Льоса "Похвала чтению и вымыслу" (Нобелевская лекция)

[pirson]

К сожалению, мой перевод Нобелевской лекции Марио Варгаса Льосы, который я готовила для Openspace, не будет выложен, так как на другом ресурсе (inliberty) успели на день раньше. Ужасно обидно. Но я хоть тут его положу.



Марио Варгас Льоса

Похвала чтению и вымыслу

Нобелевская лекция. Прочитана в Стокгольме 7 декабря 2010 года

Я научился читать в пять лет, моим учителем был брат Юстиниано из Академии Де ла Салле в городе Кочабамба, Боливия. Ничего важнее этого со мной не происходило. Сейчас, почти через семьдесят лет, я ясно помню, как книжные слова по волшебству превращались в образы - это обогатило мою жизнь, сломало барьеры времени и пространства и позволило мне вместе с капитаном Немо пропутешествовать двадцать тысяч лье под водой; вместе с д'Артаньяном, Атосом, Портосом и Арамисом бороться с кардиналом Ришелье, который крутил интриги против королевы; в образе Жана Вальжана ковылять по парижской канализации, неся на спине неподвижное тело Мариуса.

Чтение превратило мечты в жизнь, а жизнь - в мечты, и открыло мне, маленькому мальчику, дверь в огромный мир литературы. Мать рассказала, что первыми написанными мною текстами были продолжения историй, которые я читал, потому что мне не хотелось, чтобы они кончались, или потому что я хотел, чтобы они кончались как-нибудь иначе. И, может быть, именно этим я и занимался, сам того не замечая, всю жизнь: продолжая в зрелости и старости те истории, которые наполняли мое детство восторгом и приключениями.

Жаль, что моя мать уже не может быть со мной. Она плакала над стихами Амадо Нерво и Пабло Неруды. Жаль, что моего дедушки Педро больше нет - у него был большой нос и сияющая лысина; он хвалил мои стихи. Я скучаю по дяде Лучо, который так энергично убеждал меня отдать свое тело и душу литературе, хоть литература в то время и в том месте очень скудно вознаграждала своих слуг. Всю жизнь на моей стороне были такие люди - они любили меня и поддерживали, а когда я сомневался в себе - они заражали своей верой. Благодаря им, а также, несомненно, упорству и некоторой удаче, я смог посвятить большую часть жизни страсти, пороку и чуду письма; созданию параллельной жизни, где мы можем укрыться от невзгод, где невероятное становится привычным, а привычное - невероятным; которая рассеивает хаос, возвышает уродство, делает момент достоянием вечности и превращает смерть в краткое театральное представление.

Писать истории было сложно. Будучи перенесенными на бумагу, мысли корчились, идеи оказывались дурацкими, образы бледнели. Как оживить их? К счастью, были мастера, у которых можно учиться и примеры, которым подражать. Флобер научил меня, что талант рождается из суровой дисциплины и долгого терпения. Фолкнер - что форма (письмо, структура) возвышает или уничижает свои объекты. Марторель, Сервантес, Диккенс, Бальзак, Толстой, Конрад и Томас Манн - что масштаб и амбициозность не менее важны для романа, чем стилистические достоинства и сюжетная стратегия. Сартр научил, что слова - это действия, и что роман, пьеса или эссе в нужный момент времени при определенных условиях могут изменить ход истории. Камю и Оруэлл - что литература без этики бесчеловечна, а Мальро - что героизм и эпос так же возможны в наше время, как и в эру аргонавтов, "Одиссеи" и "Илиады".

Если бы я призвал сюда всех писателей, которым я должен, много или не очень, их тени заслонили бы свет. Невозможно перечислить всех. Они не только открыли мне тайны писательского мастерства, но и заставили погрузиться в бездонные глубины человеческого, восхититься героическими деяниями и ужаснуться жестокостям. Они были моими самыми требовательными друзьями - теми, кто вдохнул жизнь в мой дар. Из их книг я узнал, что можно сохранять надежду даже в самой отчаянной ситуации, и что жить стоит хотя бы ради того, чтобы читать или придумывать истории.

