Фрося. Воспоминания. Глава 4.
Четвёртая глава неоконченной повести жизни.
4.
Сегодня Фрося вернулась с дачи своей дочки Веры. Верина старшая, Светлана, давно уже за рулем автомобиля управлялась легко и даже, как казалось Фросе, слишком уверенно. Но времена ведь уже такие, что многое решается в движении, на скорости. Фрося и сама не любила сидеть без дела, всё в движении, в суете. Но не без смысла, не без причины. А что до причин, так они, как считала Фрося, одни для всех - новый день должен быть лучше прожитого, а значит, надо его таким делать. И делать старательно. А судьба ли, Бог ли заметят старания твои, и невзгоды отойдут, минуют. Будет только хорошо. Лишь бы не было войны.
Фрося и тост, как застолье какое семейное, обязательно поднимала: "Чтобы не было войны!". Были в семейных застольных сборах и другие тосты. Мужики поднимали горькую за рыбалку, девчата - за любовь. И все вместе - "чтобы дети жили лучше нас!"...
Фрося достала домашнего, своими руками сделанного вина. Рюмочку, раз в недельку, а то и в месяц - не грех, коль повод и настроение есть.
Ну, дай Бог всем урожая в этом году, - произнесла про себя тост Фрося, - Хорошее нынче лето должно быть, добрый год будет. Это вот следующий год високосный...
Сколько их, високосных, на её веку уже было?
Фрося вспомнила, что уже месяц как оставила свои записи воспоминаний. Решила сегодня же продолжить. На чем тогда остановилась?
1939-й год. Всё так складывалось в жизни у Фроси, что иначе как "добрый год будет" и не скажешь. Это вот следующий год високосный...
"На заводе на своем станке осталась работать. Нашлись добрые люди. Нашли мне квартиру в этом городе, где работала. Работала в три смены. Приняли в комсомол.
Начальник смены Владимир Волчков, комсорг Мария Нестеренко, дай Вам Бог здоровья и долгих лет жизни!
В тот 1937-й год жизнь моя удалась хорошо.
С первой зарплаты накушалась белого хлеба и конфет "подушечка" наелась вволю.
Получила первую зарплату 36 рублей, купила туфли за 30 рублей, а на остальные купила белого хлеба и конфет "подушечка". Наелась их так, что до сих пор на них смотреть не могу.
С дому получила письма. Родители жили плохо, не хватало хлеба и денег не было совсем. Все ходили босиком, в школу - в лаптях. Были в деревне большие семьи, в среднем по шесть - восемь детей в семье.
1933 год был голодный..."
Снова тридцать третий. Он как заноза в памяти Фросиной, что ни вспомни - дергает, ноет болью нестерпимой, давит всё внутри. И останавливает любые мысли, любые воспоминания...
Хоть бы детям, внукам, правнукам моим не испытать такого!
Как-то кто-то из внуков назвал Фросину большую семью пирамидой. Очень похоже. Но, скорее, это дерево. Сама Фрося - ствол, Дальше четыре ветви - четверо детей, на каждой по две ветки - восемь внучат, на тех - ещё шестнадцать веточек - правнуки... Дерево всё растёт, цветет радостными, счастливыми событиями в семьях детей, внуков, внучек... Подрастают правнуки: старший, вон, на Сахалине в техникуме на электрика учится, а младший только вот, ещё года не прошло, родился, страшно подумать - где, аж в Америке. Ну, не совсем, в Америке, но где-то на островах посреди Тихого океана...
Фросе, всю жизнь старательно взращивавшей не только детей и внуков, но и свой огород, а потом и огороды, дачи детей, сравнение семьи с растением, с деревом нравилось больше.
Голодный год - гроза для жизни, как растений, так и людей. Не дай Бог! Никому.
Нельзя допустить того, что может поставить под угрозу урожай, принесет несчастье в дом.
Только что вот по телевизору в одной умной передаче обсуждали борьбу со страхами у детей. Детишкам предлагается нарисовать, а если постарше - изложить, что именно их пугает, что из прошлого или из снов их беспокоит. Как только беспокойство оказывается на бумаге, ребенку становится лучше.
