Церковь
Она все время находится в разных местах. Причем возникает в них именно тогда, когда уже невмоготу. Когда сны рвут реальность в клочья, а утренняя постель мокрая и липкая, словно ложе истекающего кровью раненого.
Месяц назад Церковь была построена из мрамора - красного, в черных прожилках, а Священник был негром.
Год назад она была деревянным срубом с остроконечной крышей, упирающейся в небо и гниющими стропилами.
Десять лет назад Церковь выглядела обелиском из белого гранита - стрела, рвущаяся ввысь, но удерживаемая на земле мощными колоннами. Послушница - ангел с льняными мягкими волосами до пояса - обнимала и утешала меня, когда я не смог с ней соединиться.
Такой конфуз произошел только в первый раз.
В последнее время я нуждаюсь в посещении Церкви все чаще.
Это напоминание? Предостережение? Страх однажды утром проснуться в кровати, полной своих мертвецов?
Церковь - наркотик, который позволяет дожить мне до следующего полнолуния.
… Толпа ревет и стонет, как огромный зверь, бьется боками о прутья клетки Колизея, бросает на арену камни и мусор. Бесстрастные камеры транслируют действо на огромных экранах-полотнах, выхватывая иногда из рядов то оскаленное лицо, то онанирующего извращенца.
- У-бей! У-бей! - скандируют на галерке.
Девушка смотрит на меня равнодушно. Ног и рук у нее уже нет. Обрубки прижжены кипящей смолой, но она не уходит в беспамятство от болевого шока - перед Казнью я дал ей убойную дозу «восточных сладостей».
Подергивания конечностей толпа принимает за муки, которые возбуждают и радуют. Краем глаза отмечаю, что в первых рядах блюет какой-то здоровяк в атласной парке, остальные напряженно пялятся на обнаженное изуродованное тело.
- Тварь! - взвизгивает седая матрона в ложе для знати. - Гори в аду!
Приговоренная убила своих малолетних детей. Может быть, от отчаяния, может, от ревности, может, от психической болезни. Никто уже не узнает правды - она откусила язык в первый же день Пытки.
Я заношу лезвие меча над кудрявой девичьей головкой и резко опускаю.
В лицо мне ударяет струя горячей крови, которая обжигает, словно кислота. Волосы на голове шипят и плавятся, кожаную куртку разъедают черные страшные пятна. Нестерпимо, дико больно. Так, словно меня варят в кипящей смоле. Безголовое тело подпрыгивает на помосте и начинает изменяться. Из черных обрубков выстреливают плети щупальцев, они смыкаются на горле и душат меня, потом поднимают мою стокилограммовую тушу в воздух и бьют о поддон с инструментом палача.
… И я просыпаюсь, задыхаясь и отплевываясь.
Вытираю пот со лба и спускаю ноги на холодный пол. Хозяйка никогда не топит на ночь, экономная сука.
-Дрова нынче дороги, а кизяк вонюч, - объясняет она, кашляя от своей табачной трубки и разгоняя дым у лица рукой.
Спускаться в общий сортир лень, и я отливаю прямо в окно, на газон. Такая регулярная поливка ему совершенно не вредит - кусты в рост человека. По вечерам там совокупляются подростки или пьют самоварное пойло работяги из угольных шахт. Мне по средствам снимать более дорогие апартаменты, но там слишком тихо. Как в склепе.
Горячий сидр согревает и отгоняет кошмар, сидящий где-то глубоко внутри, вцепившийся в сердце когтистыми лапками.
Я прищуриваюсь на поднимающееся солнце и вижу Церковь, стоящую в конце улицы. Она сверкает, как черный бриллиант. Так близко… Как никогда.
Пора.
- Приветствую тебя, наш Сын, - Священник закутан в сутану, словно в саван.
Пытаюсь разглядеть лицо под капюшоном, но его скрывает темнота.
- Нуба, Эсхиль, Фатима, Анна? - спрашивает он, отступая в тень исповедальни.
- Я не знаю, - растерянно отвечаю я. - Мне все равно.
- А чего ты хочешь? Забыть или вспомнить? Покоя или надежды? Экстаза или нирваны? Мести или прощения?
- Забыть, - выбираю я.
- Ты способен оплатить сегодняшн.. молитву?
Визит в Церковь обходится очень дорого - почти мое месячное содержание, весьма солидное, по меркам Города.