Иногда я размышлял - может быть, писательство было излишней роскошью, убеганием от реальности в таких странах, как моя - где так мало читающих и так много бедных и неграмотных, так много несправедливости, где культура была доступна лишь избранным. Однако, эти сомнения никогда не останавливали меня, и я писал даже тогда, когда необходимость зарабатывать себе на хлеб отнимала большую часть моего времени. Думаю, что мой выбор был верным: если для того, чтобы литература стала востребована, стране нужно сначала достичь высокого уровня культуры, благосостояния и справедливости, то литературу никогда бы не придумали. Но именно благодаря литературе: осознанности, которую она формирует; желаниям и мечтам, которые она вдохновляет; и нашего разочарования в реальности, которое возникает, когда мы возвращаемся из путешествия по прекрасному миру воображения - именно благодаря этому жизнь ныне менее жестока, чем тогда, когда рассказчики историй начали облагораживать мир своими выдумками. Мы были бы хуже, чем мы есть сейчас, без хороших книг, которые мы прочли. Мы были бы более послушными, не столь неугомонными, нас было бы легче подчинить - и критический дух, двигатель прогресса, никогда бы не возник. Как и писательство, чтение - это протест против недостатков реального мира. Когда мы ищем в выдумках то, чего не хватает в жизни, мы тем самым утверждаем - не говоря этого, даже, может быть, не осознавая - что обычная жизнь не удовлетворяет нашу жажду к абсолютному (в этом основа человеческого условия) и что обычная жизнь должна быть лучше. Мы изобретаем выдумки, чтобы так или иначе прожить множество жизней, в то время как с трудом можем распоряжаться одной.

Без художественной литературы мы хуже бы понимали бы жизненную важность свободы: то, в какой ад превращается жизнь, когда свобода попирается тираном, идеологией или религией. Пусть те, кто думает, что литература только погружает нас в мечты о красоте и счастье, и сомневается, что она реально помогает нам сопротивляться давлению, спросят себя: почему все политические режимы, которые хотят контролировать жизнь своих граждан от рождения до смерти, так невероятно боятся литературы - настолько, что создают систему цензуры для ее подавления и пристально следят за независимыми писателями. Им известно, насколько опасно позволить воображению свободно погружаться в мир книг; насколько бунтарской может стать выдумка, когда читатель сравнивает свободу, благодаря которой они были написаны, с обскурантизмом и страхом, которые ожидают их в реальной жизни. Хотят писатели того или нет, но их книги проповедуют неудовлетворенность, показывая, что мир устроен несовершенно, что жизнь воображения богаче, чем повседневность. Если этот факт попадет на благоприятную почву их самосознания и ума, то такими гражданами станет сложнее манипулировать, они будут меньше верить лжи следователей и тюремщиков, которые рассказывают, что за решеткой будет житься безопасно и удобно.

Хорошая литература возводит мосты между людьми. Мы радуемся, страдаем или удивляемся, и это объединяет нас, несмотря на различия в языке, верованиях, привычках и предрассудках, которые разделяют нас. Когда огромный белый кит уволакивает капитана Ахава на дно морское, читатели испытывают одинаковый страх в Токио, в Лиме и Тимбукту. Когда Эмма Бовари принимает мышьяк, Анна Каренина бросается под поезд, Жюльен Сорель восходит на виселицу, когда в новелле "Юг" городской доктор Хуан Дальманн выходит из таверны в пампасах, чтобы драться с бандитом на ножах, или становится понятно, что все жители Комалы, деревни Педро Парамо, мертвы - дрожь охватывает буддистов, конфуцианцев, христиан и мусульман, а также агностиков; всех одетых в костюм и галстук, а также в джаллабу, кимоно и бомбачас. Литература создает братские узы среди разных людей, уничтожает границы между ними: границы, воздвигнутые невежеством, идеологиями, религией, языком и глупостью.

У каждого времени свои ужасы. Наше время - время фанатиков, террористов-смертников: тех доисторических людей, которые убеждены, что убийствами они завоюют рай, что пролитие крови невинных смоет коллективные обиды, восстановит справедливость и разрушит ложь. Каждый день во всем мире бесчисленное множество людей становятся жертвами тех, кто считает себя носителями абсолютной истины. С падением тоталитарных империй, думали мы, воцарятся мирное сосуществование, разнообразие мнений и права человека, а холокосты, геноцид, вторжения и войны останутся в прошлом. Но этого не произошло. Цветут пышным цветом новые формы варварства, подогреваемого фанатизмом; с распространением оружия массового поражения нельзя игнорировать вероятность того, что крошечная группа безумных спасителей мира может устроить ядерную катастрофу. Мы должны помешать им, сразиться с ними и одержать победу. Их не так много, хотя слухи об их преступлениях ходят по всей планете, а кошмары, которые они творят, наполняют нас ужасом. Мы не должны позволить напугать себя тем, кто хочет уничтожить свободу, которую мы завоевывали в течение долгого пути развития цивилизации. Встанем на защиту либеральной демократии - при всех ее ограничениях, она по-прежнему означает политический плюрализм, мирное сосуществование, толерантность, права человека, власть закона, свободные выборы, мирную смену власти - все, что отдаляет нас от былой жестокости мира и все ближе подводит - хотя мы никогда не сможем достичь этого в полной мере - к прекрасной, совершенной жизни, которую воспевают книги. И эту жизнь мы заслужим, только если будем сочинять, писать и читать. Сражаясь с фанатиками-террористами, мы тем самым отстаиваем наше право защищать мечту и делать ее явью.