Это верно и для взрослого, - подумала Фрося, - Попробую, пусть и повторяясь, написать всё, что просится на бумагу из детства, из двадцатых и тридцатых годов. А потом уже разберусь, как продолжить повествование о войне и послевоенных годах.
Так и сделаю.
Фрося достала с полки, из-за фотографий детей и внуков, что стояли по краю в рамочках, свою в Иванову клеточку тетрадку, открыла на странице, где окончила свои прошлые записи.
Заканчивались они в самом низу правой страницы. Надо было перевернуть страницу, чтобы продолжить.
Открылся новый, чистый разворот тетради.
Перечитывать не буду, - решила Фрося, - начну заново. Вдруг, что забыла раньше написать, так вот сейчас и напишу.
"Дед мой был Родион Петров.
У него было шесть детей: Яков, Константин, Карп, Матрёна, Кристина, Луша.
Бабушка, то есть их мать, умерла, и детей дед ростил один.
Яков женился, у него было детей четверо: Алексей, Семён, Аркадий и Галя.
У моего отца было восемь детей: Ваня, Петя, Фрося, Нюра, Таня, Лёша, Стёпа, Аня.
Папа женился на Марии - моей маме, она тоже была без матери, осталась в 12 лет старшей. Их было четверо: Мария, Михаил, Николай и Луша. Семьи они все имели.
В войну Николай, то есть дядя мой, погиб, осталось у него шесть детей. Михаил пришел с войны без ноги.
Деревню Болобовщину в войну подожгли, сгорело полдеревни. Людских жертв не было.
У дяди Карпа было пять детей. У тёти Матрёны - пять детей. У тёти Кристины - четверо детей. У тёти Луши - семь девочек и один Коля.
В 1926 году деревня расселилась на три посёлка и три хутора.
Наша семья поселилась на хуторе. У нас уже вырос большой сад. В 1929 году началась коллективизация. В колхоз забирали корову или лошадь - у кого было по две головы. Сколько было слёз!
В колхоз записывались не все.
Наш папа записался сразу. Но, проработав один год, уехал в город Ленинград. Работал милиционером два года.
Мама. Как она только справлялась с нами, шестью детьми. Работала дояркой, у неё в колхозе было 14 коров. И нас надо было накормить. В 1929 году пошли в школу в возрасте 11 лет.
Петя и я - мы двойняшки.
В 1930-ом году пошла учиться ещё одна школьница - Таня 1923 года рождения.
В 1933 году..."
Фрося остановилась. Опять этот год.
Но что-то же было хорошее и в этот год? Было. Да, из Ленинграда в деревню вернулся папа. Его ждали. Очень.
"...был голод.
Папа в 1937 году вернулся с города, его поставили бригадиром. Жизнь, вроде, налаживалась. Но в злополучное воскресенье на нашем поле сели два самолёта. Дело было под вечер, сбежалась вся округа. Папа в тот день топил овен, это где сушат лён. Стало темнеть, и загорелось это гумно, где сушился лён. Папу забирает милиция. И судит его на два года. Мама опять с шестью детьми одна.
Можно представить, как мы выживали.
В 1933-ом году окончили с Петей четвёртый класс. Надо идти дальше. Пять классов только в районе, за десять километров.
Учиться дальше не пришлось, вернулись в четвертый класс в свою школу. А в 1934 году открылась десятилетка в Железняках, за 8 километров от нас. Стали ходить туда в пятый класс.
Зимой снимали квартиру. Там я окончила семь классов, а брат Петя в шестом классе бросил учиться потому, что папу посадили, нужно было помогать маме. Петя носил почту.
Я в 1937 году окончила семь классов. Мне повезло, меня забрали в город Брянск, устроили меня там на работу учеником токаря. Тут мои дела пошли хорошо.
Но были проблемы. Я с Брянска ездила рабочим поездом.
Однажды я отстала от поезда, должна была ехать на вторую смену. Законы были жестокие, за опоздание на 21 минуту увольняли.
