Он смог задержать образ Христов в холодеющем мире
Спешу поделиться радостью.
Прочитала наконец (долгий был процесс для небольшой книжицы) "Наследство Достоевского" Фуделя.
И все не могу в себя прийти. Почему такой литературы о литературе раньше не было? Когда я зачитывалась Достоевским в школе или писала курсовик по "Идиоту". Ведь Достоевский в мой доцерковный период - был для меня хлеб и утешение, но осознать, что за костылики подставлял мне, хромающей, этот писатель, я смогла только сейчас, когда прочитала настоящий литературоведческий и богословский анализ Сергея Иосифовича.
"Что может значить все несовершенство Достоевского, все его и душевные, и художественные срывы, если он смог на какой-то исторический миг задержать образ Христов в холодеющем мире?" - восклицает Фудель, подводя итог книги, проследив вехи писательской биографии с его падениями, самоупоением первой славой, пленом страстей и очистительным переломом с мнимой казнью и последующей каторгой.
Сколько поднято материала и черновиков! Колоссальный труд любящего сердца. Ведь Фудель ссылается на черновые редакции романов и повестей, стало быть, он их читал в архиве. И все это в редкие приезды в Москву из Покрова. Так и вижу его сухую сгорбленную фигуру под лампой в читальном зале…
Мой любимый, любимый князь, о котором в одном из своих писем к сыну Фудель напишет из ссылки: «Идиота» я перечитываю с великой благодарностью автору. Был он, несомненно, учитель христианства, и его только тот не понимает и не любит, кому непонятна христианская нищета («блаженны нищие духом», «будь безумным, чтобы быть мудрым»; «мы сор для мира»). Читаю, ухожу на работу на весь день и среди дня часто ловлю себя на том, что стараюсь быть лучше, чище, терпеливей, любовней, великодушней, проще, стараюсь подражать бедному Идиоту! Вот она, проповедь христианства, и я вновь услышал ее. Лишнего, конечно, много, сам Достоевский так и говорит об этом (о лишнем), но тот, кто полюбит основную идею, головную цель всей вещи, вот это явление небывалого дерзновения - евангельская простая правда в искусстве - тот по всему этому лишнему (нагромождению вставными психологическими проблемами и персонажами) только скользнет глазами, почти не утомляясь. Мышкин и Алеша Карамазов - это одно лицо, но в 80-х годах Достоевский осмелел и снял с него маску идиотства… (5 II [1956, Усмань])
Фудель не считал себя богословом (и помыслить о себе такое не мог), он не считал себя и литературоведом. Просто была у этого умнейшего человека эпохи потребность поделиться своими размышлениями в расчете на то, что одному-двум это может пригодиться для, в свою очередь, новых размышлений, бесконечных размышлений о вере, о истинности ее и путях ее. К пользе чьей-то души и во славу Божию предпринимал он эти попытки. Для одного-двух. А где двое или трое…
Вот всего лишь две выдержки из книги:
"Жертвенность князя есть, по Достоевскому, и, конечно, по Евангелию, не только отказ от своей личности, но, наоборот, ее высшее проявление. Еще в начале 60-х годов, в «Зимних заметках о летних впечатлениях», Достоевский писал: «Совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли… Пойти за всех на крест, на костер, можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность… уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности… как отдать ее всю всем». Но в 1862-1863 годах, когда писались эти строки, Достоевский излагал как бы только теорию жертвенности, а теперь он открывает ее действительность, ее невероятную боль. «Мы знаем, что, чем больше любовь, тем больше страданий душе», - говорил авва Силуан.
Достоевский показывает не только полное отвержение князя всеми, но и горчайшее чувство в нем самом - что он ничего для всех этих людей так и не смог сделать, что все его дело - неудача. Вот где самое страшное в Голгофе: «Боже мой, Боже мой, зачем Ты меня оставил?»
«Какое-то совсем новое ощущение томило его сердце бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело; наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, и прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своих собственных слез и уже не знал ничего о них…».
Про смерть Дон Кихота Достоевский в 1877 году писал, что он умер, «любя весь мир всею великою силой любви, заключенной в святом сердце его, и понимая, однако, что ему уже нечего более в этом мире делать». Жаль, что не этими словами окончен роман.
В феврале 1869 года Достоевский писал Страхову: «В романе много написано наскоро, много растянуто… Я не за роман, а за идею мою стою». О том же он говорит в письме к С.А. Ивановой в январе 1869 года: «Романом я не доволен; он не выразил и 10-й доли того, что я хотел выразить, хотя все-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор». Может быть, и правда в романе есть какая-то неудача. Иногда действительно кажется, что не только все оставили князя, но что его оставил и сам автор. Старец Зосима, умирая, знал, что его дело передано Алеше, а около Алеши уже стояли верные мальчики. Рядом с Раскольниковым была Соня. Около умирающего странника Макара в «Подростке» был любящий Аркадий, которому он передавал свое духовное наследство. Почему же ни одна теплая рука не легла на голову князя, когда он, после убийства Настасьи Филипповны, лежал около Рогожина? Почему так страшно подчеркнуто его сиротство? Где его мать? Где Церковь? Мы не чувствуем Церкви в романе, точно христианство Достоевского уже с Голгофой, но еще без Воскресения.