В первый раз с меня не брали платы, но с годами цена растет в геометрической прогрессии. Я не задумываюсь, что будет, когда мне не хватит денег на посещение. Наверно, я умру.
Но мы все умрем, когда-нибудь.
- Да.
- Мария, - решает Священник и протягивает ладонь, куда я пересыпаю золото из кошелька. Оно исчезает, как в бездне - без звонкого звяканья. - У тебя час.
- Всего час?!
- Больше ты не унесешь, - туманно отвечает Священник и исчезает за огромным распятием, с которого на меня безучастно взирают раскосые глаза какого-то идола.
Я остаюсь ждать монахиню, гадая, какая женщина будет лечить меня в этот раз.
Их было так много за мою жизнь, менялись имена и лица, но они все на совесть выполняли свою работу - так же, как и я.
Те мужчины, кто хоть раз испытал восторг слияния с послушницей Церкви, потеряны для обычных женщин навсегда.
Тени в углах Церкви дрожат и танцуют, словно пламя свечей, задуваемых ветром.
Я иду вдоль стены, разглядывая яркие фрески: апостол на белоснежном коне пронзает Дракона копьем, человек идет по воде, раскинув руки в стороны, узкоглазый многорукий бог восседает на троне, скрестив ноги в позе «лотоса», морские змеи оплетают седобородого старца, стоящего по колени в морской пене…
Я ежусь и потираю шею, вспоминая гибкие петли из сна, обвивающие горло.
Стена поворачивает налево, я снова утыкаюсь в распятого идола, который насмешливо рассматривает меня свысока.
- Что ты пялишься? - злобно огрызаюсь я и плюю на пол у подножия статуи. - Копи чужую веру, она тебе нужна.
Распятие встряхивается, расправляет крылья и шипит. Сейчас статуя больше похожа на демона, чем на святого, а крест - вовсе не крест, а насест для него.
- Кшш, пернатое, - я отступаю назад, прижимаюсь к холодному камню стены.
- Он ждет, когда ты уйдешь и оставишь его в покое, - за моей спиной раздается звонкий смех, на глаза ложатся узкие теплые ладони. По позвоночнику пробегает щекотка удовольствия, я поворачиваюсь к монахине лицом.
Мария - маленькая и золотоволосая, стриженая очень коротко и неровно, на вид лет двадцати. На ней нет ничего. Ни накидки, ни сандалий, ни обруча с камерой на волосах.
Женщина нага и совершенна. Маленькие вздернутые грудки с розовыми сосками, округлый гладкий живот, ровные ноги с тонкими лодыжками и нежными коленями, крутой изгиб бедер. Совершенна.
Хотя я предполагаю, что послушницы Церкви вызывали бы мужское желание в любом облике - даже дряхлой старухи.
Мне было все равно, сколько ей лет, через какое количество мужских рук прошло ее тело.
К этим женщинам не липла грязь, как к некоей идеальной субстанции, очищающей себя и окружающий мир.
- Раздеть тебя… или ты сам? - Мария опускается передо мной на колени, я откидываюсь на покрывало и закрываю глаза.
Ее пальцы скользят по моему животу, обжигая кожу, дыхание щекотное и легкое, словно лапки жука, запутавшегося в волосах. Она трется щекой о пах, перебирает языком тестикулы, мнет рукой член, а он и не думает просыпаться.
У меня ничего не получается, как в самый первый раз. Я проклинаю свой негодный отросток, который стоит колом каждое утро, когда я просыпаюсь с мыслями о Кайре или Юламифи, но сейчас лежит мертвым червяком.
Мария приподнимается и смеется, разглядывая мое тело. Я в бешенстве отвешиваю ей оплеуху, сбрасывая на пол.
- Ты просто блядь, - сквозь зубы говорю я и пытаюсь встать с кровати, но путаюсь в спущенных штанах и от этого бешусь еще больше. - Дорогая похотливая самка, которой платят за ее умения. Заставь меня желать себя или верни золото!
Ее глаза наполняются слезами, она забивается в угол, потирая щеку, а меня внезапно накрывает видение казненной девушки, которая убила своих детей - она тоже пыталась поначалу заслоняться руками.
Член приподнимается и вздрагивает, я чувствую его долгожданную увесистую тяжесть.
- Чего ты ждешь? - рявкаю я. - Время - деньги.
Мария ползет ко мне на четвереньках, а я лихорадочно подсчитываю оставшееся до конца ритуала время. Здесь оно течет, словно песок-зыбун - незаметно и неумолимо.
