У ПРЕПОДОБНАГО СЕРАФИМА.

[pisma08]

За годъ до его кончины.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайшихъ причинъ, побудившихъ отца моего и мать сняться съ гнѣзда своего въ Нижнемъ Новгородѣ и отправиться въ Муромскіе лѣса, забравъ съ собою всю громадную семью, отъ старшихъ подростковъ до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню, - однимъ словомъ, по тогдашнему выраженію, - чадцевъ и домочадцевъ, весь домъ свой ...

Шло и ѣхало большинство паломниковъ ради выполненія обѣта, даннаго въ ту или другую трудную минуту жизни.

Ѣхали мы на долгихъ...[1] Живо помню прелесть приваловъ у лѣсной опушки съ кострами около ручья или надъ колдобиной въ лѣсу, съ самоварами подъ тѣнью деревьевъ, - со всѣмъ раздольемъ полуцыганскаго кочевья...

Помню ночевки въ громадныхъ селахъ зажиточнаго края: въ просторной, недавно срубленной избѣ сладко засыпалось подъ жужжанье бабьихъ веретенъ… Смотришь съ просонья - а бабы все прядутъ, - молча прядутъ онѣ далеко за полночь. Сѣдая све­кровь то присаживается, то снова встаетъ, мѣрными, какъ маятникъ, движеніями вставляя лучину за лучиной въ высокій свѣтецъ… А съ высоты свѣтца сыплются искры брызгами, огненнымъ дождемъ придавая молчаливому труду крестьянокъ въ ночной ти­ши что-то фантастическое, сказочное. . .

Послѣ каждаго ночлега, послѣ каждаго привала все длиннѣе и длиннѣе становился поѣздъ Саровскихъ богомольцевъ. Люди лю­били въ тѣ времена держаться вмѣстѣ, подъѣзжая къ небезопас­ной тогда мѣстности Муромскаго бора.



При входѣ въ длинную, низкую со сводами монастырскую тра­пезу насъ, дѣтей охватила легкая дрожь, не то отъ сырости каменнаго зданія, не то просто отъ страха. Въ самой серединѣ трапезы монахъ стоя за аналоемъ, читалъ Житіе Святыхъ. Почетные гости сидѣли въ глубокомъ молчаніи за длиннымъ столомъ на право. Лѣниво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными лож­ками изъ непривычной для нихъ общей чаши. Крестьяне за другимъ столомъ на-лѣво усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Тѣ и другіе молчали. Подъ тускло освѣщенными сводами раздавался только монотонный голосъ чтеца, да сдержанное шар­канье по каменному полу туфель служекъ, разносившихъ кушанье въ деревянныхъ чашкахъ и на деревянныхъ же лоткахъ.

Въ эту ночь насъ дѣтей не будили къ заутрени и попали мы лишь къ обѣднѣ. Отца Серафима у служебъ не было, и народъ пря­мо изъ церкви повалилъ къ тому корпусу, въ которомъ находил­ся монастырскій пріютъ отшельника. Къ богомольцамъ примкнула и наша семья. Долго шли мы подъ сводами нескончаемыхъ, какъ мнѣ тогда казалось, темныхъ переходовъ. Монахъ со свѣчей шелъ впереди. «Здѣсь», сказалъ онъ и, отвязавъ ключъ отъ пояса, отперъ имъ замокъ, висѣвшій у низенькой, узкой двери, вдѣланной въ глубь толстой каменной стѣны.