Я тогда решила бежать за поездом. Бежала три часа. Подбежала к реке, где большой мост. На нём двое охранников, они через мост не пускают. Но мой потный вид, текущие ручьём слёзы, и сжалились - пропустили. С путей вышла - тут же проходная, и тут препон, на завод не пускают. Опять мой вид слёзный, и меня пропустили в завод. В цех я пришла, опоздала на три часа. К моему станку меня не допускают. Я до половины девятого вечера, наклонясь на стол мастера, плакала навзрыд. Прошёл обед, начальство разошлось, и меня поставили к станку.
Во многом помогла комсорг, она всё просила начальника смены поставить меня на станок. Дай тебе Бог здоровья и долгих лет жизни, дорогая Мария Нестеренко!
Весь участок мне сочувствовал. И нашли мне частную квартиру, чтобы не ездить поездом. Платила за неё двадцать рублей в месяц. Дела пошли хорошо.
У меня была хорошая подруга Дуся. Её сестра работала в пошивочной мастерской. Один раз в месяц мы принимали заказы пошива одежды с ихнего материала. За год я очень хорошо оделась.
Прожила год у бабки. У неё была большая семья: сын с невесткой и внуком, дочь Нюра с мужем и дочкой Женей. В те годы в магазинах не было ничего. Стояли по всей ночи в очереди, писали номерки на руке. И ночью проверка: кто отошёл - с очереди вон! Я отстояла ночь, купила две катушки ниток, пять метров тюли и две пары детских чулочков - носила их вместо носочков.
Постирала одну пару, повесила во дворе. Через некоторое время слышу шум, выхожу, и что я увидела? Что мои чулочки на другой верёвке. Оказалось, что злополучная Нюра их сняла, наметила "Б.Ж.", и говорит, что это её Жени.
А я, не будь дурой оскорблённой, снимаю чулочки, и смотрю, что на них метка свежая, ниточки-то блестят. Я их забрала. Но сколько плакала.
Тут опять повезло. По соседству жила моя дорогая Шурочка. Я к ней перешла жить. Здесь мне очень повезло, у неё был сынишка Славик пяти лет.
Мы работали в три смены. Когда Шура работала в третью смену, я его отводила в детсад. Когда она - во вторую смену, то я его забирала. Мы так с Шурой сдружились. Она с меня не стала брать за квартиру.
В 1938-ом году я поехала в отпуск в свою деревню совсем не той девочкой, что уезжала. Я сделала химическую завивку, просто совсем городская стала.
Вернулась на производство вновь. Зарабатывала хорошо, нормально оделась домой стала посылать посылки.
В 1939 году опять съездила в отпуск.
И тут же после отпуска поехала в Хабаровск.
Приехал моей хозяйки муж, Владимир Александрович, с Хабаровска за ней. Она, Шурочка моя дорогая, не хочет ехать без меня. Оформили пропуск мне, хотя было не просто. Фамилии разные, но Владимир Александрович добился, дали пропуск на мою фамилию.
Приехали в Хабаровск 4 ноября 1939 года.
В то время в Хабаровске всего было полно. Меня устроили на работу в центральный телеграф - в плановый отдел учетчиком.
Жила в общежитии, домик японский, круглый. Жило нас семь девчонок. Работала в телеграфе до октября 1941 года. Идёт война, а я сижу, считаю бумажки. Ведь я же токарь.
Пошла в райком ВЛКСМ. Попросила отозвать в завод имени Молотова. Этот вариант получился. Стала опять токарем на заводе.
Работали по двенадцать часов.
Всё шло хорошо, в ноябре ко мне приехал раненный брат Пётр. Мы с ним - двойняшки."
Вот что свежий воздух и хорошее домашнее вино творят! Целый роман настрочила сегодня! Молодец, Фрося!
Удовлетворенная сделанным, она закрыла тетрадку, положила по верх обложки свои маленькие, разрисованные морщинами, но не по старчески крепкие ладошки.
