Фольклористика и я: 50 лет вместе (начало пути)
Настойчиво не рекомендую читать эту заметку тем, кто ассоциирует меня исключительно с чем-то возвышенным, - чтобы не разочароваться.
Кто знает - быть может именно там, в уездном городке на берегу великой русской реки, в те несколько часов, которые я в нем провел в далеком августе 1966 года, были заронены две искры, из коих разгорелись пламенѣ (двойственное число слова ‘пламя’) двух великих страстей, в значительной мере определявших мою научную деятельность на протяжении многих лет жизни и не оставляющих меня и по сей день.
Одна страсть - это литургика. О том, как 50 лет назад в городе Кинешме я впервые в жизни побывал на богослужении, я рассказывал.
Другая страсть - фольклористика. Конечно, я никогда не дерзнул бы всерьез сопричесть себя к фольклористам, а фольклористское сообщество никогда не числило меня среди своих. Действительно, никогда не вел я сколь-нибудь серьезных полевых исследований фольклора и даже не занимался каким-то основательным научным анализом фольклорных материалов, собранных другими. Тем не менее, сфера моих собственных академических интересов постоянно находилась на стыке с фольклористикой. Так, например, древнеиндийские пураны, ставшие предметом моей диссертации, как и родственный им эпос «Махабхарата», представляют устную сказительскую традицию, хотя она и обрела письменную фиксацию в виде известных нам кодексов. Да и единственная пока моя собственная книга не случайно вышла в серии «Исследования по фольклору и мифологии». И этим не ограничиваются мои соприкосновения с фольклористикой. С нею нередко приходится мне иметь дело в моих литургических исследованиях. Не говоря уж о том, что фольклор так или иначе проявляется время от времени в моей публицистике и эссеистике...
Итак, вернемся на 50 лет назад в город Кинешму, где 9-летним отроком я провел менее суток. Мы с папой ночевали на дебаркадере, в котором были обустроены нумера. А еще на этом утлом синем дебаркадере был общественный нужник. И в этом нужнике я увидел на стене кабинки надпись:
если ты посрал зараза
дёрни ручку унитаза
Эта надпись привела меня в дикий восторг. Раньше я никогда не встречал стихов на стенах туалетов. Да и сам текст! Особенно смешным этот стихотворный призыв показался мне еще и потому, что ручка там была, а унитаза - не было: пользователям предоставлялась значительно более примитивная конструкция. Помню, что долго не мог проржаться, а потом всем знакомым и родственникам эту историю рассказывал и всякий раз мой собственный смех мешал мне ее связно рассказать…
После этого случая я стал внимательнее всматриваться в стены общественных туалетов и с удивлением обнаруживать многие другие образцы сортирных стишков или афоризмов. Не стану сейчас вдаваться в обсуждение вопроса, насколько уместно относить этот феномен к фольклору: я уверен, что да, это полноправный фольклор. Но предвижу недоумение читателя: «Да неужто вы, Петр Дмитрич, тогда, на дебаркадере, впервые в жизни с фольклором повстречались?» Конечно, не впервые. Было многое и до того. Первым фольклорным жанром, который я услышал, наверное, были колыбельные. А когда мне было года два, я очень полюбил пластинку Сестер Федоровых (и это была самая что ни на есть аутентичная русская народная музыка, а не какой-нибудь китч в исполнении академических ансамблей народной песни и пляски). Родители потом рассказывали мне, что эту пластинку я почему-то называл «Тётя дугое». Потом были и потешки, и сказки, и песни, а позже и былины… Но именно сортирные граффити (слово «граффити» я узнал много позже) оказались первым фольклорным жанром, к которому у меня пробудился именно научный интерес.