В юности, как и большинство писателей моего поколения, я был марксистом и верил, что социализм станет лекарством от эксплуатации и других видов социальной несправедливости, которые обострялись в моей стране, в Южной Америке и других странах третьего мира. Я разочаровался в государственничестве и коллективизме, и теперь превратился (или пытаюсь превратиться) в человека демократических и либеральных убеждений; этот процесс был долгим и сложным. Он происходил постепенно, подстегиваемый такими эпизодами, как превращение Кубинской революции, которую я вначале с энтузиазмом приветствовал, в авторитарную, вертикальную модель Советского союза; свидетельствами диссидентов, которым удалось сбежать из-за обвитых колючей проволокой стен ГУЛАГа; вторжением стран Варшавского договора в Чехословакию; книгами таких мыслителей, как Раймон Арон, Жан-Франсуа Ревель, Исайя Берлин и Карл Поппер - ему я обязан своей переоценкой демократической культуры и открытых обществ. Эти мастера стали примером ясности мышления и доблестного мужества, когда западная интеллигенция, в силу легкомыслия или оппортунизма, кажется, поддалась очарованию советского социализма, или, что еще хуже, китайской культурной революции, этому дьявольскому шабашу ведьм.

Ребенком я мечтал когда-нибудь попасть в Париж - покоренный французской литературой, я верил, что если жить там и дышать тем же воздухом, что и Бальзак, Стендаль, Бодлер и Пруст, то я смогу превратиться в настоящего писателя, а если я не уеду из Перу, то останусь ненастоящим писателем, который пишет лишь по выходным и праздникам.

На самом деле я обязан Франции и французской культуре незабываемыми уроками - к примеру, что литература может быть призванием, равно как и дисциплиной, работой, упорством. Я жил во Франции, когда Сартр и Камю были еще живы и продолжали писать, во времена Ионеско, Беккета, Батая, Чорана, во времена открытия брехтовского театра и фильмов Ингмара Бергмана, Национального Народного театра Жана Вилара и "Одеона" Жана-Луи Барро, во времена "новой волны" и "нового романа", во времена речей Андре Мальро, блестящих образцов литературного мастерства, и, может быть, самых ярких театральных событий Европы того времени - пресс-конференций и громовых раскатов генерала де Голля. Но более всего я благодарен Франции за открытие Латинской Америки. Именно там я узнал, что Перу является частью огромного сообщества, объединенного историей, географией, социальными и политическими проблемами, определенным образом жизни и восхитительным языком, на котором мы пишем и читаем. Именно в те годы в Латинской Америке появилась новая, великолепная литература. Во Франции я прочитал Борхеса, Октавио Паса, Кортасара, Габриэля Гарсию Маркеса, Фуэнтеса, Кабреру Инфанте, Рульфо, Онетти, Карпентьера, Эдвардса, Хосе Доносо и многих других, чьи книги совершили революцию в испаноязычной литературе. Благодаря им Европа и весь остальной мир узнали, что Латинская Америка - континент не только государственных переворотов, опереточных деспотов, бородатых партизанов и маракасов, танцев мамбо и ча-ча-ча, но также идей, художественных форм, литературных фантазий, которые изменили литературный пейзаж и говорили на понятном всем языке.

