О гуманизме и сопряженных с ним проблемах (ч. 3, последняя)
Приношу извинения за задержку и завершаю, наконец-то, давно начатый полемический сериал.
Для тех, кто не знает (или забыл уже), содержание предыдущих серий: начало, продолжение, примечание.
Итак:
II. Гуманизм в широком понимании этого слова не противоречит христианству и, тем более, не противостоит ему. Под «гуманизмом в широком понимании» я подразумеваю в принципе заботу о человеке, о его благе (в т.ч. жизни и здоровье) и его достоинстве. Когда всё перечисленное является для отдельной личности или для какого-то сообщества одним из важных жизненных принципов, это и есть гуманизм, а не просто человеколюбие (иначе зачем суффикс -изм). Ведь, насколько я понимаю, о. Рафаил, как и о. Мутус, это и имеют в виду. В данном случае речь не идет о гуманизме как определенной идеологии, сложившейся в эпоху Возрождения и впоследствии развивавшейся (представляющей собою далеко не монолитный феномен).
Так вот, если мы говорим об одном и том же гуманизме, то я даже и не понимаю, а что здесь собственно может быть предметом спора? Разве не вполне определенно сказано нам Христом о Наибольшей Заповеди в Законе? Разве не является заповедь любви к ближнему неотъемлемой ее частью? Да, Христос приводит как наибольшие две заповеди, - но Он приводит их в сущности как одну, поскольку отвечает на вопрос о заповеди (а не заповедях), и к тому же вторую предваряет словами «вторая подобная ей» (Мф 22. 39; Мк 12. 31). Да, заповеди даны в известной субординации, и заповедь любви к Богу опережает заповедь любви к ближнему, да и странно было бы, если бы призыв любить Творца не опережал призыва любить Его творение, - которое, тем не менее, как выясняется, Сам Творец возлюбил так, что… (см. Ин 3. 16).
Общую суть всего Закона и Пророков Христос сводит к т.н. Золотому правилу, притом в позитивном его изложении (Мф 7. 12). Наша участь на Страшном суде, как выясняется, в первую очередь будет зависеть от того, как мы откликались на нужды других людей (Мф 25. 31-46). И т.д., привести можно еще многие места из Евангелия.
Логика о. Рафаила, мягко говоря, ошарашивает: (цитирую) «...избавить человека от страданий. При этом исчезает идея предназначения человека для вечной жизни - цели его земного бытия. Здесь перед временем тускнеет вечность». Получается, и Сам Спаситель не останавливался перед риском затмить идею предназначения человека для вечной жизни, когда исцелял страждущих? То же можно было бы спросить и о многих святых, в т.ч., почитаемых Православной Церковью.
Или вот это умозаключение: «Часто дела милосердия, которые совершают люди из гуманистических побуждений, могут показаться тождественными христианской нравственности. Но это только внешнее сходство. В более глубоких пластах мы видим не только расхождение, но и противостояние». Интересно, а Самарянин, которого Христос в Своей притче приводит в качестве образца милосердия, - он какими побуждениями руководствовался? И что это за «более глубокие пласты», где о. Рафаилу видится «не только расхождение, но и противостояние»? Само слово «противостояние» предполагает открытость. Наверное, есть такие направления гуманизма, представители которых заявляют о своем противостоянии христианству, но едва ли это возможно говорить о тех, кто сознательно причисляет себя к христианам. В этой связи совершенно беспочвенным и абсурдным представляется следующее утверждение о. Рафаила: «Гуманист может считать себя христианином. Он может принадлежать к монашеству и иметь церковный сан. Он может искренно служить своей идее и самоотверженно совершать добро. И все же гуманизм - это религия, которая не нуждается в Боге». Коль скоро речь идет не о декларированном атеистическом гуманизме, а о тех, кто считает себя христианами, то, надо полагать, они лучше сторонних аналитиков знают, какую религию они исповедуют и в Ком они нуждаются.