Хотя нет - был помимо этого один особый случай, которого я не могу не упомянуть. Это был случай именно «полевого исследования» устного народного творчества. По времени это произошло почти тогда же, когда я впервые увидел стишок на стене сортира, - вероятно, несколькими месяцами позже, а может быть (и эта датировка представляется мне более правдоподобной) без нескольких месяцев годом ранее. Моя школа находилась в Сокольниках, а жили мы у Красных ворот. Как правило, из школы я возвращался домой на метро и выходил на «Красных воротах» (в ту пору эта станция носила название «Лермонтовская»). На площадке между двумя очередями эскалатора в то время располагались книжный киоск и театральная касса, а рядом с ними стоял стол, за которым сидела грузная пожилая женщина, продававшая билеты денежно-вещевой лотереи. И время от времени эта продавщица лотерейных билетов начинала громким голосом петь какую-то протяжную песню. Но расслышать слова песни, проходя мимо, я не смог. А мне было очень интересно, что же она там такое поет. Я решил, что в следующий раз я остановлюсь там, встану поближе, дождусь, когда она запоет, и расслышу слова. На следующий день, идя из школы, я остановился на этой площадке, встал поближе к продавщице лотерейных билетов, дождался песни, но снова не расслышал почти ни слова. Песня повторялась вновь и вновь, но слова ее, за исключением немногих, оставались для меня невнятны. На следующий день я вновь остановился, но теперь уже вынул листок бумаги и карандаш, чтобы записать по возможности всё, что я услышу. С нескольких заходов я произвел запись текста этой песни в виде как бы полуфабриката: те слова, которые я так и не сумел разобрать, я заменил точной записью тех наборов фонем, которые я слышал, чтобы потом попробовать эти места «расшифровать». Какие-то места «расшифровать» удалось, но многие другие никак не поддавались прочтению: «На здоровье и на счастье» - это понятно, но вот что такое «войде кроде москвичей»?.. Через несколько дней, окончательно отчаявшись, я осмелился, наконец, подойти к певунье-лотерейщице и попросту спросить ее саму. Та была, видимо, польщена моим вниманием и охотно продиктовала мне весь текст песни. Помню его в точности до сих пор:
На здоровье и на счастье
Не останьтесь без участья
Новогоден выпуск сей
«Волги» кроме «Москвичей»
И костюмы и пальто
Надо брать билет скорее
Разойдутся ведь не то
А-а-а
Притом это «А-а-а» было продиктовано мне как полноправная часть текста.
Мой папа, когда я рассказал ему и спел, сообщил мне, что мелодия здесь заимствованная: это была мелодия еврейской песни Пиня ехал, Пиня шел, / Пиня денежку нашел.
Но, повторяю, этот случай был единичным. Вернемся, однако, к сортирным граффити.
Обнаруживая всё больше и больше стишков и афоризмов на стенах общественных туалетов - с обилием вариантов (для одного только двустишия про ручку унитаза я нашел с полдюжины продолжений), я постепенно (потребовалось лет пять примерно) дозрел до того, чтобы начать их записывать. Кажется, я был тогда уже в 8 классе. Я завел для этого общую тетрадь в плотной обложке за 48 коп., озаглавив создаваемое собрание «РУССКИЙ ТУАЛЕТНЫЙ ФОЛЬКЛОР». В своих записях я стремился к тому, чтобы собрание носило максимально научный характер (у меня было на что равняться - ведь в нашем доме имелось немало изданий фольклора, снабженных основательным научным аппаратом): я указывал, где конкретно и когда обнаружен данный текст, приводил в примечаниях варианты, найденные в других местах, и т.п. (А, так ведь это стало и первым моим опытом в области текстологии - науки, с которой мне тоже впоследствии много пришлось иметь дело!) Я подключил к сотрудничеству и некоторых моих друзей, и они снабжали меня текстами, которые попадались им в общественных сортирах на просторах Москвы и Московской области.