С тех пор, не без некоторых проблем и трудностей, Латинская Америка, тем не менее, совершила определенный прогресс; хотя, как писал в своем стихотворении Сезар Вальехо, Hay, hermanos, muchísimo que hacer ["Братья, еще так многое нужно сделать"]. Диктаторских режимов стало меньше - только Куба и Венесуэла, её духовный последователь, а также псевдо-народные, фальшивые "демократии", как Боливия и Никарагуа. Но в остальных странах континента существует демократия, которая широко поддерживается народом. Впервые в истории в Бразилии, Чили, Уругвае, Перу, Колумбии, Доминиканской Республике, Мексике и практически во всей Центральной Америке и левые, и правые уважают закон, право на свободу слова, выборов и смены власти. Это верная дорога. Если держаться этой дороги, бороться с коррупцией и продолжать процесс интеграции с остальным миром, то Латинская Америка перестанет быть континентом будущего и наконец-то станет континентом настоящего.

Я никогда не чувствовал себя чужаком в Европе, да и вообще где бы то ни было. Везде, где мне довелось жить - в Париже, Лондоне, Барселоне, Мадриде, Берлине, Вашингтоне, Нью-Йорке, Бразилии и Доминиканской республике - я чувствовал себя как дома. У меня всегда получалось найти уголок, где я мог спокойно жить, работать, учиться, мечтать, находить друзей, хорошие книги и темы для книг. Мне вовсе не кажется, что то, что я ненароком стал гражданином мира, как-то ослабило мои "корни", мою связь с родиной, поскольку в таком случае мои воспоминания о жизни в Перу вряд ли продолжили бы питать мое творчество. Отсылки к Перу всегда есть в моих историях, даже если они происходят очень далеко от Перу. Напротив, я считаю, что прожив так долго вдали от страны, где я родился, я лишь укрепил эту связь, добавив к ней более ясный взгляд и ностальгию, которая отделяет несущественное от главного и помогает сохранять яркость воспоминаний. Любовь к стране, где ты родился, не может быть обязанностью - она должна быть спонтанным движением сердца, как и другие виды любви, как и та, что объединяет влюбленных, родителей и детей, друзей.

Перу всегда со мной - там я родился, рос и сформировался, там я получил жизненный опыт, который сформировал меня как личность и помог найти призвание, там я любил, ненавидел, был счастлив, страдал и мечтал. События, происходящие в Перу, больше задевают, трогают и мучают меня, чем события в любой другой стране. Я не хотел этого специально, я не старался так делать - это просто так есть. Некоторые соотечественники считают меня предателем, и я был на грани потери гражданства, когда во времена последней диктатуры я призвал демократические правительства мира применить к этому режиму дипломатические и экономические санкции. Я поступал так всегда с любыми диктатурами - Пиночета, Фиделя Кастро, афганских талибов, иранских имамов, южноафриканского апартеида, камуфлированных сатрапов Бирмы (которая сейчас называется Мьянмой). И я готов это сделать опять, если Перу ещё раз станет жертвой государственного переворота, угрожающего нашей хрупкой демократии (о, пусть судьба и перуанский народ этого не допустят).

Мой поступок не был необдуманной злопамятной эмоциональной реакцией, что бы ни говорили критики, привыкшие судить других о по себе, соразмеряющие других по мерке собственной низости. Я поступил так в соответствии с собственным убеждением, что диктатура является абсолютным злом для страны, это причина жестокости, коррупции и глубоких ран, которые не скоро зарастут. Диктатура отравляет будущее страны и насаждает дурные привычки и обычаи, которые живут десятилетиями и мешают наступлению демократической модернизации. Поэтому с диктатурой надо бороться без колебаний и использовать все доступные нам средства, в том числе экономические санкции. Прискорбно, что демократические государства, вместо того, чтобы встать на сторону Дамаса де Бланко в Кубе, венесуэльской оппозиции, Аунг Сан Суу Кий и Лю Сяобо, мужественно выступающих против диктатур в своих странах - часто демонстрируют любезность в общении не с ними, а с теми, кто их преследует. Эти отважные люди борются не только за свою, но и за нашу свободу.

Мой соотечественник, Хосе Мария Аргуэдас, назвал Перу страной "всех кровей". Невозможно представить себе лучшее определение; да, это мы. В душе мы именно таковы, нравится нам это или нет: перуанцы - смесь традиций, рас, верований и культур со всех концов земного шара. Я горжусь тем, что чувствую себя наследником как доиспанских культур Наска и Паракаса, создавших мантии из ткани и перьев, а также керамику инков и мочика, выставленную в лучших музеях мира; строителей Мачу-Пикчу, Гран-Чиму, Чан-Чана, Куэлап, Сипана, гробницы Ла Бруха, Эль Соль, Ла Луна; а также испанцев, которые вместе с переметными сумками, мечами и лошадьми принесли в Перу Грецию, Рим, иудео-христианскую традицию, Ренессанс, Сервантеса, Кеведо, Гонгору и жесткое кастильское наречие, смягченное влиянием Анд. Вместе с Испанией пришла Африка - с ее силой, ее музыкой, ее кипучей фантазией, и еще больше обогатила перуанскую разнородность. Даже если копнуть совсем неглубоко, то станет ясно, что Перу, как Алеф у Борхеса, представляет собой уменьшенную копию целого мира. Какая невероятная привилегия для страны - не иметь самостоятельной идентичности, потому что у неё есть все остальные!

