Чема
Однажды на острове в заливе Виго, где, как гласит табличка, высаживался капитан Немо, я переводил это стихотворение. Мне оно очень понравилось и я рад, что получилось пригласить его автора, каталонца Чему Мартинеза, в Ригу на Дни поэзии. Он выступит в Центре Канепес в эту пятницу в 7. На латышский его, кстати, переводил замечательный поэт Арвис Вигулс.
СЕРДЦЕ ШОПЕНА
Я помню пальцы моей сестры
на чёрных и восковых клавишах
домашнего пианино,
её ноги ступали
по педалям тихо,
как если бы они шествовали через сон.
Каждый день она училась играть
Шопена, снова и снова,
пока я делал домашние задания или играл
на полу рядом с ней,
под её длинными волосами
и небесами нотных листов.
Каждый вечер ноктюрны рождались
из деревянных молоточков,
мы слышали, как они гнездились
в углах съёмной квартиры семидесятых годов,
скользили в поздний час
как великолепные птицы, приближающиеся к пропасти.
Однажды в июне, когда бабушка
мыла клубнику на кухне,
Баркарола всплыла из пустоты,
качающаяся, прозрачная -
она никогда не исполняла её так прежде,
и когда музыка кончилась, мы продолжали молчать,
мы узнали, что такое тишина.
На следующий день она ушла из дома.
Я помню мать,
плачущую за обедом, руку отца,
хлопающую крышкой пианино,
безутешные рыдания металла.
Потребовалось время, чтобы музыка прекратилась.
Я ещё слышал хрупкие отзвуки
от стен, потолка, через вентиляционные отверстия,
в тёмной прихожей, в водопроводных трубах,
под водой в наполняющейся ванне.
Когда же и они исчезли,
явилась новая тишина, не та, что сродни отсутствию,
но напряжённая тишина, уставившаяся в затылок воспоминанию,
та, которую можно услышать, когда дверь закрыта,
яйца взбиты и тарелки вымыты,
баллоны с газом передвинуты, голос позвал меня к столу,
политиканы заговорили по телеку,
и кусочки и обрывки разговоров, споров и смеха
плывут над балконами многоквартирных домов.
Даже когда я больше не скучал по ней,
я слышал пустоту
которую она оставила в нашем доме
когда она ушла из пепельно-серого города
в поисках другого дома
или другого вида счастья.
Молча отец справлялся со своими кроссвордами,
а мать пела, пока убирала дом,
начало одной и той же песню.
Я не знал ещё тогда об этом, но я похоронил,
как когда-то похоронили сердце Шопена в Варшаве,
сердце ребенка в пианино,
когда она уехала
и оставила нас там позади,
в одиночестве.
СЕРДЦЕ ШОПЕНА
Я помню пальцы моей сестры
на чёрных и восковых клавишах
домашнего пианино,
её ноги ступали
по педалям тихо,
как если бы они шествовали через сон.
Каждый день она училась играть
Шопена, снова и снова,
пока я делал домашние задания или играл
на полу рядом с ней,
под её длинными волосами
и небесами нотных листов.
Каждый вечер ноктюрны рождались
из деревянных молоточков,
мы слышали, как они гнездились
в углах съёмной квартиры семидесятых годов,
скользили в поздний час
как великолепные птицы, приближающиеся к пропасти.
Однажды в июне, когда бабушка
мыла клубнику на кухне,
Баркарола всплыла из пустоты,
качающаяся, прозрачная -
она никогда не исполняла её так прежде,
и когда музыка кончилась, мы продолжали молчать,
мы узнали, что такое тишина.
На следующий день она ушла из дома.
Я помню мать,
плачущую за обедом, руку отца,
хлопающую крышкой пианино,
безутешные рыдания металла.
Потребовалось время, чтобы музыка прекратилась.
Я ещё слышал хрупкие отзвуки
от стен, потолка, через вентиляционные отверстия,
в тёмной прихожей, в водопроводных трубах,
под водой в наполняющейся ванне.
Когда же и они исчезли,
явилась новая тишина, не та, что сродни отсутствию,
но напряжённая тишина, уставившаяся в затылок воспоминанию,
та, которую можно услышать, когда дверь закрыта,
яйца взбиты и тарелки вымыты,
баллоны с газом передвинуты, голос позвал меня к столу,
политиканы заговорили по телеку,
и кусочки и обрывки разговоров, споров и смеха
плывут над балконами многоквартирных домов.
Даже когда я больше не скучал по ней,
я слышал пустоту
которую она оставила в нашем доме
когда она ушла из пепельно-серого города
в поисках другого дома
или другого вида счастья.
Молча отец справлялся со своими кроссвордами,
а мать пела, пока убирала дом,
начало одной и той же песню.
Я не знал ещё тогда об этом, но я похоронил,
как когда-то похоронили сердце Шопена в Варшаве,
сердце ребенка в пианино,
когда она уехала
и оставила нас там позади,
в одиночестве.