Примерно тогда же меня заинтересовал и другой жанр (и вот уж это совершенно бесспорный фольклор) - похабная частушка. Узнавая всё большее их количество, я тоже начал их коллекционировать. Для этого я тоже обзавелся общей тетрадью в плотном переплете, но теперь уже за 96 коп., и озаглавил ее «РУССКИЕ НЕЦЕНЗУРНЫЕ ЧАСТУШКИ». Собрание делилось на несколько тематических разделов, и я распределил их по тетради таким образом, чтобы в каждом из разделов оставалось достаточно места для пополнения. Помню, что там были такие разделы: «Частушки бытовые», «Частушки любовные», «Частушки про животных», «Частушки историко-социально-политические», «Частушки антиклерикальные» и т.п. Здесь я тоже старался приводить различные варианты текстов, а местами снабжал их какими-то комментариями.
На каком-то из этих двух собраний (но не могу вспомнить, на каком именно, - а может быть, и на обоих) я обозначил себя как составителя псевдонимом «Лжедмитрий Сухарев».
Правда, постепенно мой энтузиазм остывал. Не помню, как обстояло дело с коллекцией туалетного фольклора, но на решение перестать коллекционировать непристойные частушки повлияло одно обстоятельство. Папа рассказал мне, что его друг поэт Николай Старшинов тоже давно собирает похабные частушки, ездя в этих целях по самым отдаленным уголкам нашей страны, и собрал уже огромную коллекцию, которая составляет около 6000 (Шести тысяч!) образцов. Папа сказал также, что иногда в веселом застолье дядя Коля поет некоторые из них под гармошку (за гармошку не поручусь - может, я с кем-то путаю), и поведал мне в этой связи такую историю. Однажды в ресторане Центрального дома литераторов поэт Старшинов, изрядно выпив, публично исполнил часть своей коллекции, после чего на следующий день был вызван на заседание правления Союза писателей под председательством Константина Симонова, где ему было вынесено порицание, а в качестве наказания его «отлучили от ЦДЛ» (ну, в смысле, запретили посещать Дом литераторов) сроком на 4 месяца. Как-то раз - это было несколько лет спустя - я разглядывал стены буфета в Доме литераторов. В те годы (не знаю, как сейчас, - очень уже давно там не был) эти стены пестрили различными юмористическими надписями (стихотворными или афористического характера), каждая из которых принадлежала тому или иному современному писателю - на темы еды, творчества, литераторов, ЦДЛа и т.п. Многие из этих крупных надписей, выполненных несмываемыми красками, дополнялись какими-то картинками, а где-то и шаржевыми портретами их авторов. Совершенно очевидно, что такое оформление буфета в Доме литераторов носило продуманный характер, и едва ли можно предполагать, что какой-то из фигурировавших там текстов или рисунков не был заранее согласован с руководством. И вот, разглядывая эти стены буфета, я неожиданно обнаружил в каком-то укромном уголке надпись маленькими буквами, техника исполнения которой была куда менее совершенной, чем у остальных надписей. Это было четверостишие:
Ой тоска моя истома,
хочется повеситься:
исключили из писдома
на четыре месяца.
В отличие от других надписей в этом буфете, под этим четверостишием не значилось имя автора, но по жанровым особенностям (да еще тут и эта великолепная аббревиатура «писдом» со столь удачным внутренним сандхи), как и по описанной здесь жизненной ситуации, я сразу догадался, кто его автор. Ну так вот, когда я узнал, что у поэта Николая Старшинова похабных частушек аж 6000, я подумал: куда моим ста двадцати с этим тягаться! И завязал.
Между прочим, с приходом в нашу страну свободы слова Николай Старшинов свое собрание опубликовал. Оно вошло как самостоятельный раздел в антологию под названием «Три века русского эроса». Правда, число опубликованных там частушек было на порядок меньше той цифры, которую когда-то называл мне отец, да и не все они содержали ненормативную лексику. Но я допускаю, что это была лишь малая часть всей его коллекции. А может быть, цифра 6000 относилась не только к похабным частушкам, а вообще ко всем частушкам (если не еще шире - ко всем образцам фольклорных текстов), которые Старшинов записал, - ведь в течение многих лет он собирал по лицу земли родной самые разные частушки и, кажется, какие-то из них, вполне отвечавшие требованиям цензуры, где-то опубликовал еще в советское время. Относительно некоторых из напечатанных в антологии «Три века русского эроса» частушек у меня имеются серьезные подозрения, что они являются творениям самого Николая Старшинова. И вообще среди русских нецензурных частушек есть немало таких, которые вероятнее всего сочинены были представителями интеллигенции. Это, однако, не мешает им быть полноправными образцами фольклора.