Завоевание Америки было жестоким, как и любое завоевание, и мы должны осуждать это - но не забывать, что именно те, кто грабил и убивал, стали, по большей части, нашими прапрадедами. Это те испанцы, которые приплыли сюда и остались жить в Америке, а не те, что вернулись в свою страну. Кроме того, это осуждение должно быть также и самоосуждением. Потому что, когда мы добились независимости от Испании двести лет назад, те, в чьих руках оказалась власть над бывшими колониями, не освободили индейцев и не попытались исправить ошибки прошлого, а продолжили эксплуатировать их столь же жадно и свирепо, как и конкистадоры; в некоторых странах - просто вырезая и уничтожая их. Позвольте мне выразиться предельно ясно - два столетия обязанность восстановить права коренного населения в полной мере лежала на нас, и мы не выполнили этой обязанности. Это продолжает оставаться нерешенной проблемой во всех странах Латинской Америки; у этого позора и бесчестья нет ни единого исключения.

Я люблю Испанию не меньше, чем Перу, и мой долг перед этой страной не меньше, чем моя благодарность. Если бы не Испания, я бы никогда не оказался на этой трибуне, не стал бы известным писателем, а возможно, как и многие менее удачливые коллеги, оказался бы среди писателей, которым не повезло, у которых не было издателей, призов, читателей, чей талант, может быть, когда-нибудь откроют потомки (слабое утешение). Все мои книги были напечатаны в Испании, где я приобрел огромную популярность, и мои друзья - Карлос Барраль, Кармен Балсельс и множество других - делали все, чтобы мои рассказы увидели свет. Кроме того, Испания предоставила мне второе гражданство, когда я рисковал утратить первое. Я ни разу не ощущал диссонанса между тем, чтобы быть перуанцем и иметь испанский паспорт. Я всегда чувствовал, что Испания и Перу - две стороны одной монеты, и это проявляется не только в моей скромной персоне, но и в существенных вещах - истории, языке, культуре.

Из всего времени, что я прожил на испанской земле, самыми счастливыми и памятными были пять лет, что я провел в обожаемом мною городе Барселона в начале 1970-х. Диктатура Франко была еще у власти, но к тому времени она уже превратилась в окаменелость - особенно в области культуры она не могла поддерживать прежний уровень контроля. Появлялись трещины и разломы, которые не могли залатать цензоры; сквозь них просачивались новые идеи, книги, рассуждения, художественные ценности и формы. Испанское общество поглощало их с жадностью. Ни один другой город не воспользовался в такой мере возможностями этого нового мира, не испытывал такого подъема сил во всех областях идей и творчества, как Барселона. Она стала культурной столицей Испании - воздух был наполнен ожиданием грядущей свободы. И, в некотором смысле, Барселона стала и культурной столицей Латинской Америки - множество художников, писателей, издателей и других деятелей искусства из стран Латинской Америки либо поселились в Барселоне, либо регулярно навещали ее - именно там стоило жить, если ты хотел быть поэтом, романистом, художником или композитором нового времени. Для меня это были незабываемые годы товарищества, дружбы, планов и плодотворной интеллектуальной работы. Как ранее Париж, Барселона стала своего рода Вавилонской башней: космополитичным городом мирового масштаба, который помогал жить и работать. Тут, впервые со времен Гражданской войны, испанские и латиноамериканские писатели встречались и чувствовали себя братьями, видели друг в друге наследников одной и той же традиции, сплачиваясь в едином деле и убежденности: конец диктатуры неминуем, и в демократической Испании культура станет во главе.