Может быть, эти вопросы и законны, но, с другой стороны, не слишком ли много вопросов? Разве литературное произведение - простой «роман» - не имеет права быть как бы несколько ограниченным, «глуповатым», по выражению Пушкина, открывающим ясно только одну какую-нибудь наиболее полюбившуюся автору сторону дела? Этого Достоевский достиг вполне, и за это мы тоже «любим его неудавшуюся мысль до сих пор». «В наш железный век» он показал нам святое сердце, «милующее о всякой твари». Это так невероятно для нашего страшного мира и так нужно для каждого, кто хотел бы хоть когда-нибудь уйти от своих «двух рублей» и полностью отдаться вере; это так хорошо, что и гибель этого бедного, молчаливого и простого человека, его безрадостная оставленность - уже почти не воспринимаются нами как гибель и смерть. Ведь истинная смерть, как все время напоминает нам всей своей идейной борьбой Достоевский, - это только смерть в грехе, отлучающем нас от любви и жизни. А этой смерти князь избежал, и на его могиле можно было бы написать эпитафию одного мудреца и тоже странника XVIII века: «Мир ловил меня, но не поймал». А еще лучше про него, уже после его гибели, сказал Лебедев, то есть, может быть, отчасти сам автор: «Утаил от премудрых и разумных и открыл младенцам, я это говорил и прежде про него, но теперь прибавляю, что и самого младенца Бог сохранил, спас от бездны, Он и все святые Его!».
Исаак Сирин пишет: «Бывает смирение от страха Божия и бывает смирение из любви к Богу: иной смиряется по страху Божию, другой от радости… Смирение по радости сопровождает великая простота, сердце возрастающее и неудержимое». Не это ли «неудержимое сердце» хотел изобразить своими слабыми средствами Достоевский в «неудавшемся романе»?"
И второй отрывок, показывающий не меньшую глубину проникновения не только в замыслы художника, но в замысел, довлеющий над самим художником:
"Роман «Бесы» имеет особую судьбу. Усеченный в своей вершине изъятием главы «У Тихона»*, он, кроме того, во многом сокращался самим автором. Записные тетради к нему показывают, что множество интереснейшего христианского материала осталось неиспользованным, сохранив для нас свое значение только как раскрытие духовной жизни автора. Может быть, к этому сокращению автора толкала острота его антинигилистической борьбы. «Пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь» (29, кн.1: 112), - писал он Страхову о романе в марте 1870 года. Но, очевидно, и сама тема столкновения веры и неверия, и раскрытие истинной природы Церкви через образ Тихона в обычных рамках романа слишком трудны. Тут надо писать не роман, а новый Апокалипсис.
В октябре 1870 года Достоевский пишет Страхову: «Вот теперь, как уже отправил в редакцию «Русского вестника» начало начала, - я вдруг испугался: боюсь, что не по силам взял тему». В процессе писания автором было забраковано и уничтожено 15 печатных листов текста. И все же, несмотря на всю неполноту, роман приносит громадную духовную пользу. Кроме Тихона, Марьи Тимофеевны и Шатова, есть в романе одно безликое лицо, ощущение которого заставляет нас в страхе теснее прижаться к стенам Церкви, теплым от вековых молитв. Это лицо - стихия неверия и ее «многотрудная ночь» (10: 455) борьбы с ликом Христовым в истории. Мы слышим эту борьбу на страницах романа, как ветер в темную ночь.
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами -
Вот отчего нам ночь страшна!
Неверие и для Достоевского, и для нас есть именно «снятие преград» между вечной смертью и этой теплой человеческой землей. «Земля благая, благословенная Богоневесто», - читаем мы в молитвах, «Богородица Великая Мать сыра земля есть», - читаем мы в романе, и земля перестает быть Матерью, если перестает быть Богородицей, если перестает быть благословенной. А все устремление атеизма и направлено к тому, чтобы снять с земли следы благословения Божия - память о Боге, жившем на ней и страдавшем на ней. Когда Лямшин пускает мышь за икону, когда Верховенский убивает Шатова, когда Ставрогин губит девочку Матрешу, Марью Тимофеевну и Лизу, везде мы чувствуем ненависть неверия к образу Божию на земле. И это предсказано: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое». Но тут же прибавлено: «Претерпевший же до конца - спасется». Христианин никак не может верить в духовное благополучие истории и в историческое торжество христианства. Если он верит, то он или лукавит, или не знает Евангелия. Но он должен вполне верить в торжество христианского терпения этой истории, терпения около теплых стен Церкви, ибо сказано: «Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» и «Верую, что увижу благость Господа на земле живых»…"