Нагнувшись къ двери, старикъ проговорилъ обычное въ монастыряхъ привѣтствіе: «Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ». Но отвѣтнаго «Аминь», какъ приглашенія войти, не послѣдовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому изъ васъ», сказалъ старикъ вожатый, обращаясь къ богомольцамъ. Обычный возгласъ у закрытой двери повторилъ и отецъ мой и другіе, - пробовали и женщины и дѣти... «Чтобы вамъ, Алексѣй Нефедовичъ», - робко пригласила мать высокаго господина въ отставномъ гусарскомъ мундирѣ, человѣка еще молодого по гибкости стана и блеску черныхъ глубокихъ глазъ, - старца же по сѣдинѣ въ усахъ и по морщинамъ, бороздившимъ высокій лобъ.  Алексѣй Нефедовичъ Прокудинъ[2] быстро прошелъ къ двери, нагнулся къ ней и съ увѣренностыо друга дома, съ улыбкой уже готоваго привѣта на лицѣ мягко проговорилъ знакомымъ намъ груднымъ теноромъ: «Господи Іисусе Христе Сыне Божій, помилуй насъ». И на его сим­патичный голосъ не послышалось однако отвѣта изъ-за закрытой двери. «Коли вамъ, Алексѣй Нефедовичъ не отвѣтилъ, стало быть старца то и въ кельи нѣтъ. Идти развѣ, понавѣдаться подъ окномъ не выскочилъ-ли онъ, какъ послышался грохотъ вашего поѣзда на дворѣ». - Мы вышли за сѣденькимъ вожатымъ изъ корридора, другимъ уже болѣе короткимъ путемъ. Обогнувъ за нимъ уголъ корпуса, мы очутились на небольшой площадкѣ, подъ самымъ ок­номъ отца Серафима. На площадкѣ этой между двумя древними могилами дѣйствительно оказались слѣды отъ двухъ, обутыхъ въ рабочіе лапти, погъ. Убегъ озабоченно проговорилъ сѣденькій монашекъ, смущенно поворачивая въ рукахъ ненужный теперь ключъ отъ опустѣвшей кельи. «Эхъ-ма» глубоко вздохнулъ онъ, смиренно возвращаясь къ дѣлу своего послушанія, какъ вожатая богомольцевъ по монастырской святынѣ. Толпа ихъ, между тѣмъ уже тѣснилась около стоявшей поодаль, древней могилы съ чугуннымъ гробикомъ поверхъ земли вмѣсто памятника. Кто, крестясь, прикладывался къ холодному чугуну, - кто сгребалъ изъподъ гробницы сыпучій песокъ въ уголъ шейнаго платка... Три раза перекрестившись, монахъ поклонился передъ древней могилой до самой земли. До земли же за нимъ поклонился и весь народъ. «Отецъ нашъ Маркъ», началъ инокъ свой обычный монастырскій сказъ: «Отецъ нашъ Маркъ спасался въ этихъ самыхъ лѣсахъ, когда еще только обстраивалась въ первой эта обитель наша. Супоста­ты лѣсные грабители окаянные не разъ калечили его въ бору, выпытывая отъ него мѣсто, гдѣ зарыты будто бы монастырскія сокровища и, наконецъ, съ досады вырвали у него языкъ. Десятками лѣтъ жилъ затѣмъ мученикъ въ бору нашемъ уже невольнымъ молчальникомъ.

И вотъ за все терпѣніе его при жизни даетъ теперь Господь гробницѣ его чудодѣйственную силу. Какъ вы знаете много уже чудесъ творилось надъ этой могилой, - а мы недостойные его братья, поемъ здѣсь панихиды, выжидая когда Богу угодно будетъ явить изъ подъ спуда его святыя мощи».

Толпа богомольцевъ почтительно разступилась, прервавъ рѣчь монаха: шелъ самъ игуменъ съ пѣвчими служить обычную воскресную панихиду надъ могилой давно усопшаго брата.

Послѣ панихиды отецъ игуменъ благословилъ богомольцевъ отыскивать отца Серафима въ бору: «Далеко ему не уйти» утѣшалъ игуменъ: «вѣдь онъ, какъ и отецъ нашъ Маркъ, сильно калѣченъ на своемъ вѣку. Сами увидите: гдѣ рука, гдѣ нога, а на плечикѣ горбъ. Медвѣдь ли его ломалъ… люди ли били… вѣдь онъ-что младенецъ, не скажетъ. А все врядъ ли вамъ отыскать его въ бору. Въ кусты спрячется, въ траву заляжетъ. Развѣ самъ откликнется на дѣтскіе голоса. Забирайте дѣтей-то по больше, да чтобъ напередъ васъ шли. Непремѣнно бы впереди бѣгли» кричалъ еще игу­менъ во слѣдъ уже двинувшейся къ лѣсу толпѣ.

Весело было сначала бѣжать намъ однимъ, совсѣмъ однимъ; - безъ присмотра и безъ надзора бѣжать по мягкому, бархатному слою сыпучаго песку. Намъ, городскимъ дѣтямъ, то и дѣло прихо­дилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкій бѣлый песокъ изъ той или другой прорѣзной (модной въ то время) туфельки. Деревенскія же босоножки, подсмѣиваясь кричали намъ на ходу: «чего не разуетесь….  легче будетъ». Лѣсъ же становился все гуще и рослѣе. Насъ все болѣе и болѣе охватывало лѣсной сыростью, лѣснымъ затишьемъ, и терпкимъ непривычнымъ запахомъ смолы. Подъ высокими сводами громадныхъ елей стало совсѣмъ темно… И деревенскимъ и городскимъ сдѣлалось жутко въ мрачномъ бо­ру. Хотѣлось плакать…

По счастью гдѣ то вдалекѣ, блеснулъ, засвѣтился солнечный лучъ между иглистыми вѣтвями… Мы ободрились, побѣжали на мелькнувшій вдалекѣ просвѣтъ, и скоро всѣ вразсыпную выбѣжали на зеленую, облитую солнцемъ поляну.

