь картинами или платками?
- Чем это? Что ты врешь, как сивый мерин! - слышу чей-то вопрос.
- Нет, не вру; уже где-то, сказывают, так делается. Профессор по анатомии привяжет один конец платка к лопатке, а другой - к плечевой кости, да и тянет за него; вот, - говорит, - посмотрите: это deltoideus.
Дружный хохот; кто-то плюнул с остервенением. Да, нумер 10-й был такою школою для меня, уроки которой, как видно, пережили в моей памяти много других, более важных воспоминаний.
Впоследствии почуялись и в 10-м нумере веяния другого времени; послышались чаще имена Шеллинга, Гегеля, Окена. При ежедневном посещении университетских лекций и 10-го нумера все мое мировоззрение очень скоро изменилось; но не столько от лекций остеологии Терновского (в первый год Лодера не слушали) и физиологии Мухина, сколько именно от образовательного влияния 10-го нумера...".