Кстати говоря, гуманизм в узком смысле слова (определенное направление европейской мысли) - т.е. гуманизм как избыточный антропоцентризм - возникает как реакция на избыточный теоцентризм в средневековом христианстве, на тот теоцентризм, который полностью вытесняет из христианского учения изначально присущее ему внимание к достоинству человека. Ведь что греха таить - тенденция к тому, чтобы оставить от Наибольшей Заповеди в Законе только первую ее часть (или, на худой конец, представить вторую как своего рода довесочек к первой, малозаметный и необременительный) имела место и на Западе, и на Востоке в разные периоды церковной истории, да и сейчас нет-нет да напомнит о себе. Но и ренессансный гуманизм, и более поздний гуманизм как определенная идеология - при всем их антропоцентризме - далеко не всегда так уж однозначно не нуждаются в Боге. Впрочем, «идеологический» гуманизм, как я уже отметил, явление довольно неоднородное, и анализировать его в контексте обсуждаемых проблем не входит в мои задачи.
Есть, однако, кое-что о чем я не могу умолчать. Среди известных мне людей, ревностно критиковавших гуманизм с как бы истинно христианских позиций, было не так уж мало тех (сразу же оговорюсь, что ничего не могу сказать в этой связи об авторах, с которыми я сейчас спорю), кто охотно пользовался плодами гуманистических идей: когда притеснялась их религиозная свобода, они обращались за помощью к светским правозащитникам, не задаваясь лишними вопросами о мотивах их правозащитной деятельности и о «более глубоких пластах»; а иные и вовсе, даже не испытав никаких притеснений за веру, предпочли почему-то перебраться из менее «благополучных» стран в те, где больше уважается свобода совести и достоинство человека, да и труд человеческий оплачивается адекватнее.
А может быть, Христос не случайно делает героем вышеупомянутой притчи не представителя титульного вероисповедания, а неправоверного? И, быть может, не случайно на Суде «праведники скажут Ему в ответ: “Господи! когда мы видели Тебя алчущим и накормили…?”» (Мф 25. 37 сл.)?
III. Ну и, наконец, о мнимой несовместимости монашества с филантропической деятельностью. Здесь проблема, в первую очередь, терминологическая. Если брать монашество в самом начале его существования, то действительно его целью были «духовное служение Богу и молитва за весь мир». Но в таком случае подавляющее большинство церковных институтов мы должны будем признать несоответствующими их первоначальному предназначению. С монашеством будет обстоять даже проще, чем со многими другими, потому что в данном случае мы имеем дело с институтом, не установленным непосредственно Христом (хотя и по сути поощренным Его проповедью), а возникшем в Церкви много позже.
Уже на самых ранних ступенях своего становления монашество развивается в разных направлениях, и складываются довольно различные формы монашеской жизни и служения. Замечу, что и на Западе, и на Востоке в среде различных монашеских школ и движений всегда наблюдалась тенденция к тому, чтобы считать свое делание самым совершенным, если не вовсе единственным возможным для монашества. С особым ригоризмом это зачастую проявлялось в наиболее созерцательных направлениях монашества, где это приводило то и дело к объявлению всего хоть чуть-чуть иного, если не ересью, то прелестью бесовской. На византийском Востоке это привело к практически полной монополии лишь одной мистико-аскетической школы; на Западе, где изначально наметилось большее многообразие, удалось (хотя тенденции такого рода сохранялись вплоть до сего дня) избежать подобной монополизации и выработать в целом отношение к сосуществованию разных форм посвященной жизни как к чему-то нормальному для Церкви, в которой существуют различные призвания и нужны различные служения. Призван ты к созерцательной жизни - созерцай, но не осуждай деятельных, у которых свое призвание. Призван ты к деятельной жизни - действуй, но не наезжай на созерцательных, у которых свое призвание и свое тоже очень важное служение. Чувствуешь призвание проповедовать народам - вступай в соответствующий орден, получи подготовку и езжай себе проповедуй; но тем, кто хочет воспитывать сирот, не мешай подвизаться на этом поприще. И т.п. Вместе с тем, всех этих столь разных братьев и сестер объединяет то, что они принимают евангельские советы: целомудрие, нестяжание, послушание.
Но ведь и в ПЦ деятельного монашества всегда хватало. Сейчас монах вполне может быть пастырем, а архипастыри в русском православии и вовсе без исключения монахи. А для Византии вопрос о совместимости пастырского и, тем паче, архипастырского служения с монашеством довольно долго оставался спорным…
И, тем не менее, в КЦ со временем стали более трепетно относиться к терминологии. И действительно слово «монах» и «монахиня» - в последнее время особенно - далеко не ко всем лицам посвященной жизни стараются применять. Используются термины religiosus / religiosa, которые на русский язык принято переводить длинным словом монашествующий / монашествующая, не во всех случаях тождественное слову монах / монахиня.