Ни одно из этих двух моих фольклорных собраний не сохранилось. Я давал их читать многим моим знакомым, и постепенно их «зачитали». Собрание частушек зачитал тогда еще никому не известный молодой журналист Александр Минкин. Я познакомился с ним в Новой Деревне: его сестра была прихожанкой отца Александра Меня. Вместе возвращаясь на электричке в Москву, мы разговорились об этом жанре (я даже хорошо помню частушку, которую тогда узнал от него впервые). Я рассказал ему о своей коллекции. Минкин очень захотел ее почитать. Мы договорились о встрече, и я отдал ему эту большую общую тетрадь. Когда несколькими годами позже я захотел увидеть ее вновь (возможно, кто-нибудь другой из моих знакомых, узнав о коллекции, изъявил желание ее почитать) и позвонил Минкину, тот сказал, что она у него не сохранилась.
О собрании туалетного фольклора я как-то вообще позабыл. Однажды уже в 90-х встречался я со школьными друзьями, и один из моих одноклассников с извинениями признался мне, что ту самую тетрадку, которую я ему когда-то дал почитать, его предки (а кто-то из его предков работал, между прочим, в одной очень серьезной силовой структуре) обнаружили, конфисковали и уничтожили.
Ну и напоследок любопытная информация на эту тему. Один из моих коллег по Музею Востока, вернувшись из командировки в Японию, рассказал, что видел исследование какого-то японского автора, посвященное русским сортирным граффити, которое было опубликовано на японском языке в городе Киото в начале 1980-х гг.
UPD (несколькими часами позже) Папа сейчас прочитал этот пост и высказал одно сомнение: "Самый первый стишок был скорей всего без знаков препинания". Я подумал и согласился. Теперь знаки препинания устранены, различение строчных и прописных букв тоже.
.
Кто знает - быть может именно там, в уездном городке на берегу великой русской реки, в те несколько часов, которые я в нем провел в далеком августе 1966 года, были заронены две искры, из коих разгорелись пламенѣ (двойственное число слова ‘пламя’) двух великих страстей, в значительной мере определявших мою научную деятельность на протяжении многих лет жизни и не оставляющих меня и по сей день.
Одна страсть - это литургика. О том, как 50 лет назад в городе Кинешме я впервые в жизни побывал на богослужении, я рассказывал.
Другая страсть - фольклористика. Конечно, я никогда не дерзнул бы всерьез сопричесть себя к фольклористам, а фольклористское сообщество никогда не числило меня среди своих. Действительно, никогда не вел я сколь-нибудь серьезных полевых исследований фольклора и даже не занимался каким-то основательным научным анализом фольклорных материалов, собранных другими. Тем не менее, сфера моих собственных академических интересов постоянно находилась на стыке с фольклористикой. Так, например, древнеиндийские пураны, ставшие предметом моей диссертации, как и родственный им эпос «Махабхарата», представляют устную сказительскую традицию, хотя она и обрела письменную фиксацию в виде известных нам кодексов. Да и единственная пока моя собственная книга не случайно вышла в серии «Исследования по фольклору и мифологии». И этим не ограничиваются мои соприкосновения с фольклористикой. С нею нередко приходится мне иметь дело в моих литургических исследованиях. Не говоря уж о том, что фольклор так или иначе проявляется время от времени в моей публицистике и эссеистике...
