Сказка - фарс "Три четыре" Часть 2
В купеческом дому все хорошо.
Мефодий, отдыхающий в беседке
в саду зеленом телом и душой,
неспешный разговор ведет с соседкой
Матреной, забежавшей на часок
послушать о житье заморском баек.
И тут донесся детский голосок
и Любушкин, который напевает
дитяти про зайчишку и лису.
Матрена ж молвит, поправляя косы:
- Слыхала я про вашу стрекозу.
Где ж водятся такие вот стрекозы?!
Хихикнула:
- Соседушка, пойду!
Пора домой, - и выплыла из сада.
Нарочно что ль накликала беду?
Но стала грызть Мефодия досада.
Всегда и всюду верил он жене.
А как иначе, плавая по году
с товарами в далекой стороне,
навидевшись ветров и непогоды,
и люда, что бывает, ох, хитёр?
А тут малец! Такая незадача!
Видать, пошел в народе разговор!
Видать кругом теперь уже судачат!
На следующий день под вечерок
Матрена тут как тут. И снова то же:
- Ох, видно этот мальчик вам не впрок!
И люди вон гутарят, что негоже
народу подавать такой пример.
Ведь мужики здесь все по морю ходят.
Гутарят, отплывешь в моря теперь,
а бабы тут такого понародят!
И станут говорить - мол, стрекоза, -
хихикнула соседка, убежала.
Мелькнула только черная коса.
А в сердце у купца осталось жало.
И стал он думать, как же дальше быть!
Куда девать подкидыша? А в море!
С попутной шхуной должен он отплыть,
чтоб ни в каком укромном разговоре
не чудилось ему, то там, то тут,
когда пойдет по улице, издёвка.
И люди все забудут, отойдут.
Эк, я мудрец, придумал это ловко!
В корзину и на шхуну! Кто-нибудь
да сглянется. Не пропадет дитёшка.
Конечно, не из сладких будет путь.
Ну и не мне ж вот тут его тетёшкать
заместо - чтобы славно торговать
без всякой унизительной оглядки!
Всё ж для семьи! И то - куда девать
людские недомолвки и догадки?!
И в самом деле - что за стрекоза!
Решил и хватит! Кто хозяин в доме?
Позвал жену Любовь и приказал:
-Чтоб завтра же не оставалось кроме
родных сынков другого никого!
А Любушка лицом пополотнела:
- Мефодий, а куда ж, куда ж его…
Николушку?
- Да мне какое дело!
Из гавани отходят корабли почасту.
Вот на них-то и отправим
в другие земли. Наш же край земли
себе для жизни праведной оставим!
Заплакала Любаша:
- Пощади!
А нет - и мне уйти за ним придется!
- Грозишь уйти?! И ладно! Уходи!
Тебе, гляжу, с подкидышем, неймется
оставить сыновей и полный дом?
Посмотришь - воротишься да не примем!
Не пожалела бы потом о том!
А сыновья? Как будешь перед ними
оправдываться? Эй, Иван, Степан
и Петр! Смотрите! Ваша мать уходит.
Ей все равно, что будет плохо вам,
что вы такого шага не поймете!
- А мы поймем,- за всех сказал Иван,
- Николушке без мамы будет плохо.
- Он маленький еще, - сказал Степан.
И Петр добавил:
- Совершенно кроха!
- Отцу перечить?! Не бывать тому
в семье, чтоб супротив отцовской воли!
Отец в своем дому глава всему!
А мать останется при вас смиренно, коли
ей дороги родные сыновья,
а не подкидыш маленький! Так что же,
что маленький! Но он не наш! Прав я!
Любаша, отступи!
- Она не может, -
сказал Иван, - а если бы смогла,
мы б сами все ушли за Николашей.
Она б не нашей мамушкой была,
когда б Николку не считала нашим.
- Молчать! Сказал - и так тому и быть!
Готовь, жена, корзину ту, в которой
подкидышу назавтра же отплыть!
И больше никакого разговору!
Леса густые - темные леса.
Болота, голубика да морошка.
И не знавала видно колеса
вокруг болот бегущая дорожка.
По той дорожке, утренней росой
забрызгав ноги, грустная Любаша
заплаканная, с русою косой,
идет. Несет младенца. Николаша
на Любиных руках спокойно спит.
А Люба плачет. Люба плачет, плачет.
За мужа, за сынков душа болит.
Но Николаша спит. И как иначе,
когда Николки первое «агу» -
да ей, Любови! Нежной, нужной самой!
Прислушалась - почудилось «ау»?
И дальше - «Мама, мама, мама, мама…»,-
рассыпалось, пугая нечисть всю,
и леших и кикимор, до икоты.
- Сынки! Сынки! Заблудятся ж в лесу! -
Назад рванулась, - Стойте, тут болото!
Нашла троих, целует всех троих.
И мало слов, а слез и счастья много.
И простелился путь неблизкий их,
несладкий, от порога до порога.
В полях чужих чужие васильки -
всей радости для путника в дороге.
