Валерий Панюшкин: Любить что-нибудь
Ну, вот хоть мотоцикл. Довольно приятная вещь. Чоппер. Я нарочно начинаю с мотоцикла, потому что это смешная, мальчишеская любовь, глуповатая со своими двумя литровыми цилиндрами и пердежом на всю округу. Но он красивый. Он тяжелый, когда на нем сидишь и правишь им. Он опасный. Он не то что какой-нибудь случайный сексуальный партнер, на него нельзя взгромоздиться пьяным и делать все кое-как - он убьет за это. Он требует серьезного обхождения, и отношения с ним - смешная, мальчишеская, глуповатая, но все же любовь.
Не так уж много что я умею любить. Детей умею любить. Умею с восхищением слушать, как старшая дочка-подросток рассказывает о прочитанной только что книжке про девочку, которая была очень одинока, и ничто не скрашивало ее одиночества, кроме любимой музыки. Я слушаю ее и испытываю сложное чувство, составленное из восхищения дочкиной чистотой, искренностью, доверчивостью, из леденящего страха за дочку, которая - это ведь она одинока, и ничто не скрашивает ее одиночества, кроме любимой музыки. А я вот слушаю ее и не знаю, чем помочь, ибо мое присутствие в ее одиночестве не принимается в расчет, ибо не я ей нужен, а какой-то мальчишка с серьгой в носу. И вот это сложное мое неприложимое ни к чему чувство - это любовь.
А старший сын рассказывает, как впервые в жизни сам сварил солянку. Использовал два с половиной килограмма мяса и литр воды. Получился соляночный концентрат. Теперь юноша разводит соляночный концентрат кипятком и ест уже вторую неделю. Такая у него самостоятельная взрослая жизнь. А я испытываю сложное чувство, состоящее из умиления и из прощания, потому что вот же вырос, вот уже не нуждается в том, чтобы я кормил его супом - это любовь.
И когда младшие дочки болеют, любовь - это то сложное чувство, которое останавливает меня каждые две минуты звонить и спрашивать, не снизилась ли температура. И любовь же позволяет возиться с малышами, валяться на полу, щекотаться и хохотаться в полной уверенности, что нету на свете ничего важнее.
Еще я умею любить женщин. Немногих. Но про них я не буду рассказывать, я же не Арина Холина. И все же я умел любить нескольких женщин не так, чтобы сравнивать их с журнальным идеалом силиконовой красоты, а так, что протягиваешь руку и ждешь, пока на руку сядет свободный воробушек, и он садится. И каждую секунду может вспорхнуть прочь. А ты боишься спугнуть и любуешься тем, какими причудливыми оттенками серого он раскрашен. Как же, черт побери, заморочился бог, раскрашивая воробушка. Во всей последних десятилетий популярной писанине о сексе мне не хватает именно этого чувства. Но я понимаю: про любовь трудно писать.
Еще я умею любить Родину. Чего вы смеетесь? Ее трудно любить, да. Она не соответствует силиконовым стандартам красоты Родины. Но я умею любить ее не так, чтобы ненавидеть ее врагов, настоящих или выдуманных, а так, чтобы лечь в траву на берегу реки и слышать, как течет река и как шелестит трава, и смотреть, как бегут облака по небу, и не думать ни о чем, кроме того, что я согласен и даже хочу лечь этой земле внутрь. Ощущать себя ее Джоном Ячменное Зерно, который растворится в ней и станет ее гумусом. Я умею представлять себе, как из моей груди растет дерево, по преимуществу береза. В этом смысле я люблю русские березки.
И я ощущаю недостаток любви как главную беду переживаемого мною времени. Не демократии тут не хватает. Не разделения властей. Не свободы слова тут не хватает. Не независимых судов. Любви тут не хватает. Такой любви к чему-нибудь, которая не была бы ненавистью к чему-нибудь другому.
И мне кажется, надо стараться любить хоть что-нибудь. Детишек, бабу, мотоцикл, стихи Пушкина… Что-нибудь. Хоть водку. Хоть ее-то пить не для того, чтобы перестало трясти, а потому что нравится.