Смотримъ: - около корней отдѣльно стоящей на полянкѣ ели работаетъ пригнувшись чуть ли не къ самой землѣ низенькій, худенькій старецъ, проворно подрѣзая серпомъ высокую лѣсную траву. Серпъ же такъ и сверкаетъ на солнечномъ припекѣ.

Заслышавъ шорохъ въ лѣсу, старичекъ быстро поднялся, настороживъ ухо къ сторонѣ монастыря и затѣмъ точно спугнутый заяцъ проворно шарахнулся къ чащѣ лѣса. Но онъ, не успѣвъ добѣжать, запыхался, робко оглянувшись, юркнулъ въ густую траву недорѣзанной имъ куртины и скрылся у насъ изъ виду. Тутъ толь­ко вспомнился намъ родительскій наказъ при входѣ въ боръ, и мы чуть ли не въ двадцать голосовъ дружно крикнули: «Отецъ Серафимъ!» «Отецъ Серафимъ!»

Случилось какъ разъ то, на что надѣялись монастырскіе богомольцы: заслышавъ не подалеку отъ себя звукъ дѣтскихъ голосовъ, отецъ Серафимъ не выдержалъ въ своей засадѣ и старческая голова его показалась изъ-за высокихъ стеблей лѣсной травы. Приложивъ палецъ къ губамъ, онъ умильно поглядывалъ на насъ, какъ бы упрашивая ребятъ не выдавать его старшимъ, шаги которыхъ уже слышались въ лѣсу.

Смоченные трудовымъ потомъ желтоватые волосы пустынни­ка мягкими прядями, лежали на высокомъ лбу; искусанное лѣсной мошкарой лицо его пестрѣло запекшимися въ морщинахъ каплями крови. Непригляденъ былъ видъ лѣсного отшельника. А между тѣмъ когда, протоптавъ къ намъ дорожку черезъ всю траву, онъ, опустившись на траву, поманилъ насъ къ себѣ, крошка наша Лиза, первая бросилась старичку на шею, прильнувъ нѣжнымъ лицомъ къ его плечу, покрытому рубищемъ. «Сокровища», «сокровища» приговаривалъ онъ едва слышнымъ шопотомъ, прижимая каждаго изъ насъ къ своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тѣмъ, замѣшавшійся въ толпу дѣтей подростокъ, пастушекъ Сема бѣжалъ со всѣхъ ногъ обрат­но къ сторонѣ монастыря, зычно выкрикывая: «здѣсь, сюда. Вотъ онъ. . . Вотъ отецъ Серафимъ. Сю-ю-да-а». Намъ стало стыдно. Чѣмъ-то вродѣ предательства показались намъ и выкрикиванія на­ши и объятія. Еще стыднѣе стало намъ, когда двѣ мощныя запыхавшіяся фигуры, не помню мужчинъ или женщинъ подхватили старца подъ локти и повели къ высыпавшей уже изъ лѣсу кучѣ народа. Опомнившись, мы бросились въ догонку за о. Серафимомъ... Опередивъ своихъ непрошенныхъ вожатыхъ, онъ шелъ теперь одинъ, слегка прихрамывая, къ своей хибаркѣ надъ ручьемъ. По­дойдя къ ней, онъ оборотился лицомъ къ поджидавшимъ его богомольцамъ. Ихъ было очень много. «Нечѣмъ мнѣ угостить васъ здѣсь, милые, проговорилъ онъ мягкимъ, сконфуженнымъ тономъ домохозяина, застигнутаго врасполохъ среди разгара рабочаго дня. А вотъ дѣтокъ - пожалуй полакомить можно, вспомнилъ онъ, какъ бы обрадовавшись собственной догадкѣ. И затѣмъ, об­ратившись къ подростку, брату нашему, сказалъ: «Вотъ у меня тамъ грядки съ лукомъ. Видишь. Собери всѣхъ дѣтокъ, нарѣжь имъ лучку; - накорми ихъ лучкомъ и напой хорошенько водой изъ ручья». Мы побѣжали въ припрыжку исполнять приказаніе о. Сера­фима и засѣли между грядками на корточкахъ. Луку, разумѣется, никто не тронулъ. Всѣ мы залегши въ травѣ, смотрѣли изъ-за нея на старичка, такъ крѣпко прижавшаго насъ къ груди своей.

Получивъ его благословеніе всѣ стали поодаль почтительнымъ полукругомъ, и такъ-же, какъ и мы смотрѣли издали на того, кого пришли посмотрѣть и послушать.

Много было тутъ лицъ, опечаленныхъ не давнимъ горемъ: - большинство крестьянокъ повязано было въ знакъ траура бѣлыми Платками. Дочь старой няни нашей, недавно умершей отъ холеры, тихо плакала, закрывъ лицо передникомъ.

