"Едва ли не лучше Москвы". Н.М. Карамзин в Кёнигсберге.
Николай Михайлович Карамзин (1766-1826) - более известный массовому читателю как автор "Истории Государства Российского" - в 1792 г. издал сочинение, которое, наряду с радищевским "Путешествием из Петербурга в Москву", положило начало большой русской прозе. "Письма русского путешественника", - разумеется, о них и пойдет сейчас речь - это "травелог" просвещенного человека, ездящего в свое удовольствие по большим и малым городам Европы. Самым уместным сравнением тут был бы grand tour молодых английских аристократов, которые после университетского образования совершали продолжительную поездку по континенту, как говорится, для довершения образования. В том, что для 23-летнего Карамзина путешествие носило еще и образовательный характер, мы можем убедиться хотя бы на эпизоде с посещением Кёнигсберга, где автор ухитрился встретиться с самим Иммануилом Кантом!.. Итак, без лишних слов познакомимся с несколькими фрагментами записи от 17 июня 1789 г.
"Кенигсберг, столица Пруссии, есть один из больших городов в Европе, будучи в окружности около пятнадцати верст. Некогда был он в числе славных ганзейских городов. И ныне коммерция его довольно важна. Река Прегель, на которой он лежит, хотя не шире 150 или 160 футов, однако ж так глубока, что большие купеческие суда могут ходить по ней. Домов считается около 4000, а жителей 40 000 - как мало по величине города! Но теперь он кажется многолюдным, потому что множество людей собралось сюда на ярманку, которая начнется с завтрашнего дня. Я видел довольно хороших домов, но не видал таких огромных, как в Москве или в Петербурге, хотя вообще Кёнигсберг выстроен едва ли не лучше Москвы".
Воссоздадим вкратце исторический контекст. Кёнигсберг - второй по политическому значению город Прусского королевства (после Берлина), которым в 1789 г. вот уже три года как правил Фридрих Вильгельм II (жалкая тень великого и могучего Фридриха II). В 1758-1762 гг. столица Восточной Пруссии входила в состав Российской империи, хотя Карамзин об этом внешнеполитическом казусе тридцатилетней давности даже и не впоминает. В данном отрывке я бы обратил внимание на зафиксированное писателем различие в плотности застройки и заселения между Кёнигсбергом и Москвой. "Как мало по величине города!" - восклицает он. Чуть ниже следует и невольный вывод визуального порядка: "Кёнигсберг выстроен едва ли не лучше Москвы".
"Вчерась же после обеда был я у славного Канта, глубокомысленного, тонкого метафизика, который опровергает и Малебранша и Лейбница, и Юма и Боннета, - Канта, которого иудейский Сократ, покойный Мендельзон, иначе не называл, как der alles zermalmende Kant, то есть все сокрушающий Кант. Я не имел к нему писем, но смелость города берет, - и мне отворились двери в кабинет его. Меня встретил маленький, худенький старичок, отменно белый и нежный. Первые слова мои были: "Я русский дворянин, люблю великих мужей и желаю изъявить мое почтение Канту". Он тотчас попросил меня сесть, говоря: "Я писал такое, что не может нравиться всем; не многие любят метафизические тонкости". С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти; но это у него, как немцы говорят, дело постороннее".
К сожалению, дом в котором жил и работал Иммануил Кант, не сохранился. Однако тем, кто бывает в Калининграде и при этом уважает (в отличие от вице-адмирала Мухаметшина!) память великого философа следует знать, что стоял этот дом на нынешнем Ленинском пр-те, напротив нынешней гостиницы "Калининград". Там-то и посетил Карамзин этого необычного человека, внешность которого описал не без теплой ирониии ("отменно белый и нежный"). Рассуждая в широком контексте, после общения Я.В. Брюса с Лейбницем в 1711 г. это был второй случай встречи русского интеллектуала и виднейшего представителя немецкой философской мысли. Остается пожалеть, что в XVIII в. еще не был изобретен диктофон, и у нас нет никакой возможности воссоздать тот получасовой разговор на тему "путешествий", "Китая" и "открытия новых земель". Уверен, что он бы существенно повлиял на мою концепцию осмысленных перемещений в пространстве...