Для тех, кто не знает (или забыл уже), содержание предыдущих серий: начало, продолжение, примечание.
Итак:
II. Гуманизм в широком понимании этого слова не противоречит христианству и, тем более, не противостоит ему. Под «гуманизмом в широком понимании» я подразумеваю в принципе заботу о человеке, о его благе (в т.ч. жизни и здоровье) и его достоинстве. Когда всё перечисленное является для отдельной личности или для какого-то сообщества одним из важных жизненных принципов, это и есть гуманизм, а не просто человеколюбие (иначе зачем суффикс -изм). Ведь, насколько я понимаю, о. Рафаил, как и о. Мутус, это и имеют в виду. В данном случае речь не идет о гуманизме как определенной идеологии, сложившейся в эпоху Возрождения и впоследствии развивавшейся (представляющей собою далеко не монолитный феномен).
Так вот, если мы говорим об одном и том же гуманизме, то я даже и не понимаю, а что здесь собственно может быть предметом спора? Разве не вполне определенно сказано нам Христом о Наибольшей Заповеди в Законе? Разве не является заповедь любви к ближнему неотъемлемой ее частью? Да, Христос приводит как наибольшие две заповеди, - но Он приводит их в сущности как одну, поскольку отвечает на вопрос о заповеди (а не заповедях), и к тому же вторую предваряет словами «вторая подобная ей» (Мф 22. 39; Мк 12. 31). Да, заповеди даны в известной субординации, и заповедь любви к Богу опережает заповедь любви к ближнему, да и странно было бы, если бы призыв любить Творца не опережал призыва любить Его творение, - которое, тем не менее, как выясняется, Сам Творец возлюбил так, что… (см. Ин 3. 16).
Общую суть всего Закона и Пророков Христос сводит к т.н. Золотому правилу, притом в позитивном его изложении (Мф 7. 12). Наша участь на Страшном суде, как выясняется, в первую очередь будет зависеть от того, как мы откликались на нужды других людей (Мф 25. 31-46). И т.д., привести можно еще многие места из Евангелия.
Логика о. Рафаила, мягко говоря, ошарашивает: (цитирую) «...избавить человека от страданий. При этом исчезает идея предназначения человека для вечной жизни - цели его земного бытия. Здесь перед временем тускнеет вечность». Получается, и Сам Спаситель не останавливался перед риском затмить идею предназначения человека для вечной жизни, когда исцелял страждущих? То же можно было бы спросить и о многих святых, в т.ч., почитаемых Православной Церковью.
Или вот это умозаключение: «Часто дела милосердия, которые совершают люди из гуманистических побуждений, могут показаться тождественными христианской нравственности. Но это только внешнее сходство. В более глубоких пластах мы видим не только расхождение, но и противостояние». Интересно, а Самарянин, которого Христос в Своей притче приводит в качестве образца милосердия, - он какими побуждениями руководствовался? И что это за «более глубокие пласты», где о. Рафаилу видится «не только расхождение, но и противостояние»? Само слово «противостояние» предполагает открытость. Наверное, есть такие направления гуманизма, представители которых заявляют о своем противостоянии христианству, но едва ли это возможно говорить о тех, кто сознательно причисляет себя к христианам. В этой связи совершенно беспочвенным и абсурдным представляется следующее утверждение о. Рафаила: «Гуманист может считать себя христианином. Он может принадлежать к монашеству и иметь церковный сан. Он может искренно служить своей идее и самоотверженно совершать добро. И все же гуманизм - это религия, которая не нуждается в Боге». Коль скоро речь идет не о декларированном атеистическом гуманизме, а о тех, кто считает себя христианами, то, надо полагать, они лучше сторонних аналитиков знают, какую религию они исповедуют и в Ком они нуждаются.
Кстати говоря, гуманизм в узком смысле слова (определенное направление европейской мысли) - т.е. гуманизм как избыточный антропоцентризм - возникает как реакция на избыточный теоцентризм в средневековом христианстве, на тот теоцентризм, который полностью вытесняет из христианского учения изначально присущее ему внимание к достоинству человека. Ведь что греха таить - тенденция к тому, чтобы оставить от Наибольшей Заповеди в Законе только первую ее часть (или, на худой конец, представить вторую как своего рода довесочек к первой, малозаметный и необременительный) имела место и на Западе, и на Востоке в разные периоды церковной истории, да и сейчас нет-нет да напомнит о себе. Но и ренессансный гуманизм, и более поздний гуманизм как определенная идеология - при всем их антропоцентризме - далеко не всегда так уж однозначно не нуждаются в Боге. Впрочем, «идеологический» гуманизм, как я уже отметил, явление довольно неоднородное, и анализировать его в контексте обсуждаемых проблем не входит в мои задачи.