Как быстро опустели узелки,
как за день от ходьбы устали ноги,
кому расскажешь? Много ль подадут
убогие в убогих деревеньках?
А если спросишь - сами как живут,
и стар и млад ответят:
- Помаленьку!
Вот так и шли. Кто добрый, тот подаст.
Но рты свои сочтет - и затоскует:
- Уж ты прости, Любовь, но много вас!
Да кто ж наймет работницу такую!
И снова в путь, и снова васильки.
Но вот однажды на краю деревни
одной, Любовь и все ее сынки
просились на ночь у старухи древней.
- А что ж! Ночуйте, коль хотите, тут.
Не говорите после, что зазвала.
Меня ведь ведьмой все окрест зовут.
В избушке же моей не ночевало
давным-давно из пришлых никого.
Не страшно вам?
Иван сказал:
- Не страшно!
Народ-то суеверный! О-хо-хо!
От жизни, от такой. Но я тут старший -
и будет все по слову моему!
У нас вон расхворался Николаша.
Спроворить где-то б молока ему!
И пару ложек немудреной каши.
Не в поле ж ночевать! Там ветродуй.
- Здесь тоже сквозняки - повисли двери
едва-едва.
- А ты их наколдуй,
коль ведьма ты. И мы тебе поверим.
- Охота мне для пришлых колдовать!
Я лучше наколдую чашку каши.
А можно буду я сама давать
ту кашу в рот младенцу Николаше?
- Наверно можно. Только руки чтоб
от грязи поотчистила, отмыла!
Потрогала Любовь Николкин лоб -
горит малец, и руки уронила.
-Эге! Да тут, - старуха говорит,-
не вылечить его одною кашей
без меда, если лоб его горит!
А надобно вам утром с Николашей
идти к тому лесному ворчуну,
которого все кличут просто - Лешим.
А я пока травиночку одну
запарю мигом в помощь заболевшим.
-Запарь, запарь! А мы вот дверь пока
тебе приладим! Петр, Степашка, ну-ка!
Старушка же достала молока,
и поит им Николушку, как внука.
И ласково бормочет:
- Мужичок!
Эк, расхворался! А испей-ка травки!
А братья дверь навесили, крючок
приладили и плюхнулись на лавке.
Устали. А старуха от печи
кричит:
- Любаша, вот для хлопцев каша!
Имела б - подала б вам калачи.
Да нету! А сынки ж - надежа наша!
Почти богатыри! Погодки чай?
- Ага, погодки. Старшему шестнадцать.
Ты, бабушка, Иваном величай
его, как взрослого. А Степушке пятнадцать,
а Петеньке четырнадцать годков.
- Ну, я теперь с прилаженною дверью.
Ты завтра поведешь своих сынков
на мед, на Леший, передай - Лукерья,
коли обидит - мигом прилетит!
И не сносить ему ушей и шапки!
Уж я ему подпорчу аппетит!
Попомнит норов бестолковой бабки!
- А полетишь-то бабушка на чем? -
спросил Ивашка, - дай-ка угадаю!
На ступе!
Бабка повела плечом:
-Ну вот еще! На чем сейчас летают
приличные старушки? Крылья есть
ведь даже у стрекоз! А я чем плоше?
Тем более - у нас стрекозы здесь
размером, почитай, таких, как лошадь.
Таким у нас на речке нет числа.
Не верите?
- Ну почему ж не верим!
Николушку такая принесла
в наш сад под вечер, бабушка Лукерья.
- Да ну! Да брось! А может это вам
привиделось? Ну или показалось?
- Не веришь, что ли, бабушка, словам?
А только что вот тут сама старалась
уверить нас в наличии стрекоз
на речке здесь величиною с лошадь!
А бабка, свесив с бородавкой нос,
проговорила:
- Ты бы, мой хороший,
не говорил про это никому.
Ведь люди скажут - без нечистой силы
не обошлось тут видно по всему!
Невиданно доселе, чтоб носила
по свету малых деток стрекоза,-
шептала озабоченно Лукерья,
заглядывая Ванечке в глаза, -
А ты и впрямь, мой сладенький, уверен,
что то была не лошадь? Ну-к, скажи.
Ведь ежели коню приделать крылья,
то может полететь.
- Да не смеши,
бабуля, мы бы точно отличили
от стрекозы. Я русским языком
тебе сказал, что то была не лошадь.
Хоть разглядеть и было нелегко.
Пока мы прибежали, бросив ношу,
она уже успела отлететь
далече. Только крыльев-то сиянье
прозрачно-стрекозиное успеть
увидеть-то успел, - добавил Ваня.
- Ах, вона что! Теперя поняла,-
вздохнула озабоченно Лукерья, -
А знаешь, Люба, чтобы ты дошла
нормально к Лешему с сыночками теперя,
решила я до леса проводить
вас. Будет так и лучше и скорее.
Поэтому чуть свет начну будить.
И завтра, только солнышко пригреет,
а мы уже, глядишь - на полпути.
Ага, Николка? Правда, мой хороший?
И вбок шепнула:
- Надо же найти
ответ надежный - стрекоза иль лошадь!