Я хочу взять ее сзади, но девушка изворачивается и оказывается сверху, ловкая и верткая, как кошка.
Насаживается сверху, устраивается поудобнее, сжимает внутренние мышцы так, что у меня замирает, а потом опрокидывается сердце.
Темная завеса поднимается рывком, словно отдергивается штора, купол Церкви - черный многогранный бриллиант - распахивается, и в нас упирается лучами солнце.
Тьма осталась только там, внутри меня - пляшет, мельтешит на периферии зрения, плещется мутным океаном, в котором тонут мои мертвецы.
Тонет фабрикант, который держал в своем имении маленьких детей для потехи гостей, тонет вдова, отправившая на тот свет шестерых мужей, тонет трактирщик, подающий своим гостям пироги с мясной начинкой из бездомных и заблудившихся путников.
Тонут воры, казнокрады, маньяки, сумасшедшие и насильники, отравившие меня своим безумием, наполнившие пауками мой рассудок до краев.
Помоги мне, Мария! Помоги мне, прошу тебя… или я не доживу до заката.
- Я люблю тебя, - шепчет она мне. И мертвецы уходят, как гнилая вода в ложе заилевшего пруда. - Я исцеляю тебя, потому что ты ни в чем не виноват.
Она растворяется во мне, как свет в чумном могильнике, отгоняя тени, и я понимаю, что могу наконец свободно дышать.
Священник ждет меня под распятием. С чего я решил, что это статуя крылатого монстра?
Нет, на кресте висит голый мужчина с измученным, осунувшимся лицом и выпирающими ребрами.
- Мария помогла вам? - спрашивает служитель. Капюшон откинут за плечи, и я могу видеть его понимающий взгляд. Сегодня Священник очень молод, ему нет и двадцати лет. Старые только глаза - выцветшие до белесости.
- Да. Разве тут бывает иначе?
- К сожалению, бывает, - уклончиво отвечает он. - Иногда помочь невозможно, ни за какие деньги.
- И куда идут за помощью эти люди?
- А это уже не люди, - усмехается служитель Церкви. - Прощайте, сын наш.
Они всегда прощаются, словно мы видимся в последний раз. Может быть, я прихожу все время в разные Церкви?
Мария, я вернусь к тебе. Пусть даже для этого мне придется убить невиновного.
Впрочем, с моей профессией это маловероятно.
Месяц назад Церковь была построена из мрамора - красного, в черных прожилках, а Священник был негром.
Год назад она была деревянным срубом с остроконечной крышей, упирающейся в небо и гниющими стропилами.
Десять лет назад Церковь выглядела обелиском из белого гранита - стрела, рвущаяся ввысь, но удерживаемая на земле мощными колоннами. Послушница - ангел с льняными мягкими волосами до пояса - обнимала и утешала меня, когда я не смог с ней соединиться.
Такой конфуз произошел только в первый раз.
В последнее время я нуждаюсь в посещении Церкви все чаще.
Это напоминание? Предостережение? Страх однажды утром проснуться в кровати, полной своих мертвецов?
Церковь - наркотик, который позволяет дожить мне до следующего полнолуния.
… Толпа ревет и стонет, как огромный зверь, бьется боками о прутья клетки Колизея, бросает на арену камни и мусор. Бесстрастные камеры транслируют действо на огромных экранах-полотнах, выхватывая иногда из рядов то оскаленное лицо, то онанирующего извращенца.
- У-бей! У-бей! - скандируют на галерке.
Девушка смотрит на меня равнодушно. Ног и рук у нее уже нет. Обрубки прижжены кипящей смолой, но она не уходит в беспамятство от болевого шока - перед Казнью я дал ей убойную дозу «восточных сладостей».
Подергивания конечностей толпа принимает за муки, которые возбуждают и радуют. Краем глаза отмечаю, что в первых рядах блюет какой-то здоровяк в атласной парке, остальные напряженно пялятся на обнаженное изуродованное тело.
- Тварь! - взвизгивает седая матрона в ложе для знати. - Гори в аду!
Приговоренная убила своих малолетних детей. Может быть, от отчаяния, может, от ревности, может, от психической болезни. Никто уже не узнает правды - она откусила язык в первый же день Пытки.
Я заношу лезвие меча над кудрявой девичьей головкой и резко опускаю.