Есть, однако, кое-что о чем я не могу умолчать. Среди известных мне людей, ревностно критиковавших гуманизм с как бы истинно христианских позиций, было не так уж мало тех (сразу же оговорюсь, что ничего не могу сказать в этой связи об авторах, с которыми я сейчас спорю), кто охотно пользовался плодами гуманистических идей: когда притеснялась их религиозная свобода, они обращались за помощью к светским правозащитникам, не задаваясь лишними вопросами о мотивах их правозащитной деятельности и о «более глубоких пластах»; а иные и вовсе, даже не испытав никаких притеснений за веру, предпочли почему-то перебраться из менее «благополучных» стран в те, где больше уважается свобода совести и достоинство человека, да и труд человеческий оплачивается адекватнее.
А может быть, Христос не случайно делает героем вышеупомянутой притчи не представителя титульного вероисповедания, а неправоверного? И, быть может, не случайно на Суде «праведники скажут Ему в ответ: “Господи! когда мы видели Тебя алчущим и накормили…?”» (Мф 25. 37 сл.)?
III. Ну и, наконец, о мнимой несовместимости монашества с филантропической деятельностью. Здесь проблема, в первую очередь, терминологическая. Если брать монашество в самом начале его существования, то действительно его целью были «духовное служение Богу и молитва за весь мир». Но в таком случае подавляющее большинство церковных институтов мы должны будем признать несоответствующими их первоначальному предназначению. С монашеством будет обстоять даже проще, чем со многими другими, потому что в данном случае мы имеем дело с институтом, не установленным непосредственно Христом (хотя и по сути поощренным Его проповедью), а возникшем в Церкви много позже.
Уже на самых ранних ступенях своего становления монашество развивается в разных направлениях, и складываются довольно различные формы монашеской жизни и служения. Замечу, что и на Западе, и на Востоке в среде различных монашеских школ и движений всегда наблюдалась тенденция к тому, чтобы считать свое делание самым совершенным, если не вовсе единственным возможным для монашества. С особым ригоризмом это зачастую проявлялось в наиболее созерцательных направлениях монашества, где это приводило то и дело к объявлению всего хоть чуть-чуть иного, если не ересью, то прелестью бесовской. На византийском Востоке это привело к практически полной монополии лишь одной мистико-аскетической школы; на Западе, где изначально наметилось большее многообразие, удалось (хотя тенденции такого рода сохранялись вплоть до сего дня) избежать подобной монополизации и выработать в целом отношение к сосуществованию разных форм посвященной жизни как к чему-то нормальному для Церкви, в которой существуют различные призвания и нужны различные служения. Призван ты к созерцательной жизни - созерцай, но не осуждай деятельных, у которых свое призвание. Призван ты к деятельной жизни - действуй, но не наезжай на созерцательных, у которых свое призвание и свое тоже очень важное служение. Чувствуешь призвание проповедовать народам - вступай в соответствующий орден, получи подготовку и езжай себе проповедуй; но тем, кто хочет воспитывать сирот, не мешай подвизаться на этом поприще. И т.п. Вместе с тем, всех этих столь разных братьев и сестер объединяет то, что они принимают евангельские советы: целомудрие, нестяжание, послушание.
Но ведь и в ПЦ деятельного монашества всегда хватало. Сейчас монах вполне может быть пастырем, а архипастыри в русском православии и вовсе без исключения монахи. А для Византии вопрос о совместимости пастырского и, тем паче, архипастырского служения с монашеством довольно долго оставался спорным…
И, тем не менее, в КЦ со временем стали более трепетно относиться к терминологии. И действительно слово «монах» и «монахиня» - в последнее время особенно - далеко не ко всем лицам посвященной жизни стараются применять. Используются термины religiosus / religiosa, которые на русский язык принято переводить длинным словом монашествующий / монашествующая, не во всех случаях тождественное слову монах / монахиня.