Итак, вернемся на 50 лет назад в город Кинешму, где 9-летним отроком я провел менее суток. Мы с папой ночевали на дебаркадере, в котором были обустроены нумера. А еще на этом утлом синем дебаркадере был общественный нужник. И в этом нужнике я увидел на стене кабинки надпись:
если ты посрал зараза
дёрни ручку унитаза
Эта надпись привела меня в дикий восторг. Раньше я никогда не встречал стихов на стенах туалетов. Да и сам текст! Особенно смешным этот стихотворный призыв показался мне еще и потому, что ручка там была, а унитаза - не было: пользователям предоставлялась значительно более примитивная конструкция. Помню, что долго не мог проржаться, а потом всем знакомым и родственникам эту историю рассказывал и всякий раз мой собственный смех мешал мне ее связно рассказать…
После этого случая я стал внимательнее всматриваться в стены общественных туалетов и с удивлением обнаруживать многие другие образцы сортирных стишков или афоризмов. Не стану сейчас вдаваться в обсуждение вопроса, насколько уместно относить этот феномен к фольклору: я уверен, что да, это полноправный фольклор. Но предвижу недоумение читателя: «Да неужто вы, Петр Дмитрич, тогда, на дебаркадере, впервые в жизни с фольклором повстречались?» Конечно, не впервые. Было многое и до того. Первым фольклорным жанром, который я услышал, наверное, были колыбельные. А когда мне было года два, я очень полюбил пластинку Сестер Федоровых (и это была самая что ни на есть аутентичная русская народная музыка, а не какой-нибудь китч в исполнении академических ансамблей народной песни и пляски). Родители потом рассказывали мне, что эту пластинку я почему-то называл «Тётя дугое». Потом были и потешки, и сказки, и песни, а позже и былины… Но именно сортирные граффити (слово «граффити» я узнал много позже) оказались первым фольклорным жанром, к которому у меня пробудился именно научный интерес.
Хотя нет - был помимо этого один особый случай, которого я не могу не упомянуть. Это был случай именно «полевого исследования» устного народного творчества. По времени это произошло почти тогда же, когда я впервые увидел стишок на стене сортира, - вероятно, несколькими месяцами позже, а может быть (и эта датировка представляется мне более правдоподобной) без нескольких месяцев годом ранее. Моя школа находилась в Сокольниках, а жили мы у Красных ворот. Как правило, из школы я возвращался домой на метро и выходил на «Красных воротах» (в ту пору эта станция носила название «Лермонтовская»). На площадке между двумя очередями эскалатора в то время располагались книжный киоск и театральная касса, а рядом с ними стоял стол, за которым сидела грузная пожилая женщина, продававшая билеты денежно-вещевой лотереи. И время от времени эта продавщица лотерейных билетов начинала громким голосом петь какую-то протяжную песню. Но расслышать слова песни, проходя мимо, я не смог. А мне было очень интересно, что же она там такое поет. Я решил, что в следующий раз я остановлюсь там, встану поближе, дождусь, когда она запоет, и расслышу слова. На следующий день, идя из школы, я остановился на этой площадке, встал поближе к продавщице лотерейных билетов, дождался песни, но снова не расслышал почти ни слова. Песня повторялась вновь и вновь, но слова ее, за исключением немногих, оставались для меня невнятны. На следующий день я вновь остановился, но теперь уже вынул листок бумаги и карандаш, чтобы записать по возможности всё, что я услышу. С нескольких заходов я произвел запись текста этой песни в виде как бы полуфабриката: те слова, которые я так и не сумел разобрать, я заменил точной записью тех наборов фонем, которые я слышал, чтобы потом попробовать эти места «расшифровать». Какие-то места «расшифровать» удалось, но многие другие никак не поддавались прочтению: «На здоровье и на счастье» - это понятно, но вот что такое «войде кроде москвичей»?.. Через несколько дней, окончательно отчаявшись, я осмелился, наконец, подойти к певунье-лотерейщице и попросту спросить ее саму. Та была, видимо, польщена моим вниманием и охотно продиктовала мне весь текст песни. Помню его в точности до сих пор:
На здоровье и на счастье
Не останьтесь без участья
Новогоден выпуск сей
«Волги» кроме «Москвичей»
И костюмы и пальто
Надо брать билет скорее
Разойдутся ведь не то
А-а-а
Притом это «А-а-а» было продиктовано мне как полноправная часть текста.
