ПРАГА - З
Как удалось выяснить совсем недавно, в Праге, кроме немцев (австрияков, евреев, поляков) жили и чехи. Всегда. И даже обильно. Никакое онемечивание не смогло подавить анархический дух добродушного юмора, которым пронизана вся чешская культура. Их готические мольбища выглядят как уютные жилища, а частные дома - как произведение искусства. Чудаков здесь любят. Всяких. Потому на полках "Пиотровского" чешская улыбка имеет разный диаметр. Иногда она так тонка, что и не видна. Кажется, читаешь настоящие записки сумасшедшего. А в конце вместо диагноза - вдруг фраза, переворачивающая текст вверх ногами. Это ты, а не автор, оказался простаком. Тебя разыграли. "Кровавый роман" Йозефа Вахала, набранный прямо в типографии бурных 1920-х, никогда не существовал в рукописи. Он причудливо соединяет кубизм и лубок, мистику и пародию, мораль и демонизм. То ли трактат об истории жанра, то ли синопсис будущего кино-трэша (фильм по нему, кстати, и дал начало нынешней моде на Вахала). Милан Кундера сочиняет вроде бы грустные истории "за жизнь". Вроде бы совсем уже опарижился. А проскальзывает и у него нотка невыносимой лёгкости, ироничного отстранения. Михал Вивег с романами "Лучшие годы - псу под хвост" и "Летописцы отцовской любви" занял то место в молодых сердцах, которое у шестидесятников занимал Кундера. Стиль стал мягче и поэтичней, юмор - жостче и чотче. Павел Когоут успел появиться пьесами на советских подмостках ещё до танкового 68-го. Затем вместе с Гавелом стал символом Сопротивления. Сейчас - вновь желанный гость на русских сценах. Его ставили и у Акимова, и у Табакова. И будут ставить потом. Драмы на грани абсурда. "Такая любовь" - название сборника его пьес. Иржи Марек пишет про собак, воров и домохозяек одинаково мило. Поистине "Паноптикум города Пражского". Рихард Вайнер, известный как шизофреник, меланхолик и гомосексуалист, променял Прагу на более подходящий Париж. Где был даже среди зачинателей сюрреализма, а затем замечен в рядах группы "Большая Игра" - еретической линии. На родине известен мало. Однако, корни давали знать своё. Швейковские интонации вдруг мелькают в спокойной речи, напоминающей скорее опыты западных модерновых столпов (Манн, Пруст, Музиль, Беккет). Том его прозы только в этом веке стал доступен русскому читателю, рассказы и эссе из сборников "Банщик", "Безучастный зритель", "Ужасы войны", "Подвал". Аристократический солипсист Ладислав Клима спокойно съел однажды живую мышь. В другой раз вместе с другом-табачником разорил в экстренные сроки его фабрику, предаваясь писанию безумных текстов и питию вина. Сам себя Клима всю жизнь считал просто философом и не заботился о публикации книг. Выпущенные благодаря цепочке случайностей гротескные видения "Путешествия слепого змея за правдой" и "Страдания князя Штерненгофа" стали актуальны после двух мировых войн в психоделические 1960-е. Нынешние обвинения данных книг в порнографии, сатанизме и прочих милых шалостях вряд ли затронули бы философа, считающего мир видимостью. И талантливо об этом пишущего.
Ещё более талантлив Карел Чапек. И с этим не спорит никто. И буйные молодые дадаисты его считали своим, и президент Масарик. И левые, и правые. Потому что у братьев Чапеков был вкус. Это проявлялось в любом деле, за которое они брались. История про придумывание "робота" уже хрестоматийна. Детектив, инфицированный юмором и поэзией, дал "Рассказы из одного кармана". Также есть в "Пиотровском" чапековские сказки для детей, пьесы для театра-театра, романы для приятного вдумчивого чтения. Мастер на все руки. Как и ещё одна легенда - король пражской богемы по кличке Митя. В честь чтимого им Бакунина. Встречайте! На арене - Ярослав Хашек! Или, как стали писать у нас после войны - Гашек. Те, кто начинает знакомиться с автором по "Похождениям Швейка", могут существенно испортить представление об этом искромётном (и пулемётном, когда надо) юмористе. Роман, безусловно, хорош. Но отражает лишь одну грань богатого на оттенки сервиза. Гашек владеет всеми смеховыми орудиями. Предвоенные рассказы (периода работы в анархистских и натуралистских журналах редактором) особенно прекрасны. Но даже Швейк (сама простота!) бывает разным. Один он - в цикле довоенных рассказов. Другой - в кабаретных полуимпровизных пьесах, предвосхитивших "Монти Пайтон". Третий - в написанной в украинской столице по-русски повести "Швейк в плену". Четвёртый - в романе, пишущемся в Сибири в разгар гражданской войны, где Ярослав комиссарил и издавал газеты-журналы (в т.ч. по-монгольски, китайски, бурятски). Пятый Швейк явлен в устных рассказах вернувшегося из России "большевика". Шестой - в инсценировках первых глав романа для кабарэ "Дада" и "Адрия". Седьмой - в бессмертном романе... Но и здесь он не одинаков. Даже иллюстратор Йозеф Лада, лучший друг автора, изображал героя в разное время по-разному. Про многочисленные продолжения швейковой жизни на экране, сцене и новых страницах я уж не говорю. Это - отдельная история. Верней, истории. Ибо в них можно заплутать, как в сюжете швейковского внешне такого простого рассказа про какого-нибудь соседа или знакомого. Так же можно долго и с наслаждением блуждать по страницам наших чешских книжек. Я ещё не написал про добрые детские истории, включая известных по мультикам Кротика и Пчолку Майю. Про серьёзные трактаты Пражского лингвистического кружка (например, "Избранные труды по языкознанию" Вилема Матезиуса). Про сборники увлекательных исследований "Чешское искусство и литература" и "Фольклорные традиции в чешской театральной культуре". Где есть место и сюрреалистической фотографии, и синкопированной музыке, и циркизированному театру, и кубистическим художествам, и, разумеется - ЛИТЕРАТУРЕ. Всякой. Кроме скучной. Ибо Прага.