Сны.
Мне снилось чужое небо, выжженное в белизну.
Было отчего-то страшно. Так, что хотелось стать пылинкой, камнем. Вжаться в растресканную от жары землю, уползти в тень, зарыться в песок.
Небо тихо гудело, как гнездо сонных шершней, необъяснимо, с нарастанием звука и вибрации, сотрясающих воздух.
Я проснулась в холодном поту. Полежала, пытаясь придти в себя ото сна, и вспомнить, где я.
Я дома. Вернулся сын. Живой. Все хорошо.
Поднялась, опустив босые ступни на деревянные половицы, отозвавшиеся к прикосновению ласковой прохладой. Ночи пока теплые, но к утру выпавшей росой студит сад и дом.
Прислушалась к ночным звукам. На улице ветер серебряно играл ветками; глухо упало яблоко, потом еще одно. В листьях возились какие-то неугомонные птицы, вяло подсвистывая в такт ветру. Где-то в саду порыкивал во сне Буран.
Когда-то Антон притащил его домой замученным щенком. За пять лет маленький лохматый комок превратился в грозного монстра, которого боялись чужие.
Темнее всего перед рассветом, так всегда говорила моя бабушка.
Антон вернулся совсем другим человеком. На черном, обожженном ветрами и солнцем лице, остались одни глаза. Мне казалось, что даже они выцвели, полиняли.
Он охотно и много ел, почему-то не набирая вес, встречался с друзьями, возился с любимым мотоциклом в сарае. Но мне подменили сына.
- Антон, может, сходишь к Наталье? Заждалась, поди. Сохнет ведь по тебе.
- Мам, потом. Ты запусти Бурана в дом, я его сегодня помыл, и ошейник от блох надел.
- Да он же к тебе в постель лезет... Негоже кавказцу в доме жить.
- Пусть лезет. Он в ногах спит, а я сейчас постоянно мерзну, - сказал, как отрезал. Голос
сухой, чужой.
- Ладно, сын. Как хочешь.
Он полюбил сидеть ночами на крыльце. Курил, запустив пальцы в густую шерсть на загривке кавказца.
На вопрос почему не спит, отвечал просто: - Не спится, мам.
И добавлял: - Ты не волнуйся, все хорошо. Не могу пока привыкнуть к вашей жизни.
Вашей. Словно он отделял себя от прочего человечества.
В саду кто-то завыл, глухо и протяжно.
От этого звука у меня выворачивало внутренности и холодело в затылке. Буран? Он никогда не выл - не имел такой привычки. Он даже гавкал редко.
Не одеваясь, в ночной сорочке, метнулась в спальню сына. Постель была пуста. Подушка сброшена, простыня белой скомканной птицей лежала на полу.
- Антон?
Уже громче, паникуя: - Антон!
Вой шел откуда-то из сада. Я бежала босиком, не разбирая дороги, по мягкой влажной земле - только вчера рыхлила и полола яблони и кусты, - встречая хлещущие в лицо мокрые ветки.
Он лежал под старой засыхающей яблоней.
Она уже не приносила плодов, но я по привычке удобряла дерево, отплачивая ей добром за годы душистых цветов и сладких плодов.
- Антон!
Сын не слышал меня, пытаясь зарыться в густой чернозем, голыми руками разгребая землю и корни.
Я вцепилась в его ходуном ходящие плечи, пытаясь остановить, отодрать от жуткого, бессмысленного занятия, но его тело было словно каменным. И он продолжал выть.
Мне почудилось, что я снова вижу белесое небо и слышу низкое гудение вспарывающих воздух механических пчел. Антон спал, а я видела его сон.
Пес метался рядом, не понимая, чем занимаются люди, и что ему в такой ситуации делать.
- Голос, Буран, голос!
Кавказец волновался: то прыгал вокруг дерева, то замирал на месте неподвижным собачьим менекеном. Глухо ворчал, шерсть на холке встала дыбом.
- Голос, милый, голос! Давай же, давай.
Кобель наконец решился и яростно залаял. Громко, надрывно, словно пугая мальчишек, намеревавшихся залезть в сад.
Я осела на мокрую траву, внезапно потеряв ощущение своих ног.
Тихо позвала: - Сына, просыпайся.
Так, как когда-то в детстве, когда звала его утром завтракать.
Из-за деревьев робко, протягивая розовые пальцы лучей через листву, вставало солнце.