Как-нибудь, в конце недели продолжу.
(продолжение следует)
4.
Сегодня Фрося вернулась с дачи своей дочки Веры. Верина старшая, Светлана, давно уже за рулем автомобиля управлялась легко и даже, как казалось Фросе, слишком уверенно. Но времена ведь уже такие, что многое решается в движении, на скорости. Фрося и сама не любила сидеть без дела, всё в движении, в суете. Но не без смысла, не без причины. А что до причин, так они, как считала Фрося, одни для всех - новый день должен быть лучше прожитого, а значит, надо его таким делать. И делать старательно. А судьба ли, Бог ли заметят старания твои, и невзгоды отойдут, минуют. Будет только хорошо. Лишь бы не было войны.
Фрося и тост, как застолье какое семейное, обязательно поднимала: "Чтобы не было войны!". Были в семейных застольных сборах и другие тосты. Мужики поднимали горькую за рыбалку, девчата - за любовь. И все вместе - "чтобы дети жили лучше нас!"...
Фрося достала домашнего, своими руками сделанного вина. Рюмочку, раз в недельку, а то и в месяц - не грех, коль повод и настроение есть.
Ну, дай Бог всем урожая в этом году, - произнесла про себя тост Фрося, - Хорошее нынче лето должно быть, добрый год будет. Это вот следующий год високосный...
Сколько их, високосных, на её веку уже было?
Фрося вспомнила, что уже месяц как оставила свои записи воспоминаний. Решила сегодня же продолжить. На чем тогда остановилась?
1939-й год. Всё так складывалось в жизни у Фроси, что иначе как "добрый год будет" и не скажешь. Это вот следующий год високосный...
"На заводе на своем станке осталась работать. Нашлись добрые люди. Нашли мне квартиру в этом городе, где работала. Работала в три смены. Приняли в комсомол.
Начальник смены Владимир Волчков, комсорг Мария Нестеренко, дай Вам Бог здоровья и долгих лет жизни!
В тот 1937-й год жизнь моя удалась хорошо.
С первой зарплаты накушалась белого хлеба и конфет "подушечка" наелась вволю.
Получила первую зарплату 36 рублей, купила туфли за 30 рублей, а на остальные купила белого хлеба и конфет "подушечка". Наелась их так, что до сих пор на них смотреть не могу.
С дому получила письма. Родители жили плохо, не хватало хлеба и денег не было совсем. Все ходили босиком, в школу - в лаптях. Были в деревне большие семьи, в среднем по шесть - восемь детей в семье.
1933 год был голодный..."
Снова тридцать третий. Он как заноза в памяти Фросиной, что ни вспомни - дергает, ноет болью нестерпимой, давит всё внутри. И останавливает любые мысли, любые воспоминания...
Хоть бы детям, внукам, правнукам моим не испытать такого!
Как-то кто-то из внуков назвал Фросину большую семью пирамидой. Очень похоже. Но, скорее, это дерево. Сама Фрося - ствол, Дальше четыре ветви - четверо детей, на каждой по две ветки - восемь внучат, на тех - ещё шестнадцать веточек - правнуки... Дерево всё растёт, цветет радостными, счастливыми событиями в семьях детей, внуков, внучек... Подрастают правнуки: старший, вон, на Сахалине в техникуме на электрика учится, а младший только вот, ещё года не прошло, родился, страшно подумать - где, аж в Америке. Ну, не совсем, в Америке, но где-то на островах посреди Тихого океана...
Фросе, всю жизнь старательно взращивавшей не только детей и внуков, но и свой огород, а потом и огороды, дачи детей, сравнение семьи с растением, с деревом нравилось больше.
Голодный год - гроза для жизни, как растений, так и людей. Не дай Бог! Никому.
Нельзя допустить того, что может поставить под угрозу урожай, принесет несчастье в дом.
Только что вот по телевизору в одной умной передаче обсуждали борьбу со страхами у детей. Детишкам предлагается нарисовать, а если постарше - изложить, что именно их пугает, что из прошлого или из снов их беспокоит. Как только беспокойство оказывается на бумаге, ребенку становится лучше.
