Грейнем Ратгауз (переводчик, литературовед) писал о нем: "Преданный одной только поэзии, горевший скрытой верой в свое назначение поэта, он жил в своем особом мире и не искал из него выхода. Он слышал своим уже ослабевшим слухом шум могучих таежных кедров, видел сияние тысячеверстых снегов. Он помнил угрюмые лица товарищей, вместе с которыми ему довелось изведать нечеловеческие муки и унижения. Мне казалось, что он (чем дальше, тем больше) замыкается в себе, быть может, и потому, что его одолевали все грознее наступавшие болезни. На моих глазах все более хрупким и непрочным становился его дом, семья. Больно было видеть, как возрастало обоюдное непонимание между ним и Ольгой Сергеевной... Позднее они расстались. В последние годы жизни Варлама Тихоновича мы уже редко встречались. При жизни поэта его, говоря словами Бориса Слуцкого, «кормили. Но кормили - плохо. Его хвалили. Но хвалили - тихо. Ему давали славу. Но едва». Слуцкий здесь упомянут не случайно: он был одним из очень немногих известных писателей, которые уже тогда понимали значение Шаламова. Жизнь Шаламова была жизнью в тени, этому способствовало многое: его презрение к мирским благам и непрактичность, трудный характер, болезни и, главное, настороженное отношение к его «Колымским рассказам» - они, конечно, не могли тогда увидеть света, но ходили по рукам в списках, будоража умы, напоминая о том, о чем многие хотели забыть... Лишь в наши дни, когда Варлама Тихоновича давно уже нет, к нему приходит та слава, которую он заслужил. Но к нашей радости примешивается и чувство горечи: для самого Шаламова это признание слишком запоздало..."
И позднее посвятил ему стихотворение:
Варлам Шаламов
Ты из каких былин, каких пословиц? Зачем так зорко смотришь на меня, Ворчун угрюмый, древний беспоповец, В железном свете меркнущего дня? Жизнь не была тебе, как сладкий пряник. Изгой на тёмном жизненном пиру, Что ты узнал? морошку, скудный стланник И тайну кедров в траурном бору. Ты не изведал никакой поблажки, Твой тёмный быт представить не могу. Ты был раздет до нитки, до рубашки. Обмят блатными в мерзостной шарашке, Стал фельдшером, лечил свою цингу. С улыбкой смотришь на юнца-еврея, Чьи пальцы не просохли от чернил, Достойнейший наследник иерея, Что чёрной сотней ненавидим был. Безвинной кровью кончилась эпоха, А ты - оглохший, хворый - как ты прав. «Живём не для девического вздоха», - Промолвил твой любимый Владислав.
Мне казалось, что он (чем дальше, тем больше) замыкается в себе, быть может, и потому, что его одолевали все грознее наступавшие болезни. На моих глазах все более хрупким и непрочным становился его дом, семья. Больно было видеть, как возрастало обоюдное непонимание между ним и Ольгой Сергеевной... Позднее они расстались.
В последние годы жизни Варлама Тихоновича мы уже редко встречались. При жизни поэта его, говоря словами Бориса Слуцкого, «кормили. Но кормили - плохо. Его хвалили. Но хвалили - тихо. Ему давали славу. Но едва». Слуцкий здесь упомянут не случайно: он был одним из очень немногих известных писателей, которые уже тогда понимали значение Шаламова. Жизнь Шаламова была жизнью в тени, этому способствовало многое: его презрение к мирским благам и непрактичность, трудный характер, болезни и, главное, настороженное отношение к его «Колымским рассказам» - они, конечно, не могли тогда увидеть света, но ходили по рукам в списках, будоража умы, напоминая о том, о чем многие хотели забыть...
Лишь в наши дни, когда Варлама Тихоновича давно уже нет, к нему приходит та слава, которую он заслужил. Но к нашей радости примешивается и чувство горечи: для самого Шаламова это признание слишком запоздало..."
И позднее посвятил ему стихотворение:
Варлам Шаламов
Ты из каких былин, каких пословиц?
Зачем так зорко смотришь на меня,
Ворчун угрюмый, древний беспоповец,
В железном свете меркнущего дня?
Жизнь не была тебе,
как сладкий пряник.
Изгой на тёмном жизненном пиру,
Что ты узнал? морошку,
скудный стланник
И тайну кедров в траурном бору.
Ты не изведал никакой поблажки,
Твой тёмный быт представить не могу.
Ты был раздет до нитки, до рубашки.
Обмят блатными в мерзостной шарашке,
Стал фельдшером, лечил свою цингу.
С улыбкой смотришь на юнца-еврея,
Чьи пальцы не просохли от чернил,
Достойнейший наследник иерея,
Что чёрной сотней ненавидим был.
Безвинной кровью кончилась эпоха,
А ты - оглохший, хворый -
как ты прав.
«Живём не для девического вздоха», -
Промолвил твой любимый Владислав.
1997
Отсюда https://magazines.gorky.media/znamia/2001/5/sumrachnyj-svet.html
Reply
Leave a comment