История трансформации Испании из диктатуры в демократию стала одной из лучших историй современного мира (хотя не все происходило именно так, как об этом рассказывают). Это пример того, как, когда здравый смысл и рассудок берут верх, а политические противники избавляются от разногласий во имя общего блага, события могут развиваться не менее чудесно, чем в романах магического реализма. Переход Испании от авторитарной власти к свободе, от экономического отставания к процветанию, от экономических контрастов и неравенства, как в странах третьего мира - к стране победившего среднего класса, ее интеграция в Европу и принятие, всего за несколько лет, демократической культуры, поразило остальной мир и привело к модернизации Испании. Меня глубоко тронул и многому научил этот опыт - быть в гуще событий, видеть этот процесс изнутри. Я горячо надеюсь, что национализм, эта язва современного мира вообще и Испании в частности, не разрушит эту прекрасную сказку.

Я презираю все виды национализма - этой провинциальной идеологии и даже, скорее, религии. Национализм близорук, приводит к ложной элитарности, сужает интеллектуальный горизонт и прячет в брюхе этнические и расистские предрассудки. Всё это потому, что главнейшей ценностью, моральной и онтологической привилегией считается случайное и не поддающееся контролю событие - место рождения. Наравне с религией, национализм повлек за собой жесточайшие преступления в истории - две мировые войны и кровопролитие на Ближнем Востоке. Национализм больше всего привел к разобщению Латинской Америки; из-за него в бессмысленных сражениях и стычках пролились реки крови; из-за него астрономические суммы денег были потрачены на покупку оружия, а не на строительство школ, библиотек и больниц.

Не стоит путать национализм с его зашоренностью, отторжением "другого" и неустранимым зерном насилия - с патриотизмом, здоровой и щедрой любовью к стране, где мы родились, где жили наши предки, где впервые оформились наши мечты, к знакомому ландшафту, к нашим близким, к событиям, которые живут в нашей памяти, к стремлению избежать одиночества. Родина - это не флаги, гимны, не самоочевидные героические речи. Это места и люди, населяющие нашу память, это укол тоски и теплое чувство, что, где бы мы ни были, нам есть куда вернуться.

Перу для меня - это город Арекипа. Я в нем родился, но никогда не жил, а узнал его по рассказам моей матери, бабушек, дедушек, дядей и теток - по их воспоминаниям и ностальгии, потому что вся моя огромная семья, как это часто случается с выходцами из Арекипы, пронесла в сердце свой Белый Город сквозь странствия. Перу - это Пьюра, город в пустыне, его мескитовые деревья и терпеливые ослики, которых в Пьюре моей юности называли "чужие ноги": красивое и печальное название. Там я узнал, что детей не приносят аисты, а их делают парочки с помощью возмутительных поступков, которые являются смертным грехом. Перу - это академия Сан-Мигель и театр Варьете, где впервые в жизни я увидел свою короткую пьесу на сцене. Перу - это угол улиц Диего Ферре и Колон в Милафлорес, районе Лимы - мы прозвали его "счастливым районом" - там я сменил короткие штанишки на брюки, выкурил первую сигарету, научился танцевать, влюбился и стал обращать внимание на девушек. Перу - это пыльные, кипящие жизнью комнаты редакторов газеты "Ла Кроника", где в 16 лет я начал свою журналистскую карьеру. Занятие, которое, наряду с писательством, осталось со мной на всю сознательную жизнь, и, как и книги, помогло мне острее жить, лучше узнать мир, быть вместе с людьми из любого места и принадлежащих к любому социальному классу, с людьми прекрасными, хорошими, плохими и отвратительными. Это военное училище Леонсио Прадо, в нем я узнал, что Перу - это не крошечный оплот среднего класса, в котором я пребывал до тех пор, надежно изолированный от внешнего мира, а огромная, древняя, озлобленная страна, где царит неравенство и постоянно происходят различные социальные потрясения. Перу - это подпольные ячейки движения "Кахуиде", где с несколькими студентами университета Сан-Маркоса мы готовили мировую революцию. Перу - это мои друзья из Движения Свободы, с которыми в течение трех лет, среди взрывов, перерывов в электроснабжении и террористических актов мы работали, защищая демократию и культуру свободы.

Перу - это Патриция, моя двоюродная сестра, со вздернутым носиком и непреклонным характером, на которой мне повезло жениться сорок шесть лет назад, и которая с тех пор терпеливо сносит мои мании, неврозы и резкие перемены настроения, помогающие мне писать. Без нее моя жизнь давно бы растворилась в буйном смерче, а Альваро, Гонзало, Моргана и шесть внуков, которые продлевают и наполняют радостью наши дни, не родились бы. Она делает все - и все делает хорошо. Она решает проблемы, следит за финансами, превращает хаос в порядок, удерживает журналистов и назойливых людей на расстоянии, бережет мое время, организовывает встречи и поездки, собирает и разбирает чемоданы. Она щедра настолько, что даже, желая упрекнуть меня, делает мне величайший комплимент: "Марио, ты ни что не годен, кроме писательства".