«Чума тогда, - теперь холера», медленно проговорилъ пустынникъ какъ-будто - припоминая про себя что-то давно, давно ми­нувшее.

«Смотрите» - громко сказалъ онъ: вотъ тамъ ребятишки срѣжутъ лукъ - не останется отъ него поверхъ земли ничего... Но онъ подымется, вырастетъ сильнѣе и крѣпче прежняго... Такъ и наши покойнички, - и чумные, и холерные... и всѣ возстанутъ лучше, краше прежняго. Они воскреснутъ. Воскреснутъ.

Воскреснутъ, всѣ до единаго...

Не къ язычникамъ обращался пустынникъ съ вѣстью о воскресеніи. Всѣ тутъ стоявшіе твердили смолоду «о жизни будущаго вѣка». Всѣ мѣнялись радостнымъ привѣтствіемъ въ «свѣтлый день». А между тѣмъ это громкое: «Воскреснутъ. Воскреснутъ» - провозглашенное въ глухомъ бору, устами такъ мало говорившими, въ теченіи жизни, пронеслось надъ поляной какъ завѣреніе въ чемъ то несомнѣнномъ, близкомъ.

Стоя передъ дверью лѣсной хижинки, въ которой нельзя было ни стать, ни лечь, старикъ тихо крестился, продолжая свою мо­литву, свое немолчное молитвословіе... Люди не мѣшали ему, какъ не мѣшали непрестанной его бесѣдѣ съ Богомъ, ни работа топоромъ, ни сѣнокосъ, ни жаръ, ни холодъ, ни ночь, ни день.

Молился и народъ.

Надъ смолкнувшей поляной какъ будто тихій ангелъ пролетѣлъ.

Отдѣляясь отъ богомольцевъ и впереди всѣхъ стояло хорошо знакомое намъ грозное, гордое существо, - госпожа Зорина, дале­кая родственница моего отца. За ней толпился цѣлый штатъ жен­ской прислуги, одѣтой, такъ же, какъ и она сама, въ черное съ бѣлыми платками на головѣ. Старуху поддерживали подъ оба локотка двѣ не то бѣлицы, не то крылошанки въ бархатныхъ остроконечныхъ шапочкахъ. - Наскучивъ торжественнымъ затишьемъ лѣсной поляны съ ея тихо молящимся народомъ, старая барыня провор­чала, обращаясь къ двору своему: «Молиться успѣемъ и дома. Пріѣхала высказаться и выскажусь». И подтолкнувъ въ обѣ стороны своихъ приближенныхъ, она выплыла съ ними обѣими на самую середину полу-круга.

«Отецъ-Серафимъ. Отецъ Серафимъ. Громко позвала она отшельника: Какъ вы мнѣ посовѣтуете? Вотъ я, генеральша Зорина, вдовѣю тридцатый годъ. Пятнадцать лѣтъ проживаю, можетъ слыхали, - при монастырѣ со всѣми этими своими. За все это время соблюдаю среды и пятницы; - теперь задумала понедѣльничать - такъ что вы на это скажете. Какъ посовѣтуете, отецъ Сера­фимъ?»

Ежели бы стая грачей низко пролетѣла, каркая, надъ толпою богомольцевъ, то небольше огорошили бы насъ крикливыя пти­цы, чѣмъ этотъ назойливый запросъ Госпожи Зориной, внезапно прервавшій общее настроеніе.

И отецъ Серафимъ, какъ бы озадаченный, заморгалъ на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсѣмъ понялъ те­бя», проговорилъ онъ, и затѣмъ, подумавъ немного, прибавилъ: ежели ты это насчетъ ѣды, то вотъ что я тебѣ скажу: какъ слу­чится замолишься, забудешь объ ѣдѣ - ну и не ѣшь, не ѣшь день, не ѣшь два - а тамъ, какъ проголодаешься, ослабѣешь, такъ возьми да и поѣшь немного.

Улыбку умиленія вызвало на всѣхъ лицахъ это мудрое рѣшеніе вопроса сдѣланное свѣковавшимъ въ лишеніяхъ отшельникомъ. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вмѣстѣ со своими придворными, проворно укрывшись съ ними въ толпѣ своихъ. А между тѣмъ богомольцы ослабѣли, стоя на солнечной припекѣ. Тѣло каждаго входило въ свои права, требовало пищи, отдыха.

Отецъ Серафимъ поманилъ къ себѣ Прокудина рукой: «Скажи имъ, сказалъ онъ, сдѣлай милость скажи всѣмъ, чтобъ напились скорѣй изъ этого тамъ родника. Въ немъ вода хорошая. А завтра я буду въ монастырѣ. Непремѣнно буду».