В лицо мне ударяет струя горячей крови, которая обжигает, словно кислота. Волосы на голове шипят и плавятся, кожаную куртку разъедают черные страшные пятна. Нестерпимо, дико больно. Так, словно меня варят в кипящей смоле. Безголовое тело подпрыгивает на помосте и начинает изменяться. Из черных обрубков выстреливают плети щупальцев, они смыкаются на горле и душат меня, потом поднимают мою стокилограммовую тушу в воздух и бьют о поддон с инструментом палача.
… И я просыпаюсь, задыхаясь и отплевываясь.
Вытираю пот со лба и спускаю ноги на холодный пол. Хозяйка никогда не топит на ночь, экономная сука.
-Дрова нынче дороги, а кизяк вонюч, - объясняет она, кашляя от своей табачной трубки и разгоняя дым у лица рукой.
Спускаться в общий сортир лень, и я отливаю прямо в окно, на газон. Такая регулярная поливка ему совершенно не вредит - кусты в рост человека. По вечерам там совокупляются подростки или пьют самоварное пойло работяги из угольных шахт. Мне по средствам снимать более дорогие апартаменты, но там слишком тихо. Как в склепе.
Горячий сидр согревает и отгоняет кошмар, сидящий где-то глубоко внутри, вцепившийся в сердце когтистыми лапками.
Я прищуриваюсь на поднимающееся солнце и вижу Церковь, стоящую в конце улицы. Она сверкает, как черный бриллиант. Так близко… Как никогда.
Пора.
- Приветствую тебя, наш Сын, - Священник закутан в сутану, словно в саван.
Пытаюсь разглядеть лицо под капюшоном, но его скрывает темнота.
- Нуба, Эсхиль, Фатима, Анна? - спрашивает он, отступая в тень исповедальни.
- Я не знаю, - растерянно отвечаю я. - Мне все равно.
- А чего ты хочешь? Забыть или вспомнить? Покоя или надежды? Экстаза или нирваны? Мести или прощения?
- Забыть, - выбираю я.
- Ты способен оплатить сегодняшн.. молитву?
Визит в Церковь обходится очень дорого - почти мое месячное содержание, весьма солидное, по меркам Города.
В первый раз с меня не брали платы, но с годами цена растет в геометрической прогрессии. Я не задумываюсь, что будет, когда мне не хватит денег на посещение. Наверно, я умру.
Но мы все умрем, когда-нибудь.
- Да.
- Мария, - решает Священник и протягивает ладонь, куда я пересыпаю золото из кошелька. Оно исчезает, как в бездне - без звонкого звяканья. - У тебя час.
- Всего час?!
- Больше ты не унесешь, - туманно отвечает Священник и исчезает за огромным распятием, с которого на меня безучастно взирают раскосые глаза какого-то идола.
Я остаюсь ждать монахиню, гадая, какая женщина будет лечить меня в этот раз.
Их было так много за мою жизнь, менялись имена и лица, но они все на совесть выполняли свою работу - так же, как и я.
Те мужчины, кто хоть раз испытал восторг слияния с послушницей Церкви, потеряны для обычных женщин навсегда.
Тени в углах Церкви дрожат и танцуют, словно пламя свечей, задуваемых ветром.
Я иду вдоль стены, разглядывая яркие фрески: апостол на белоснежном коне пронзает Дракона копьем, человек идет по воде, раскинув руки в стороны, узкоглазый многорукий бог восседает на троне, скрестив ноги в позе «лотоса», морские змеи оплетают седобородого старца, стоящего по колени в морской пене…
Я ежусь и потираю шею, вспоминая гибкие петли из сна, обвивающие горло.
Стена поворачивает налево, я снова утыкаюсь в распятого идола, который насмешливо рассматривает меня свысока.
- Что ты пялишься? - злобно огрызаюсь я и плюю на пол у подножия статуи. - Копи чужую веру, она тебе нужна.
Распятие встряхивается, расправляет крылья и шипит. Сейчас статуя больше похожа на демона, чем на святого, а крест - вовсе не крест, а насест для него.
- Кшш, пернатое, - я отступаю назад, прижимаюсь к холодному камню стены.
- Он ждет, когда ты уйдешь и оставишь его в покое, - за моей спиной раздается звонкий смех, на глаза ложатся узкие теплые ладони. По позвоночнику пробегает щекотка удовольствия, я поворачиваюсь к монахине лицом.
Мария - маленькая и золотоволосая, стриженая очень коротко и неровно, на вид лет двадцати. На ней нет ничего. Ни накидки, ни сандалий, ни обруча с камерой на волосах.