"Здешняя кафедральная церковь огромна. С великим примечанием рассматривал я там древнее оружие, латы и шишак благочестивейшего из маркграфов бранденбургских и храбрейшего из рыцарей своего времени. "Где вы, - думал я, - где вы, мрачные веки, веки варварства и героизма? Бледные тени ваши ужасают робкое просвещение наших дней. Одни сыны вдохновения дерзают вызывать их из бездны минувшего - подобно Улиссу, зовущему тени друзей из мрачных жилищ смерти, - чтобы в унылых песнях своих сохранять память чудесного изменения народов". Я мечтал около часа, прислонясь к столбу. На стене изображена маркграфова беременная супруга, которая, забывая свое состояние, бросается на колени и с сердечным усердием молит небо о сохранении жизни героя, идущего побеждать врагов".
"Кафедральная церковь" - это, разумеется, то, что теперь более правильно называть Кафедральным собором, воссозданным из небытия на рубеже XX и XXI столетий. О каком именно "благочестивейшем из маркграфов бранденбургских" идет речь, ответить однозначно сможет только специалист по средневековой германской истории. Возможно, это Вальдемар Великий (ок. 1280-1319).
"В старинном замке, или во дворце, построенном на возвышении, осматривают путешественники цейхгауз и библиотеку, в которой вы найдете несколько фолиантов и квартантов, окованных серебром. Там же есть так называемая Московская зала, длиною во 166 шагов, а шириною в 30, которой свод сведен без столбов и где показывают старинный осьмиугольный стол, ценою в 40 000 талеров. Для чего сия зала называется Московскою, не мог узнать. Один сказал, будто для того, что тут некогда сидели русские пленники; но это не очень вероятно".
Кёнигсбергского замка (нем. Königsberger Schloß), - как, наверное, все знают, - уже не существует. "Московская зала" (нем. Moskowitersaal) была вплоть до XX в. одной из главных достопримечательностей этого места. Название связано с визитом Петра I в гости к прусскому королю Фридриху I, который принимал его в этом огромном помещении для официальных церемоний. Однако, история названия имеет и более глубокие корни. Еще в 1517 г. к тевтонскому магистру Альбрехту (будущему прусскому герцогу) прибыло посольство от великого князя московского Василия III. Гостей разместили в покоях, которые потом прозвали "Московской залой". Потом, в начале XVIII в. это название перенесли на помещение связанное с визитом Петра I.
"Здесь есть изрядные сады, где можно с удовольствием прогуливаться. В больших городах весьма нужны народные гульбища. Ремесленник, художник, ученый отдыхает на чистом воздухе по окончании своей работы, не имея нужды идти за город. К тому же испарения садов освежают и чистят воздух, который в больших городах всегда бывает наполнен гнилыми частицами".
А это уже почти что крик души! Во времена Карамзина Москва не была еще в достаточной степени "озеленена". Похоже, Кёнигсберг и в этом отношении был "едва ли не лучше".
P.S.
В заключение вернемся к замечательной встрече Карамзина с Кантом. После разговоров о "путешествиях" будущий автор "Истории Государства Российского" разговорил великого Канта на тему "природы и нравственности человека". И это уже был настоящий монолог, своеобразная лекция по "практической философии" (в кантовском смысле):
"Деятельность есть наше определение. Человек не может быть никогда совершенно доволен обладаемым и стремится всегда к приобретениям. Смерть застает нас на пути к чему-нибудь, что мы еще иметь хотим. Дай человеку все, чего желает, но он в ту же минуту почувствует, что это все не есть все. Не видя цели или конца стремления нашего в здешней жизни, полагаем мы будущую, где узлу надобно развязаться. Сия мысль тем приятнее для человека, что здесь нет никакой соразмерности между радостями и горестями, между наслаждением и страданием. <...> Но, говоря о нашем определении, о жизни будущей и проч., предполагаем уже бытие Всевечного Творческого разума, все для чего-нибудь, и все благо творящего. Что? Как?.. Но здесь первый мудрец признается в своем невежестве. Здесь разум погашает светильник свой, и мы во тьме остаемся; одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное".
Иммануил Кант на прогулке.