Когда же всѣ, утоливъ жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригоркѣ передъ хибаркой его, въ которой ни стать, ни лечь. Только вдали за кустами шуршалъ серпъ, срѣзывая сухую лѣсную траву.

Въ обратный къ монастырю путь мы шли уже одни, семьей сво­ей, соображаясь съ усталой походкой бабушки, - матери моего отца. Съ нами былъ только Алексѣй Нефедовичъ, да длинный рядъ домочадцевъ тянулся на нѣкоторомъ разстояни позади. Толпы богомольцевъ уже вступали въ монастырскія ворота, когда мы все еще не выходили изъ широкаго прохладнаго просѣка, въ концѣ котораго виднѣлись вдалекѣ главы монастырскаго собора.

Отецъ тихо запѣлъ - что онъ всегда дѣлывалъ, когда былъ между своими, и ему было хорошо на душѣ, - запѣли, - какъ все­гда и обѣ старшія сестры и братъ подростокъ своимъ своимъ ангельскимъ еще полудѣтскимъ голосомъ; подтягивалъ имъ глубокій теноръ Прокудина. Отделившись отъ прочей прислуги, двину­лись стороной Семенъ и Василій обычнее басы нашихъ семейныхъ пѣсенъ и скромный, но стройный хоръ огласилъ высокіе своды просѣка: «Тебѣ, поемъ. Тебя благословимъ, Тебя благодаримъ и молимся. Боже нашъ. Боже нашъ...» Звуки послѣдняго «Боже нашъ» еще замирали въ вышинѣ, когда мы тихо выступали на мо­настырскую поляну. А между тѣмъ кроткій обликъ лѣснаго старца невольно носился передъ глазами поющихъ. Сестренка моя, Лиза та самая, которую такъ обнималъ отецъ Серафимъ, называя ее сокровищемъ, сестренка моя крѣпко держалась за меня обѣими руками. При выходѣ изъ лѣсной темноты она сжала мою руку и, взглянувъ мнѣ вопросительно въ лицо, проговорила: «Вѣдь отецъ Серафимъ только кажется старичкомъ, а на самодаъ дѣлѣ онъ такое же дитя, какъ ты, да я. Не правда ли, Надя».

Много съ тѣхъ поръ въ продолженіи слѣдующихъ семидесяти лѣтъ моей жизни видала я и умныхъ и добрыхъ - и мудрыхъ глазъ, много видала и очей полныхъ горячей искренней привязан­ности, но никогда съ тѣхъ поръ не видала я такихъ дѣтски-ясныхъ, старчески прекрасныхъ глазъ, какъ тѣ, которые въ это утро такъ умильно смотрѣли на насъ изъ за высокихъ стеблей лѣсной травы. Въ нихъ было цѣлое откровеніе любви...

Улыбку же, покрывавшую это морщинистое изнуренное лицо могу сравнить развѣ только съ улыбкой спящаго новорожденнаго, когда, по словамъ нянекъ, его еще тѣшатъ во снѣ недавніе товари­щи - ангелы.

На всю жизнь памятны остались мнѣ саженки мелкихъ дровъ въ перемежку съ копнами сѣна, видѣнныя мною въ раннемъ дѣтствѣ моемъ на лѣсной прогалинкѣ, среди дремучаго лѣса посре­ди гигантскихъ сосенъ, какъ будто сторожившихъ этотъ бѣдный, непосильный трудъ хилаго тѣломъ, но сильнаго Божіей помощью отшельника.

Съ ранняго утра слѣдующаго дня отецъ Серафимъ, согласно своему обѣщанію, оказался уже въ монастырѣ.

Насъ паломниковъ онъ встрѣтилъ, какъ радушный домохозяинъ встрѣчаетъ приглашенныхъ имъ гостей, въ открытыхъ дверяхъ внутренней своей кельи. Пребыванія въ пустынѣ не видно было на немъ и слѣда: желтовато-сѣдые волосы были гладко причесаны, въ глубокихъ морщинахъ не замѣтно было крови отъ укушенія лѣсныхъ комаровъ; бѣлоснѣжная полотняная рубаха замѣняла за­ношенную сермягу; вся его особа была какъ-бы выраженіемъ словъ Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не передъ людьми, но передъ Отцомъ твоимъ, Который втайнѣ, и Отецъ твой, видящій тайное, воздастъ тебѣ явно». Лицо отшельника было радостное, келья была заставле­на мѣшками, набитыми сухарями изъ просфоръ. Свободнымъ оставалось только мѣсто передъ иконами для колѣнопреклоненія и мо­литвы. Рядомъ со старымъ монахомъ стоялъ такой же мѣшокъ съ сухарями, но открытый. Отецъ Серафимъ раздавалъ изъ него по пригоршнѣ каждому подходящему къ нему паломнику, приговари­вая: «кушайте, кушайте свѣтики мои. Видите какое у насъ тутъ обиліе». Покончивъ съ этой раздачей и благословивъ послѣдняго подходящего, старикъ отступилъ полшага назадъ и поклонившись глубоко на обѣ стороны промолвилъ: «Простите мнѣ, отцы и братья въ чемъ согрѣшилъ противъ васъ словомъ, дѣломъ или помышленіемъ» (о. Серафимъ шелъ этотъ вечеръ на исповѣдь у общаго для всѣхъ монастырскаго духовника). Затѣмъ онъ выпря­мился и осѣнивъ всѣхъ присутствующихъ широкимъ іерейскимъ крестомъ, прибавилъ торжественно: «Господь да проститъ и помилуетъ всѣхъ васъ».