Вернемся к литературе. Рай детства - это для меня не миф, а реальность, в которой я счастливо жил в Кочабамбе: большой семейный дом с тремя внутренними двориками. Там, со школьными друзьями и двоюродными братьями и сестрами мы воссоздавали истории про Тарзана и книги Сальгари. Еще это префектура Пьюры, где был чердак с летучими мышами, бесшумными тенями, наполнявшими тайной звездные ночи этой жаркой страны. В те годы писательство было игрой, которую приветствовала моя семья; чем-то чудесным; тем, что приносило мне общие аплодисменты: мне, внуку, племяннику, сыну без отца (потому что мой папа умер и попал в рай). Он был высоким, красивым человеком в морской форме, и его фото, на которое я молился и которое целовал перед сном, украшало мой стол. Однажды, одним утром в Пьюре - думаю, я до сих пор не оправился от того потрясения - мама рассказала мне, что вообще-то этот человек жив. И в этот самый день мы едем в Лиму, чтобы жить вместе с ним. Мне было 11, и в тот день для меня изменилось все. Я утратил невинность и узнал одиночество, чужую власть над собой, взрослую жизнь и страх. Моим спасением было чтение хороших книг. Я находил убежище в мирах, где жизнь была восхитительной и яркой, одно приключение следовало за другим, где я снова мог почувствовать себя свободным и счастливым. Кроме чтения, моим спасением стало письмо, словно предаться немыслимому греху, тайной страсти. Литература перестала быть игрой. Она превратилась в способ сопротивления враждебности мира, протестовать, восставать, избегать невыносимого, превратилась в мой смысл жизни. С того момента и до сих пор, в любой ситуации, когда я чувствую тоску или разочарование, на грани отчаяния, я отдаюсь телом и душой своей работе писателя - и это как свет в конце туннеля, доска, на которой человек с утонувшего корабля может доплыть до берега.

Писать очень сложно, и я работаю до изнеможения; как всякий писатель, я порой чувствую угрозу немоты, засуху воображения - но ничто и никогда не приносило мне такого наслаждения, как трата месяцев и лет на создание истории - с ее неуверенных черновиков в самом начале, и постепенный переход от образов из воспоминаний к беспокойному состоянию, энтузиазму, фантазии, которая постепенно вырастает в проект, в решение попробовать превратить безудержное сборище фантомов - в историю. "Писательство - это образ жизни", - сказал Флобер. Да, именно так, образ жизни с иллюзией, с радостью, с огнем и искрами в голове; борьбы с непокорными словами, пока ты не подчинишь их; исследование большого мира с жадностью охотника, который преследует желанную добычу, чтобы накормить ею зачаток сюжета, удовлетворить ненасытный аппетит любой истории, которая по мере роста хочет поглотить, вобрать в себя любую другую историю. Начиная ощущать вихрь зарождающейся истории, когда она только обретает форму и собственную жизнь, с героями, которые двигаются, действуют, думают, чувствуют и требуют уважения и признания, кого уже не заставишь поступать так или иначе только потому, что тебе так захотелось, у кого уже не отнимешь свободы воли, не убив их, не лишив историю убедительности - это переживание, которое продолжает завораживать меня каждый раз, как впервые, настолько полное и кружащее голову, как занятие любовью с женщиной, которую ты любишь - днями, неделями, месяцами без остановки.

