Фрося. Воспоминания. Глава 5
5. А во вторую ночь я и пришла
Сон был хороший, утро тихое, солнечное. Всё предрасполагало к тому, чтобы сразу после завтрака продолжить свою писательскую работу. Да уж. А чем не писатель? Вон сколько уже настрочила.
"Вот где пришлось пережить. Жить негде. Но, раз брат Пётор вернулся, то я уже считалась как семья фронтовика. В 1942 году нам дали комнату с удобствами. Сдавали дом "Е"."
Не многим сегодня известно это буквенное обозначение домов по хабаровской улице Бойко-Павлова, что начиналась возле школы № 38, недалеко от восточной проходной родного завода и, протянувшись вниз по течению реки вдоль неё, спускалась к Амурскому берегу.
Сейчас эти дома на фоне новостроек смотрятся древними, а когда-то получение в этих домах квартир или даже угла в коммунальном коридоре добывалось трудовым потом передовиков производства. Дома напротив, через дорогу, были построены пленными японцами уже после войны, а вот несколько кирпичных домов по стороне ближе к реке были возведены раньше. Для заводских, дальдизельских рабочих и служащих.
Дом "Е" был известен всем, только в нём на первом этаже был продовольственный магазин.
Фрося продолжила своё повествование.
"Брат был очень больной. Нога в гипсе. Не раз лежал в госпитале по шесть месяцев, до 1943-го года были проблемы у него со здоровьем.
В деревне у нас была семья большая. А тут мы вдвоём.
Мама с двумя младшими детьми в оккупации. Я ничего о них не знала.
Папа ушёл добровольцем на фронт. Сестра Таня тоже была близко к фронту, но их переселили в Осетию.
Живы остались все.
В 1943 году нашла маму когда немцев погнали назад.
В общем, вместе собрались в 1947 году.
В 1945 году уехал и Пётр домой."
"В 1944 году я вышла замуж за Ивана Зябрина. Тоже токарь.
Жили в своём домике небольшом.
В 1945 году родилась Люба.
В 1947 году я поехала домой. Любе было полтора годика. Поездка была очень трудной.
Со мной поехала моя золовка, она перевозила свою свекровь парализованную. Ехали на одной боковой полке втроём.
В Москве я её оставила, и не знаю, как она нашла, куды ехала.
В Смоленск приехала днём, быстро нашла двоюродную сестру Валю. Она работала кассиром на вокзале. У неё переночевали, и Валя отвела меня на остановку. И я поехала на попутке, нас ехало 12 человек.
В трёх километрах от Смоленска машина заехала в яму. Нам пришлось сниматься и все пошли пешком, думали, что на попутке какой доедем. Но попуток не было.
Шли два с половиной дня. Пришлось ночевать в дороге. Дома меня уже потеряли, так как сестра Таня меня приехала встречать в Смоленск, а меня уже нет. Таня приехала домой, а меня и дома нет. Слёз было много. Не знали, куда девались.
Валя проводила на остановку и пошла на работу. А я уехала на грузовой, та на трёх километрах сломалась. Мы все пошли пешком.
Думали, что кто-то подберёт по дороге.
Одну ночь ночевали в деревне, а во вторую ночь я и пришла."
Фрося вспомнила о смоленских корнях, о родных, уже таких далёких. Разбросала жизнь родню по миру. Но адресочки далёких, но таких родных по крови, родственников у Фроси всегда были под рукой. В блокнотике аккуратно записанные адреса, телефоны, и даже отметочки проставлялись, когда и кому что отправила бандеролькой или даже посылкой, подарки, сувениры, гостинцы дальневосточные.
Иначе нельзя, - считала Фрося, - Родные же люди. Пусть некоторые были и двоюродными, и с далёкого довоенного детства ни разу не виделись, но в письмах переписка не прерывалась все годы.
И вот с Петровыми, например, как получилось, - вспомнила вдруг Фрося май 1986 года, - старший внук попал служить на флот, да ещё и в учебку на Украину, в Николаев. Так там как раз, Алексея Петрова, Фросиного братишки двоюродного, сын с семьёй был расквартирован. Военный офицер не просто ответил тогда на письмо Фроси о внуке, но и по родному принимал парня у себя дома в воскресные увольнительные.
Муж Фросин Иван Андреевич вместе со свояком Петром Константиновичем тем же летом восемьдесят шестого проведали внука-морячка на торжественном событии - воинская присяга. И у родных, у Петровых мужчины-дальневосточники также гостили. Как же давно это было. Кажется, тоже в конце мая.
Фрося задумалась: Почему же ей сегодня май сорок пятого года кажется ближе, чем май восемьдесят шестого? Удивительные вещи творит время с памятью человеческой. Или это память человеческая вытворяет с жизнью, со временем такие вертеля-вензеля?
"31 мая ночевала в Монастырщине у Петрова Алексея. Он тогда был директором десятилетки. Пришла к вечеру. У них топилась баня. Хорошо намылась после такой тяжёлой дороги. Конечно, ужин был богатый. К полудню третьего дня я пришла домой. Папа увидел меня с фермы, и говорит:
- Это наша идёт."