Такъ закончилось наше второе свиданіе съ Преподобнымъ Старцемъ. Какъ мы провели остатокъ этого дня не помню, но за то тѣмъ болѣе ярко сохранился въ моей памяти третій и послѣдній день нашего пребыванія въ Саровской пустыни.

Исповѣдавшись, какъ я говорила, наканунѣ, отецъ Серафимъ въ этотъ день служилъ какъ іерей, обѣдню въ небольшой церкви. Размѣръ ея позволялъ только немногимъ изъ паломниковъ присутствовать при богослуженіи.

Вспомнивъ объ насъ, непопавшихъ въ храмъ, Преподобный выслалъ послушника сказать, что онъ выйдетъ къ намъ съ кре­стомъ послѣ богослуженія.

Всѣ мы, богатые и бѣдные ожидали его, толпясь около цер­ковной паперти. Когда онъ показался въ церковныхъ дверяхъ, глаза всѣхъ были устремлены на него. На этотъ разъ былъ онъ въ полномъ монашескомъ облаченіи и въ служебной эпитрахили. Высокій лобъ его и всѣ черты его подвижаго лица сіяли радостью человѣка, достойно вкусившаго Тѣла и Крови Христовыхъ; въ глазахъ его, большихъ и голубыхъ, горѣлъ блескъ ума и мысли. Онъ медленно сходилъ со ступеней паперти и несмотря на прихрамываніе и горбъ на плечѣ, казался и былъ величаво прекрасенъ.

Впереди всей нашей толпы оказался въ это время знакомый нѣмецкій студентъ, только что пріѣхавшій къ намъ изъ Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, съ которымъ онъ смотрѣлъ на то, что ему казалось русской странной церемоніей, не мог­ли не привлечь вниманіе отшельника и онъ ему первому подалъ крестъ. Книримъ - такъ звали молодого нѣмца - не понимая, что отъ него требуется, схватился за крестъ рукою и притомъ рукою въ черной перчаткѣ.

«Перчатка», укоризненно замѣтилъ старецъ.

Нѣмецъ-же, только окончательно сконфузился. Отецъ Сера­фимъ отступилъ тогда шага на два назадъ и заговорилъ:

- А знаете-ли вы что такое крестъ. Понимаете-ли вы значеніе креста Господня - и краснорѣчивымъ потокомъ полилась звучная, стройная рѣчь изъ устъ вдохновеннаго монаха...

Ежели-бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за всѣ эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести импровизированную эту проповѣдь въ свои воспоминанія. Я въ то время не была въ состояніи уразумѣть ее. Въ то время мнѣ не могло быть болѣе - девяти лѣтъ.

Но что могло тогда понимать, видѣть и слышать дитя, того не изгладили изъ памяти моей десятки годовъ прожитой съ тѣхъ поръ жизни. Не забыть мнѣ этого яснаго взора, вдохновеннаго въ эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившагося лица дровосѣка Муромскихъ лѣсовъ. Живо помню звуки голо­са, говорившаго «какъ власть имѣющій» малому стаду, собравших­ся въ Саровѣ, богомольцевъ. Помню сочувственный блескъ въ черныхъ очахъ Прокудина, - помню старую бабку свою, смиренно стоявшую передъ отшельникомъ, «аки губа напоемая». Помню юношескій восторгъ, разгоравшійся въ глазахъ меньшаго дяди. Его замѣтилъ проповѣдникъ и слегка нагнувшись къ дядѣ сказалъ: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать въ карманахъ бумажникъ. Но отшельникъ остановилъ его тихимъ движеніемъ руки: «Нѣтъ, не теперь, сказалъ онъ. «Раздавай всегда, - вездѣ». И съ этими словами протянулъ къ нему первому крестъ.

И покойный дядя мой, не «отошелъ скорбя», какъ это было съ богатымъ юношей въ Писаніи...