Женщина нага и совершенна. Маленькие вздернутые грудки с розовыми сосками, округлый гладкий живот, ровные ноги с тонкими лодыжками и нежными коленями, крутой изгиб бедер. Совершенна.
Хотя я предполагаю, что послушницы Церкви вызывали бы мужское желание в любом облике - даже дряхлой старухи.
Мне было все равно, сколько ей лет, через какое количество мужских рук прошло ее тело.
К этим женщинам не липла грязь, как к некоей идеальной субстанции, очищающей себя и окружающий мир.
- Раздеть тебя… или ты сам? - Мария опускается передо мной на колени, я откидываюсь на покрывало и закрываю глаза.
Ее пальцы скользят по моему животу, обжигая кожу, дыхание щекотное и легкое, словно лапки жука, запутавшегося в волосах. Она трется щекой о пах, перебирает языком тестикулы, мнет рукой член, а он и не думает просыпаться.
У меня ничего не получается, как в самый первый раз. Я проклинаю свой негодный отросток, который стоит колом каждое утро, когда я просыпаюсь с мыслями о Кайре или Юламифи, но сейчас лежит мертвым червяком.
Мария приподнимается и смеется, разглядывая мое тело. Я в бешенстве отвешиваю ей оплеуху, сбрасывая на пол.
- Ты просто блядь, - сквозь зубы говорю я и пытаюсь встать с кровати, но путаюсь в спущенных штанах и от этого бешусь еще больше. - Дорогая похотливая самка, которой платят за ее умения. Заставь меня желать себя или верни золото!
Ее глаза наполняются слезами, она забивается в угол, потирая щеку, а меня внезапно накрывает видение казненной девушки, которая убила своих детей - она тоже пыталась поначалу заслоняться руками.
Член приподнимается и вздрагивает, я чувствую его долгожданную увесистую тяжесть.
- Чего ты ждешь? - рявкаю я. - Время - деньги.
Мария ползет ко мне на четвереньках, а я лихорадочно подсчитываю оставшееся до конца ритуала время. Здесь оно течет, словно песок-зыбун - незаметно и неумолимо.
Я хочу взять ее сзади, но девушка изворачивается и оказывается сверху, ловкая и верткая, как кошка.
Насаживается сверху, устраивается поудобнее, сжимает внутренние мышцы так, что у меня замирает, а потом опрокидывается сердце.
Темная завеса поднимается рывком, словно отдергивается штора, купол Церкви - черный многогранный бриллиант - распахивается, и в нас упирается лучами солнце.
Тьма осталась только там, внутри меня - пляшет, мельтешит на периферии зрения, плещется мутным океаном, в котором тонут мои мертвецы.
Тонет фабрикант, который держал в своем имении маленьких детей для потехи гостей, тонет вдова, отправившая на тот свет шестерых мужей, тонет трактирщик, подающий своим гостям пироги с мясной начинкой из бездомных и заблудившихся путников.
Тонут воры, казнокрады, маньяки, сумасшедшие и насильники, отравившие меня своим безумием, наполнившие пауками мой рассудок до краев.
Помоги мне, Мария! Помоги мне, прошу тебя… или я не доживу до заката.
- Я люблю тебя, - шепчет она мне. И мертвецы уходят, как гнилая вода в ложе заилевшего пруда. - Я исцеляю тебя, потому что ты ни в чем не виноват.
Она растворяется во мне, как свет в чумном могильнике, отгоняя тени, и я понимаю, что могу наконец свободно дышать.
Священник ждет меня под распятием. С чего я решил, что это статуя крылатого монстра?
Нет, на кресте висит голый мужчина с измученным, осунувшимся лицом и выпирающими ребрами.
- Мария помогла вам? - спрашивает служитель. Капюшон откинут за плечи, и я могу видеть его понимающий взгляд. Сегодня Священник очень молод, ему нет и двадцати лет. Старые только глаза - выцветшие до белесости.
- Да. Разве тут бывает иначе?
- К сожалению, бывает, - уклончиво отвечает он. - Иногда помочь невозможно, ни за какие деньги.
- И куда идут за помощью эти люди?
- А это уже не люди, - усмехается служитель Церкви. - Прощайте, сын наш.
Они всегда прощаются, словно мы видимся в последний раз. Может быть, я прихожу все время в разные Церкви?
Мария, я вернусь к тебе. Пусть даже для этого мне придется убить невиновного.
Впрочем, с моей профессией это маловероятно.