Это верно и для взрослого, - подумала Фрося, - Попробую, пусть и повторяясь, написать всё, что просится на бумагу из детства, из двадцатых и тридцатых годов. А потом уже разберусь, как продолжить повествование о войне и послевоенных годах.
Так и сделаю.
Фрося достала с полки, из-за фотографий детей и внуков, что стояли по краю в рамочках, свою в Иванову клеточку тетрадку, открыла на странице, где окончила свои прошлые записи.
Заканчивались они в самом низу правой страницы. Надо было перевернуть страницу, чтобы продолжить.
Открылся новый, чистый разворот тетради.
Перечитывать не буду, - решила Фрося, - начну заново. Вдруг, что забыла раньше написать, так вот сейчас и напишу.
"Дед мой был Родион Петров.
У него было шесть детей: Яков, Константин, Карп, Матрёна, Кристина, Луша.
Бабушка, то есть их мать, умерла, и детей дед ростил один.
Яков женился, у него было детей четверо: Алексей, Семён, Аркадий и Галя.
У моего отца было восемь детей: Ваня, Петя, Фрося, Нюра, Таня, Лёша, Стёпа, Аня.
Папа женился на Марии - моей маме, она тоже была без матери, осталась в 12 лет старшей. Их было четверо: Мария, Михаил, Николай и Луша. Семьи они все имели.
В войну Николай, то есть дядя мой, погиб, осталось у него шесть детей. Михаил пришел с войны без ноги.
Деревню Болобовщину в войну подожгли, сгорело полдеревни. Людских жертв не было.
У дяди Карпа было пять детей. У тёти Матрёны - пять детей. У тёти Кристины - четверо детей. У тёти Луши - семь девочек и один Коля.
В 1926 году деревня расселилась на три посёлка и три хутора.
Наша семья поселилась на хуторе. У нас уже вырос большой сад. В 1929 году началась коллективизация. В колхоз забирали корову или лошадь - у кого было по две головы. Сколько было слёз!
В колхоз записывались не все.
Наш папа записался сразу. Но, проработав один год, уехал в город Ленинград. Работал милиционером два года.
Мама. Как она только справлялась с нами, шестью детьми. Работала дояркой, у неё в колхозе было 14 коров. И нас надо было накормить. В 1929 году пошли в школу в возрасте 11 лет.
Петя и я - мы двойняшки.
В 1930-ом году пошла учиться ещё одна школьница - Таня 1923 года рождения.
В 1933 году..."
Фрося остановилась. Опять этот год.
Но что-то же было хорошее и в этот год? Было. Да, из Ленинграда в деревню вернулся папа. Его ждали. Очень.
"...был голод.
Папа в 1937 году вернулся с города, его поставили бригадиром. Жизнь, вроде, налаживалась. Но в злополучное воскресенье на нашем поле сели два самолёта. Дело было под вечер, сбежалась вся округа. Папа в тот день топил овен, это где сушат лён. Стало темнеть, и загорелось это гумно, где сушился лён. Папу забирает милиция. И судит его на два года. Мама опять с шестью детьми одна.
Можно представить, как мы выживали.
В 1933-ом году окончили с Петей четвёртый класс. Надо идти дальше. Пять классов только в районе, за десять километров.
Учиться дальше не пришлось, вернулись в четвертый класс в свою школу. А в 1934 году открылась десятилетка в Железняках, за 8 километров от нас. Стали ходить туда в пятый класс.
Зимой снимали квартиру. Там я окончила семь классов, а брат Петя в шестом классе бросил учиться потому, что папу посадили, нужно было помогать маме. Петя носил почту.
Я в 1937 году окончила семь классов. Мне повезло, меня забрали в город Брянск, устроили меня там на работу учеником токаря. Тут мои дела пошли хорошо.
Но были проблемы. Я с Брянска ездила рабочим поездом.
Однажды я отстала от поезда, должна была ехать на вторую смену. Законы были жестокие, за опоздание на 21 минуту увольняли.