Мы торопились выѣхать въ обратный путь. Запоздали мы не­много, и намъ не пришлось выбраться засвѣтло изъ окраины сыпучихъ песковъ огибающихъ все еще страшный по слухамъ дремучій Саровскій боръ. Пѣшіе паломники, между которыми, какъ всегда, было много хилыхъ, слабыхъ отъ старости, женщинъ и дѣтей, уже ушли впередъ. На монастырскомъ дворѣ то и дѣло слышался грохотъ отъѣзжавшихъ экипажей болѣе состоятельныхъ богомоль­цевъ.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостинницы. Сытые кони наши били о земь копытами, поторапливая своимъ нетерпѣніемъ прислугу, разносившую по экипажамъ дорожную нашу кладь. Къ Александру Нефедовичу, ѣхавшему верхомъ и заносившему уже но­гу въ стремя, подошелъ старый монастырскій служка. «Еще утресь, сказалъ онъ, отецъ Серафимъ, выходя изъ церкви изволилъ шепнуть мнѣ мимоходомъ свой наказъ, чтобы вы, Алексѣй Нефедовичъ не отъѣзжали вечеромъ, неповидавшись съ нимъ еще разъ».

«Проститься хочетъ старый другъ, отецъ мой духовный», замѣтилъ на это Прокудинъ и, оборотившись къ намъ промолвилъ: «Идите за мной и вы всѣ».

И вотъ вся семья наша съ отставнымъ гусаромъ во главѣ, снова потянулась по длиннымъ корридорамъ монастырскаго корпуса.

Дверь въ прихожую отшельника была открыта настежъ какъ бы приглашавшая войти. Мы размѣстились, молча вдоль стѣны длин­ной и узкой комнаты, насупротивъ дверей внутренней кельи.

Послѣдній, замиравшій лучъ заходившаго солнца падалъ на выдолбенный изъ дубового кряжа, гробъ, уже десятками лѣтъ стоявшій тутъ въ углу на двухъ поперечныхъ скамьяхъ. Прислоненная къ стѣнѣ, стояла на готовѣ и гробовая крышка...

Дверь кельи беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошелъ старецъ къ гробу. Блѣдно было его безкровное теперь лицо, глаза смотрѣли куда-то вдаль, какъ будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренній строй человѣка. Въ рукѣ его дрожало пламя поверхъ пучка зажженныхъ восковыхъ свѣчей. Налѣпивъ четыре свѣчи на окраинахъ гроба, онъ поманилъ къ себѣ Прокудина и затѣмъ пристально и грустно глянулъ ему въ глаза. Перекрестивъ дубо­вый гробъ широкимъ пастырскимъ крестомъ, онъ, глухо, но тор­жественно проговорилъ: «въ Покровъ».

Слово Святого Старца было понято какъ самымъ Прокудинымъ, такъ и окружающими какъ предсказаніе его, Прокудина, кончины. Подъ потрясающимъ впечатлѣніемъ этого предсказанія покинули мы Саровскую обитель.

Болѣе не довелось мнѣ въ жизни видѣть Преподобнаго Се­рафима. Чуть ли не въ слѣдующемъ (1833) году иноки нашли его въ своей кельи усопшимъ на колѣняхъ во время молитвы.

Но, конечно, въ семьѣ нашей не было долго конца разговорамъ объ обаятельной личности великаго подвижника и мирнаго апо­стола труда, а нынѣ прославляемаго церковью Чудотворца.

Мнѣ остается разсказать, какъ сбылось слышанное мною прорицаніе батюшки отца Серафима, а сбылось оно въ томъ же году.

Наступилъ праздникъ Покрова Пресвятыя Богородицы. Что сдѣлалось въ этотъ день съ нашимъ Нижнимъ, всегда такимъ спокойнымъ, когда съ него сбываетъ ярмарочная суматоха и онъ засыпаетъ на всю зиму, какъ бы мертвымъ сномъ. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на концѣ Малой Покровки. Кажется всякій, имѣющій экипажъ далъ себѣ слово проѣхаться по этой улицѣ, поворотить на право и остановиться передъ большимъ бѣлымъ домомъ баронессы Моренгеймъ. Здѣсь въ эту зиму квартиравалъ А. Н. Прокудинъ. Онъ сегодня пріобщался Св. Таинъ и «весь городъ» - ѣхать сюда, чтобы его поздравить. И наши всѣ старшіе отправились туда же. Лошадей, разумѣется, не запрягали, такъ какъ изъ оконъ нашей гостинной видны были наискось окна дома Моренгеймъ. Насъ меньшихъ, меня и сестренку, оставили подъ охраной мадамъ Оливейра, старушки иснанки, которую Прокудинъ отыскалъ гдѣ-то въ трущебахъ Москвы умирающей отъ голода и нужды и привезъ въ домъ моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священникъ, отецъ Павелъ будетъ ее обучать догматамъ и обрядамъ нашей вѣры.