Мой папа, когда я рассказал ему и спел, сообщил мне, что мелодия здесь заимствованная: это была мелодия еврейской песни Пиня ехал, Пиня шел, / Пиня денежку нашел.
Но, повторяю, этот случай был единичным. Вернемся, однако, к сортирным граффити.
Обнаруживая всё больше и больше стишков и афоризмов на стенах общественных туалетов - с обилием вариантов (для одного только двустишия про ручку унитаза я нашел с полдюжины продолжений), я постепенно (потребовалось лет пять примерно) дозрел до того, чтобы начать их записывать. Кажется, я был тогда уже в 8 классе. Я завел для этого общую тетрадь в плотной обложке за 48 коп., озаглавив создаваемое собрание «РУССКИЙ ТУАЛЕТНЫЙ ФОЛЬКЛОР». В своих записях я стремился к тому, чтобы собрание носило максимально научный характер (у меня было на что равняться - ведь в нашем доме имелось немало изданий фольклора, снабженных основательным научным аппаратом): я указывал, где конкретно и когда обнаружен данный текст, приводил в примечаниях варианты, найденные в других местах, и т.п. (А, так ведь это стало и первым моим опытом в области текстологии - науки, с которой мне тоже впоследствии много пришлось иметь дело!) Я подключил к сотрудничеству и некоторых моих друзей, и они снабжали меня текстами, которые попадались им в общественных сортирах на просторах Москвы и Московской области.
Примерно тогда же меня заинтересовал и другой жанр (и вот уж это совершенно бесспорный фольклор) - похабная частушка. Узнавая всё большее их количество, я тоже начал их коллекционировать. Для этого я тоже обзавелся общей тетрадью в плотном переплете, но теперь уже за 96 коп., и озаглавил ее «РУССКИЕ НЕЦЕНЗУРНЫЕ ЧАСТУШКИ». Собрание делилось на несколько тематических разделов, и я распределил их по тетради таким образом, чтобы в каждом из разделов оставалось достаточно места для пополнения. Помню, что там были такие разделы: «Частушки бытовые», «Частушки любовные», «Частушки про животных», «Частушки историко-социально-политические», «Частушки антиклерикальные» и т.п. Здесь я тоже старался приводить различные варианты текстов, а местами снабжал их какими-то комментариями.
На каком-то из этих двух собраний (но не могу вспомнить, на каком именно, - а может быть, и на обоих) я обозначил себя как составителя псевдонимом «Лжедмитрий Сухарев».
Правда, постепенно мой энтузиазм остывал. Не помню, как обстояло дело с коллекцией туалетного фольклора, но на решение перестать коллекционировать непристойные частушки повлияло одно обстоятельство. Папа рассказал мне, что его друг поэт Николай Старшинов тоже давно собирает похабные частушки, ездя в этих целях по самым отдаленным уголкам нашей страны, и собрал уже огромную коллекцию, которая составляет около 6000 (Шести тысяч!) образцов. Папа сказал также, что иногда в веселом застолье дядя Коля поет некоторые из них под гармошку (за гармошку не поручусь - может, я с кем-то путаю), и поведал мне в этой связи такую историю. Однажды в ресторане Центрального дома литераторов поэт Старшинов, изрядно выпив, публично исполнил часть своей коллекции, после чего на следующий день был вызван на заседание правления Союза писателей под председательством Константина Симонова, где ему было вынесено порицание, а в качестве наказания его «отлучили от ЦДЛ» (ну, в смысле, запретили посещать Дом литераторов) сроком на 4 месяца. Как-то раз - это было несколько лет спустя - я разглядывал стены буфета в Доме литераторов. В те годы (не знаю, как сейчас, - очень уже давно там не был) эти стены пестрили различными юмористическими надписями (стихотворными или афористического характера), каждая из которых принадлежала тому или иному современному писателю - на темы еды, творчества, литераторов, ЦДЛа и т.п. Многие из этих крупных надписей, выполненных несмываемыми красками, дополнялись какими-то картинками, а где-то и шаржевыми портретами их авторов. Совершенно очевидно, что такое оформление буфета в Доме литераторов носило продуманный характер, и едва ли можно предполагать, что какой-то из фигурировавших там текстов или рисунков не был заранее согласован с руководством. И вот, разглядывая эти стены буфета, я неожиданно обнаружил в каком-то укромном уголке надпись маленькими буквами, техника исполнения которой была куда менее совершенной, чем у остальных надписей. Это было четверостишие:
Ой тоска моя истома,
хочется повеситься:
исключили из писдома
на четыре месяца.