Было отчего-то страшно. Так, что хотелось стать пылинкой, камнем. Вжаться в растресканную от жары землю, уползти в тень, зарыться в песок.
Небо тихо гудело, как гнездо сонных шершней, необъяснимо, с нарастанием звука и вибрации, сотрясающих воздух.
Я проснулась в холодном поту. Полежала, пытаясь придти в себя ото сна, и вспомнить, где я.
Я дома. Вернулся сын. Живой. Все хорошо.
Поднялась, опустив босые ступни на деревянные половицы, отозвавшиеся к прикосновению ласковой прохладой. Ночи пока теплые, но к утру выпавшей росой студит сад и дом.
Прислушалась к ночным звукам. На улице ветер серебряно играл ветками; глухо упало яблоко, потом еще одно. В листьях возились какие-то неугомонные птицы, вяло подсвистывая в такт ветру. Где-то в саду порыкивал во сне Буран.
Когда-то Антон притащил его домой замученным щенком. За пять лет маленький лохматый комок превратился в грозного монстра, которого боялись чужие.
Темнее всего перед рассветом, так всегда говорила моя бабушка.
Антон вернулся совсем другим человеком. На черном, обожженном ветрами и солнцем лице, остались одни глаза. Мне казалось, что даже они выцвели, полиняли.
Он охотно и много ел, почему-то не набирая вес, встречался с друзьями, возился с любимым мотоциклом в сарае. Но мне подменили сына.
- Антон, может, сходишь к Наталье? Заждалась, поди. Сохнет ведь по тебе.
- Мам, потом. Ты запусти Бурана в дом, я его сегодня помыл, и ошейник от блох надел.
- Да он же к тебе в постель лезет... Негоже кавказцу в доме жить.
- Пусть лезет. Он в ногах спит, а я сейчас постоянно мерзну, - сказал, как отрезал. Голос
сухой, чужой.
- Ладно, сын. Как хочешь.
Он полюбил сидеть ночами на крыльце. Курил, запустив пальцы в густую шерсть на загривке кавказца.
На вопрос почему не спит, отвечал просто: - Не спится, мам.
И добавлял: - Ты не волнуйся, все хорошо. Не могу пока привыкнуть к вашей жизни.
Вашей. Словно он отделял себя от прочего человечества.
В саду кто-то завыл, глухо и протяжно.
От этого звука у меня выворачивало внутренности и холодело в затылке. Буран? Он никогда не выл - не имел такой привычки. Он даже гавкал редко.
Не одеваясь, в ночной сорочке, метнулась в спальню сына. Постель была пуста. Подушка сброшена, простыня белой скомканной птицей лежала на полу.
- Антон?
Уже громче, паникуя: - Антон!
Вой шел откуда-то из сада. Я бежала босиком, не разбирая дороги, по мягкой влажной земле - только вчера рыхлила и полола яблони и кусты, - встречая хлещущие в лицо мокрые ветки.
Он лежал под старой засыхающей яблоней.
Она уже не приносила плодов, но я по привычке удобряла дерево, отплачивая ей добром за годы душистых цветов и сладких плодов.
- Антон!
Сын не слышал меня, пытаясь зарыться в густой чернозем, голыми руками разгребая землю и корни.
Я вцепилась в его ходуном ходящие плечи, пытаясь остановить, отодрать от жуткого, бессмысленного занятия, но его тело было словно каменным. И он продолжал выть.
Мне почудилось, что я снова вижу белесое небо и слышу низкое гудение вспарывающих воздух механических пчел. Антон спал, а я видела его сон.
Пес метался рядом, не понимая, чем занимаются люди, и что ему в такой ситуации делать.
- Голос, Буран, голос!
Кавказец волновался: то прыгал вокруг дерева, то замирал на месте неподвижным собачьим менекеном. Глухо ворчал, шерсть на холке встала дыбом.
- Голос, милый, голос! Давай же, давай.
Кобель наконец решился и яростно залаял. Громко, надрывно, словно пугая мальчишек, намеревавшихся залезть в сад.
Я осела на мокрую траву, внезапно потеряв ощущение своих ног.
Тихо позвала: - Сына, просыпайся.
Так, как когда-то в детстве, когда звала его утром завтракать.
Из-за деревьев робко, протягивая розовые пальцы лучей через листву, вставало солнце.