Пламеннымъ желаніемъ Испанки было уже теперь постричься въ монахини въ лежащій неподалеку Дѣвичій монастырь. Сидя въ этотъ памятный день съ нами, дѣвочками, и работая свое нескон­чаемое, штучное одѣяло, бѣдная иностранка посматривала на свои дряхлыя, худыя ручки и вздыхала, думая, вѣроятно, когда то онѣ пополнѣютъ. Но вотъ, тщательно сложивъ свою работу, она сказала:

«Не пойти ли намъ тоже съ вами прогуляться до дома Моренгейма. Въ домъ мы съ вами, разумѣется не войдемъ, но мы можемъ уловить минуту, когда мой благодѣтель выйдетъ на балконъ, чтобы поклониться ему и поздравить его». Мы собрались въ одну минуту и, завернувъ за уголъ, стали медленно прохаживаться передъ домомъ, гдѣ уже гуляли другія дѣти, кто съ гувернанткой, а кто и съ нянькой.

На колокольнѣ ближней церкви пробило 2 часа. Стеклянная дверь на балконѣ Моренгейма зашевелилась, но когда она откры­лась, то изъ нея вышелъ не хозяинъ дома, а только общій всему Нижнему врачъ и другъ Линдегринъ. Робко подошла къ рѣшеткѣ Испанка, спрашивая: «Что нашъ Прокудинъ». «Что Вашъ Проку­динъ?» отвѣтилъ докторъ: «онъ здоровѣе всѣхъ насъ и, вѣроятно, доживетъ до ста лѣтъ. Теперь прохаживается себѣ по комнатамъ своимъ бодрымъ шагомъ, угощая своихъ гостей разсказами о дѣлѣ Спасителя на землѣ и такъ разсказываетъ, что всякому ка­жется будто-бы онъ слышитъ это въ первый разъ. Желая совершен­но убѣдитьея въ его здоровьи, я выдумалъ какой то глупый анекдотъ, гдѣ, приходилось щупать пульсъ у каждаго изъ гостей. Я пощупалъ пульсъ у толстаго господина Смирнова, и у старой ма­дамъ Погуляевой, и пульсъ того, который, по предсказанію, долженъ былъ скончаться въ этотъ день оказался ровнѣе и крѣпче всѣхъ. Извольте послѣ этого вѣрить предсказанію». И добрый нѣмецъ, повернувшись на одной ножкѣ, почтительно поклонился Испанкѣ, послалъ каждой изъ насъ по воздушному поцѣлую и ушелъ обратно за стеклянную дверь.

На колокольнѣ пробило половина третьяго. Вдругъ стеклян­ная дверь на верху распахнулась и сбѣжалъ опрометью по ступенямъ блѣдный, какъ смерть, лакей, онъ кричалъ: «Умираетъ, меня послали за духовникомъ». Но какъ ни близка была церковь и какъ ни спѣшилъ отецъ Павелъ, все же ему пришлось дочитать отходную надъ усопшимъ, надъ холодѣющимъ уже трупомъ того, кого бѣдные и богатые называли другомъ нищихъ и убогихъ. Умирая онъ опустился на кресло, прильнувъ головой къ его высокой спинкѣ. Правильныя благородныя черты отставного гусара были со­вершенно спокойны. Казалось, это младенецъ, тихо уснувшій на колѣняхъ матери.

«Преставился», громко сказалъ сѣдовласый пономарь, стоявшій съ кадиломъ въ рукахъ.

«Да» прибавилъ священникъ, утирая крупную слезу со щеки: «И теперь онъ тамъ откуда же отбѣже и печаль и болѣзнь и воздыханіе». Врачи не обнаружили въ скончавшемся никакой болѣзни и не отыскали никакихъ признаковъ приближающейся смерти. Можетъ статься въ Нижнемъ или въ окрестностяхъ Сарова найдет­ся кто либо, еще помнящій смерть Прокудина, этого человѣка горя­чо любившаго Бога и ближнихъ. Онъ, вѣроятно, подтвердитъ мои воспоминанія. - Помнятъ-ли въ Саровѣ или нѣтъ прорицательное слово, сказанное отшельникомъ своему другу и ученику, въ виду издавна приготовленнаго имъ для себя гроба. - Не знаю. Во всякомъ случаѣ оно сбылось.

Надежда Аксакова.

Православная Жизнь, №№2-3, январь/февраль 1950 г.

[1]Такъ назывались - поѣздки на своихъ лошадяхъ съ остановками для кормленія и норчлеговъ.

[2]Сосѣдъ моего дяди но имѣнію, извѣстный своею благотворительно­стью, которую онъ простиралъ до того, что роздалъ бѣднымъ все свое имущество.