В отличие от других надписей в этом буфете, под этим четверостишием не значилось имя автора, но по жанровым особенностям (да еще тут и эта великолепная аббревиатура «писдом» со столь удачным внутренним сандхи), как и по описанной здесь жизненной ситуации, я сразу догадался, кто его автор. Ну так вот, когда я узнал, что у поэта Николая Старшинова похабных частушек аж 6000, я подумал: куда моим ста двадцати с этим тягаться! И завязал.
Между прочим, с приходом в нашу страну свободы слова Николай Старшинов свое собрание опубликовал. Оно вошло как самостоятельный раздел в антологию под названием «Три века русского эроса». Правда, число опубликованных там частушек было на порядок меньше той цифры, которую когда-то называл мне отец, да и не все они содержали ненормативную лексику. Но я допускаю, что это была лишь малая часть всей его коллекции. А может быть, цифра 6000 относилась не только к похабным частушкам, а вообще ко всем частушкам (если не еще шире - ко всем образцам фольклорных текстов), которые Старшинов записал, - ведь в течение многих лет он собирал по лицу земли родной самые разные частушки и, кажется, какие-то из них, вполне отвечавшие требованиям цензуры, где-то опубликовал еще в советское время. Относительно некоторых из напечатанных в антологии «Три века русского эроса» частушек у меня имеются серьезные подозрения, что они являются творениям самого Николая Старшинова. И вообще среди русских нецензурных частушек есть немало таких, которые вероятнее всего сочинены были представителями интеллигенции. Это, однако, не мешает им быть полноправными образцами фольклора.
Ни одно из этих двух моих фольклорных собраний не сохранилось. Я давал их читать многим моим знакомым, и постепенно их «зачитали». Собрание частушек зачитал тогда еще никому не известный молодой журналист Александр Минкин. Я познакомился с ним в Новой Деревне: его сестра была прихожанкой отца Александра Меня. Вместе возвращаясь на электричке в Москву, мы разговорились об этом жанре (я даже хорошо помню частушку, которую тогда узнал от него впервые). Я рассказал ему о своей коллекции. Минкин очень захотел ее почитать. Мы договорились о встрече, и я отдал ему эту большую общую тетрадь. Когда несколькими годами позже я захотел увидеть ее вновь (возможно, кто-нибудь другой из моих знакомых, узнав о коллекции, изъявил желание ее почитать) и позвонил Минкину, тот сказал, что она у него не сохранилась.
О собрании туалетного фольклора я как-то вообще позабыл. Однажды уже в 90-х встречался я со школьными друзьями, и один из моих одноклассников с извинениями признался мне, что ту самую тетрадку, которую я ему когда-то дал почитать, его предки (а кто-то из его предков работал, между прочим, в одной очень серьезной силовой структуре) обнаружили, конфисковали и уничтожили.
Ну и напоследок любопытная информация на эту тему. Один из моих коллег по Музею Востока, вернувшись из командировки в Японию, рассказал, что видел исследование какого-то японского автора, посвященное русским сортирным граффити, которое было опубликовано на японском языке в городе Киото в начале 1980-х гг.
UPD (несколькими часами позже) Папа сейчас прочитал этот пост и высказал одно сомнение: "Самый первый стишок был скорей всего без знаков препинания". Я подумал и согласился. Теперь знаки препинания устранены, различение строчных и прописных букв тоже.
.