Я тогда решила бежать за поездом. Бежала три часа. Подбежала к реке, где большой мост. На нём двое охранников, они через мост не пускают. Но мой потный вид, текущие ручьём слёзы, и сжалились - пропустили. С путей вышла - тут же проходная, и тут препон, на завод не пускают. Опять мой вид слёзный, и меня пропустили в завод. В цех я пришла, опоздала на три часа. К моему станку меня не допускают. Я до половины девятого вечера, наклонясь на стол мастера, плакала навзрыд. Прошёл обед, начальство разошлось, и меня поставили к станку.
Во многом помогла комсорг, она всё просила начальника смены поставить меня на станок. Дай тебе Бог здоровья и долгих лет жизни, дорогая Мария Нестеренко!
Весь участок мне сочувствовал. И нашли мне частную квартиру, чтобы не ездить поездом. Платила за неё двадцать рублей в месяц. Дела пошли хорошо.
У меня была хорошая подруга Дуся. Её сестра работала в пошивочной мастерской. Один раз в месяц мы принимали заказы пошива одежды с ихнего материала. За год я очень хорошо оделась.
Прожила год у бабки. У неё была большая семья: сын с невесткой и внуком, дочь Нюра с мужем и дочкой Женей. В те годы в магазинах не было ничего. Стояли по всей ночи в очереди, писали номерки на руке. И ночью проверка: кто отошёл - с очереди вон! Я отстояла ночь, купила две катушки ниток, пять метров тюли и две пары детских чулочков - носила их вместо носочков.
Постирала одну пару, повесила во дворе. Через некоторое время слышу шум, выхожу, и что я увидела? Что мои чулочки на другой верёвке. Оказалось, что злополучная Нюра их сняла, наметила "Б.Ж.", и говорит, что это её Жени.
А я, не будь дурой оскорблённой, снимаю чулочки, и смотрю, что на них метка свежая, ниточки-то блестят. Я их забрала. Но сколько плакала.
Тут опять повезло. По соседству жила моя дорогая Шурочка. Я к ней перешла жить. Здесь мне очень повезло, у неё был сынишка Славик пяти лет.
Мы работали в три смены. Когда Шура работала в третью смену, я его отводила в детсад. Когда она - во вторую смену, то я его забирала. Мы так с Шурой сдружились. Она с меня не стала брать за квартиру.
В 1938-ом году я поехала в отпуск в свою деревню совсем не той девочкой, что уезжала. Я сделала химическую завивку, просто совсем городская стала.
Вернулась на производство вновь. Зарабатывала хорошо, нормально оделась домой стала посылать посылки.
В 1939 году опять съездила в отпуск.
И тут же после отпуска поехала в Хабаровск.
Приехал моей хозяйки муж, Владимир Александрович, с Хабаровска за ней. Она, Шурочка моя дорогая, не хочет ехать без меня. Оформили пропуск мне, хотя было не просто. Фамилии разные, но Владимир Александрович добился, дали пропуск на мою фамилию.
Приехали в Хабаровск 4 ноября 1939 года.
В то время в Хабаровске всего было полно. Меня устроили на работу в центральный телеграф - в плановый отдел учетчиком.
Жила в общежитии, домик японский, круглый. Жило нас семь девчонок. Работала в телеграфе до октября 1941 года. Идёт война, а я сижу, считаю бумажки. Ведь я же токарь.
Пошла в райком ВЛКСМ. Попросила отозвать в завод имени Молотова. Этот вариант получился. Стала опять токарем на заводе.
Работали по двенадцать часов.
Всё шло хорошо, в ноябре ко мне приехал раненный брат Пётр. Мы с ним - двойняшки."
Вот что свежий воздух и хорошее домашнее вино творят! Целый роман настрочила сегодня! Молодец, Фрося!
Удовлетворенная сделанным, она закрыла тетрадку, положила по верх обложки свои маленькие, разрисованные морщинами, но не по старчески крепкие ладошки.
Как-нибудь, в конце недели продолжу.
(продолжение следует)