Говоря о художественной литературе, я много сказал о романе и очень мало - о театре, еще одной выдающейся литературной форме. Это, конечно, несправедливо. Он стал моей первой любовью с того момента, как я, еще подростком, увидел спектакль по пьесе Артура Миллера "Смерть коммивояжера" в театре Сегура в Лиме. После представления я был переполнен эмоциями и понял, насколько слабой была моя первая драма об инках. Если бы в Лиме пятидесятых было бы театральное движение, я бы, наверное, стал драматургом, а не романистом. Однако, я склонился к повествовательной форме. Моя любовь к театру не ослабла, она просто дремала, свернувшись, в тени романов, как искушение, как ностальгия - я ощущал это всякий раз, когда видел на сцене увлекательную пьесу. В конце 1970-х неослабевающая память о моей столетней тетке Мамаэ, которая в последние годы своей жизни оборвала все связи с окружающим миром, чтобы найти убежище в воспоминаниях и книгах, подсказала мне историю. И я понял, что это - история для театра, что только на театральной сцене блеск ее образов оживет. Я написал ее с трепетом новичка и получил такое невероятное удовольствие от возможности увидеть ее на сцене с Нормой Алеандро в главной роли, что с тех пор, между написанием романов и эссе, регулярно возвращался к пьесам. И, должен заметить, я никогда бы не подумал, что в семьдесят лет я смогу сам подняться (а скорее, приковылять) на сцену. Эта дерзкая авантюра позволила мне впервые в жизни на своей шкуре испытать чудо - а для того, кто всю жизнь записывал на бумагу придуманные сюжеты, это чудо - воплощения персонажа, проживания чьего-либо сюжета на глазах публики. Я никогда не смогу достойно отблагодарить моих близких друзей, режиссера Жоана Олле и актрису Айтану Санчес Гийон, за то, что они, невзирая на всю мою панику, убедили меня разделить с ними этот фантастический опыт.

Литература недостоверно передает жизнь, но тем не менее лучше помогает нам ее понять, ориентироваться в лабиринте, в котором мы рождаемся, блуждаем и умираем. Она компенсирует расстройства и темные стороны жизни. Благодаря ей мы можем расшифровать, хотя бы частично, тот неясный иероглиф, которым существование видится подавляющему большинству человеческих существ, особенно тем из нас, у кого больше сомнений, чем четких убеждений. Благодаря ей мы можем признать наше замешательство перед такими темами, как трансцендентное, личная и коллективная судьба, душа, смысл или бессмысленность истории, границы рационального мышления.

Меня всегда завораживала идея о том, как у наших предков - все еще мало чем отличавшихся от животных - только-только появлялся язык, который позволил им общаться друг с другом. В пещерах, возле огня, по ночам дрожа от страха перед сверкающими молниями, ударами грома и рыком хищных зверей, они начали придумывать и рассказывать друг другу истории. Это ключевой момент нашей истории, потому что именно c этих примитивных существ, собравшихся в кругу ради голоса и фантазии рассказчика, началась цивилизация. Долгая дорога, которая постепенно сделала нас людьми, и в которой появилась автономия личности, человек отделился от племени, были придуманы наука, искусство, право и свобода, исследованы главные тайны природы, человеческое тело, космическое пространство и путешествия к звездам. Эти истории, сказки, мифы, легенды, прозвучавшие в первый раз, как музыка, перед слушателями, которые были напуганы тайнами и опасностями неизвестного и опасного мира - они должны были ощущаться как прохладная ванна, как отдых для тех, чья жизнь состояла в том, чтобы постоянно быть начеку, питаться впроголодь, находить защиту от непогоды, убивать и совокупляться. С тех пор, как они стали совместно мечтать, передавать друг другу истории, придуманные рассказчиками - они отвергли беличье колесо выживания, вихрь бытовых невзгод, и их жизнь стала мечтой, удовольствием, фантазией. У них появился революционный план: вырваться из оков необходимости, изменить жизнь и сделать её лучше. Они начали бороться за удовлетворение целей и желаний, которые рождались у них под влиянием придуманных историй; в них зародилось любопытство и потребность раскрыть тайны окружающей реальности.

Этот никогда не прекращавшийся процесс обогатился, когда появилось письмо, и когда истории стало можно не только слушать, они обрели долгую жизнь, и появилась литература. Вот почему нужно непрестанно повторять, пока не убедишь все последующие поколения: художественная литература - это больше, чем развлечение, больше, чем интеллектуальное упражнение. Она обостряет чувства и пробуждает критический дух, она абсолютно необходима для продолжения существования цивилизации, обновляя и сохраняя лучшее из того, что создано человеком. Она нужна, чтобы мы не скатились в варварскую изоляцию, чтобы жизнь не сводилась к прагматизму узких специалистов, которые глубоко изучают ту или иную область, но игнорируют её контекст, причины и следствия. Она нужна, чтобы мы не стали слугами и рабами изобретенными нами же машин. Мир без литературы станет миром без желаний, идеалов и бунтарства, миром автоматов, лишенных того, что делает человека человеком: способности превзойти себя и стать чем-то другим, кем-то другим, сплетенным из материала, из которого сотканы наши сны.

[последний абзац не поместился, кладу его в первом комменте]