Поездка та на Смоленщину Фросе обошлась серьёзными проблемами со здоровьем. И на дочкином здоровье эти все злоключения тоже отразились. Врачи ещё в детстве связали отсутствие у Любаши обоняния с нарушениями здоровья ещё тогда, в младенчестве. Война отечественная закончилась в мае 45-го, с японскими милитаристами - в сентябре того же года, и мирная жизнь не то что до конца победного года, но и вплоть до пятидесятых не сильно отличалась от военных буден тыла ушедших с завершившейся войной лет.
Позади была молодость, впереди - будущее, светлое, полное надежд будущее Фросиной молодой семьи. Но всё-таки первые послевоенные годы были тяжёлыми. Особенно на разорённой фашистами смоленской земле. Надо было помогать папе с мамой, да и Любаша на руках. Условий то никаких. Виновата ли она перед Любой в том, что не уберегла её здоровье тогда?
- Но видит Бог, - прошептала Фрося, глядя на Владимирскую икону Божьей матери, что висела на стене Фросиной квартиры, - обо всех я старалась заботиться, обо всех.
Фрося продолжила писать:
"Первое мая 1948 года что-то не весело отмечали. А тут ещё заболела Люба, которую я несла тогда двое с половиной суток. Болела очень тяжело. Большая температура. Ничего не ела. Даже глаза не открывала. Лекарств не было никаких. Любаша просила пить, показывала пальцем на губы. Девятого мая она поправилась, стала кушать. К счастью, всё наладилось.
В июле этого года приехал Ваня, но прожил у нас не долго, всего три месяца, так как он не снялся с военного учёта его принудительно отправили обратно в Хабаровск."
Вот такие наши монастырщенские мытарства, - подумала Фрося, и отложила тетрадку в сторону. Что-то сердце защемило от таких воспоминаний. Успокоилась Фрося мыслями о том, что в семье у старшей дочки, у Любы, сыновья работящие, внуки растут, внучка красавица. Да и зять Яшка, хоть и много ей, тёще, крови попил, но всё ж, с золотыми руками мужик, да с душой открытой, хоть и дурной. Но как без этой черты нашему мужику прожить в жизни такой нашей сложной? А руки, действительно золотые.
Вона, какую раму в оклад Владимирской смастерил вместе с сыновьями для любимой тёщи.
Фрося улыбнулась, перекрестилась на икону, и пошла собираться в гости к дочке. Благо что проезд ей теперь везде бесплатный, можно и на трамвае, и на автобусе к дочерям наведываться.
Сон был хороший, утро тихое, солнечное. Всё предрасполагало к тому, чтобы сразу после завтрака продолжить свою писательскую работу. Да уж. А чем не писатель? Вон сколько уже настрочила.
"Вот где пришлось пережить. Жить негде. Но, раз брат Пётор вернулся, то я уже считалась как семья фронтовика. В 1942 году нам дали комнату с удобствами. Сдавали дом "Е"."
Не многим сегодня известно это буквенное обозначение домов по хабаровской улице Бойко-Павлова, что начиналась возле школы № 38, недалеко от восточной проходной родного завода и, протянувшись вниз по течению реки вдоль неё, спускалась к Амурскому берегу.
Сейчас эти дома на фоне новостроек смотрятся древними, а когда-то получение в этих домах квартир или даже угла в коммунальном коридоре добывалось трудовым потом передовиков производства. Дома напротив, через дорогу, были построены пленными японцами уже после войны, а вот несколько кирпичных домов по стороне ближе к реке были возведены раньше. Для заводских, дальдизельских рабочих и служащих.
Дом "Е" был известен всем, только в нём на первом этаже был продовольственный магазин.
Фрося продолжила своё повествование.
"Брат был очень больной. Нога в гипсе. Не раз лежал в госпитале по шесть месяцев, до 1943-го года были проблемы у него со здоровьем.
В деревне у нас была семья большая. А тут мы вдвоём.
Мама с двумя младшими детьми в оккупации. Я ничего о них не знала.
Папа ушёл добровольцем на фронт. Сестра Таня тоже была близко к фронту, но их переселили в Осетию.
Живы остались все.
В 1943 году нашла маму когда немцев погнали назад.
В общем, вместе собрались в 1947 году.
В 1945 году уехал и Пётр домой."
"В 1944 году я вышла замуж за Ивана Зябрина. Тоже токарь.
Жили в своём домике небольшом.
В 1945 году родилась Люба.
В 1947 году я поехала домой. Любе было полтора годика. Поездка была очень трудной.
Со мной поехала моя золовка, она перевозила свою свекровь парализованную. Ехали на одной боковой полке втроём.
В Москве я её оставила, и не знаю, как она нашла, куды ехала.
В Смоленск приехала днём, быстро нашла двоюродную сестру Валю. Она работала кассиром на вокзале. У неё переночевали, и Валя отвела меня на остановку. И я поехала на попутке, нас ехало 12 человек.
В трёх километрах от Смоленска машина заехала в яму. Нам пришлось сниматься и все пошли пешком, думали, что на попутке какой доедем. Но попуток не было.
Шли два с половиной дня. Пришлось ночевать в дороге. Дома меня уже потеряли, так как сестра Таня меня приехала встречать в Смоленск, а меня уже нет. Таня приехала домой, а меня и дома нет. Слёз было много. Не знали, куда девались.
Валя проводила на остановку и пошла на работу. А я уехала на грузовой, та на трёх километрах сломалась. Мы все пошли пешком.
Думали, что кто-то подберёт по дороге.
Одну ночь ночевали в деревне, а во вторую ночь я и пришла."
Фрося вспомнила о смоленских корнях, о родных, уже таких далёких. Разбросала жизнь родню по миру. Но адресочки далёких, но таких родных по крови, родственников у Фроси всегда были под рукой. В блокнотике аккуратно записанные адреса, телефоны, и даже отметочки проставлялись, когда и кому что отправила бандеролькой или даже посылкой, подарки, сувениры, гостинцы дальневосточные.
Иначе нельзя, - считала Фрося, - Родные же люди. Пусть некоторые были и двоюродными, и с далёкого довоенного детства ни разу не виделись, но в письмах переписка не прерывалась все годы.
И вот с Петровыми, например, как получилось, - вспомнила вдруг Фрося май 1986 года, - старший внук попал служить на флот, да ещё и в учебку на Украину, в Николаев. Так там как раз, Алексея Петрова, Фросиного братишки двоюродного, сын с семьёй был расквартирован. Военный офицер не просто ответил тогда на письмо Фроси о внуке, но и по родному принимал парня у себя дома в воскресные увольнительные.
Муж Фросин Иван Андреевич вместе со свояком Петром Константиновичем тем же летом восемьдесят шестого проведали внука-морячка на торжественном событии - воинская присяга. И у родных, у Петровых мужчины-дальневосточники также гостили. Как же давно это было. Кажется, тоже в конце мая.
Фрося задумалась: Почему же ей сегодня май сорок пятого года кажется ближе, чем май восемьдесят шестого? Удивительные вещи творит время с памятью человеческой. Или это память человеческая вытворяет с жизнью, со временем такие вертеля-вензеля?
"31 мая ночевала в Монастырщине у Петрова Алексея. Он тогда был директором десятилетки. Пришла к вечеру. У них топилась баня. Хорошо намылась после такой тяжёлой дороги. Конечно, ужин был богатый. К полудню третьего дня я пришла домой. Папа увидел меня с фермы, и говорит:
- Это наша идёт."
Поездка та на Смоленщину Фросе обошлась серьёзными проблемами со здоровьем. И на дочкином здоровье эти все злоключения тоже отразились. Врачи ещё в детстве связали отсутствие у Любаши обоняния с нарушениями здоровья ещё тогда, в младенчестве. Война отечественная закончилась в мае 45-го, с японскими милитаристами - в сентябре того же года, и мирная жизнь не то что до конца победного года, но и вплоть до пятидесятых не сильно отличалась от военных буден тыла ушедших с завершившейся войной лет.
Позади была молодость, впереди - будущее, светлое, полное надежд будущее Фросиной молодой семьи. Но всё-таки первые послевоенные годы были тяжёлыми. Особенно на разорённой фашистами смоленской земле. Надо было помогать папе с мамой, да и Любаша на руках. Условий то никаких. Виновата ли она перед Любой в том, что не уберегла её здоровье тогда?
- Но видит Бог, - прошептала Фрося, глядя на Владимирскую икону Божьей матери, что висела на стене Фросиной квартиры, - обо всех я старалась заботиться, обо всех.
Фрося продолжила писать:
"Первое мая 1948 года что-то не весело отмечали. А тут ещё заболела Люба, которую я несла тогда двое с половиной суток. Болела очень тяжело. Большая температура. Ничего не ела. Даже глаза не открывала. Лекарств не было никаких. Любаша просила пить, показывала пальцем на губы. Девятого мая она поправилась, стала кушать. К счастью, всё наладилось.
В июле этого года приехал Ваня, но прожил у нас не долго, всего три месяца, так как он не снялся с военного учёта его принудительно отправили обратно в Хабаровск."
Вот такие наши монастырщенские мытарства, - подумала Фрося, и отложила тетрадку в сторону. Что-то сердце защемило от таких воспоминаний. Успокоилась Фрося мыслями о том, что в семье у старшей дочки, у Любы, сыновья работящие, внуки растут, внучка красавица. Да и зять Яшка, хоть и много ей, тёще, крови попил, но всё ж, с золотыми руками мужик, да с душой открытой, хоть и дурной. Но как без этой черты нашему мужику прожить в жизни такой нашей сложной? А руки, действительно золотые.
Вона, какую раму в оклад Владимирской смастерил вместе с сыновьями для любимой тёщи.
Фрося улыбнулась, перекрестилась на икону, и пошла собираться в гости к дочке. Благо что проезд ей теперь везде бесплатный, можно и на трамвае, и на автобусе к дочерям наведываться.