Возвращение Атлантиды
Всем святым
Вступление
Передвижной детский парк. Мокрый, одинокий, немного растерянный, хотя ничего странного - только что открылся. Хмурое майское утро, но тонко и уютно. Карусели, молчаливые, немного смущенные, так чувствуют себя дети в лагере в начале родительского дня, еще предоставленные сами себе. Мокрые от утреннего дождика лошадки. Как-то вдруг зацвели вишни - хотя красота всегда неожиданна. Если какая-то девочка сейчас коснется своей маленькой ладошкой мокрых железных разукрашенных сине-серых с терракотовым переливом поручней пестрого вагона на игрушечной железной дороге - она удивится или нет? Запомнит или забудет это неожиданное прикосновение, это ощущение контакта с чем-то, что так не похоже на привычную заботу - как бы чего не вышло? (Что и откуда? ) И куда она устремляется в своем восторге во время катания? Лицо одновременно и сосредоточено, и как-то не принадлежит ей - глаза блуждают по плавно проплывающему пейзажу вокруг: первая, самая любопытная трава, случайные озерки зелени среди глинистого задника на фоне опалового неба, все еще хмурого, хотя и скоро лето. Ах, как удивительно было в детстве не замечать всех этих столкновений: того, что должно быть, с тем, что есть. Или не так: то, что есть, виделось иначе, виделось, как исполнение желаемого, мечта не откладывалась на квазивозможное ( плачущая Черепаха Квази), а день воспринимался, как состоявшееся счастье, как расплывающаяся по краям листа мечта, в центре которого ты - главный цветок в розово-зеленом новом водопадном платье. Почему? Потому что ребенок, как только что я это поняла, живет в мечте. С другой стороны, мечта о карусели в парке и не мечта вовсе, а заключенное в круг танцевальное кружение, и мокрые, хмурых тонов разноцветные вагончики, возможно являются этой девочке радугой в ярком небе, следствием грозы, разыгранной где-то в далекой долине.
Двойная радуга - редкое явление (а может это, явленная в другом, блаженном мире осиротелая дихотомия?), двойная - это когда ты видишь передвижной детский аттракцион с небольшим разноцветным набором развлечений, - но и в самом этом отражении тоже есть что-то волшебное, как будто из далеких детских, слегка отсыревших на чердаке книг, - и чувствуешь их такую хрупкую красоту: чуть-чуть подкрашены деревянные бока, застывших в веселии животных - цветение первой весенней радости, и жалость. И что, как сказал смотритель, они здесь до конца месяца... Я не стала спрашивать, а куда они потом: как-то неуместно, но во всем этом притаившемся параде, то как они появились (почти за одну ночь) есть что-то волшебное, что-то сродни примирению : явлению, столь же краткому и прекрасному, как сама, струящаяся, как свет небесный, радуга переживания, как сама моя, такая нестройная жизнь, но поэтому прекрасная вдвойне, потому что не вечна. Может быть именно потому, что цветение, потому что знаешь, что день-другой и это самое лучшее под небом закончится, но здесь, в детстве все совсем не так... цветение не воспринималось, как прекрасное и уходящее, мы жили в соответствие с законом Зенона о стреле, и состоянием движения была воистину смена состояния покоя. Мы, дети не называли это движение красоты уходящим, а двигались вместе с ней, правильными и неправильными, как в английском языке глаголами, но почему-то, когда в детстве родители говорят: «Завтра ...» оно всегда сбывается. Я не знаю почему так, но я не помню ни одного не сбывшегося 'завтра' в детстве.
Лодочки и медленное раскачивание, потом взлет - и еще, и еще, такие мгновения остаются с тобой на всю жизнь, живут в тебе исполненной реальностью, и ничего другого, не волшебного, не существует. Слева небо, справа звезды.
Однажды вы станете достаточно взрослыми, чтобы снова начать читать сказки.
К. С. Льюис
Глава первая
«... И на том месте, куда падали капли дождя, расцветали кувшинки», прочитала она последнюю фразу и закрыла книгу. Солнце садилось, но на лицах двух девочек еще оставалось тепло его лучей.
- Мне очень понравилось, как фея в конце сказала - «большие вещи - это за долги, а маленькие - в рост», задумчиво проговорила Лина, так как Аня молчала, но маленькие девочки умеют так красиво и нежно молчать. Лина вдруг поняла, почему Господь так любил маленькие вещи - стакан воды, лилии, сказки, субботний отдых... именно потому, что большие - то, какими они являются в сознании, - всегда еще и преувеличены, потому что мы не понимаем их до конца. Мы представляем их себе, для своего мира в той форме, к которой готовы. Но как для других? Нам кажется, что долгий уход за больным или другое любое большое событие происходит по Божьей воле, тогда как 'малые' вещи - прислушаться к тихому голосу внутри, «случайное» предпочтение, принадлежит именно нам, и тогда отворяются двери, за которыми поют фонтан и ежевичные кусты из картины, которую мы видели на стене в комнате у бабушки. Все большое открывается маленьким ключиком. Посмотри, какая большая массивная дверь открывается таким маленьким ключиком.
- Почему-то мне раньше всегда казалось, что проблема как раз в ключике, но я никогда не задумывалась над тем, почему большие вещи мы открываем малыми, и что это, может, какой-то очень важный закон Вселенной. И еще то, что такие вещи не лежат на поверхности, - в тон сестре, хотя и не слыша ее рассуждений, сказала Аня, которой было ровно на шесть лет меньше, но обладала способностью рассуждать здраво, равно как и удивляться.
Родителей у них не было. Папа умер давно, в том же году, когда родилась Аня, а маму они похоронили недавно. Ее смерть и разлуку они переживали с достоинством детей, привыкших к постоянным и строгим ограничениям. Дяди или тети, которые могли бы взять их к себе у них не было. Поэтому на закате теплого весеннего дня они сидели в парке и никуда не спешили. Спешить было некуда. Времени больше не существовало. Они вспоминали, как последнее время пространство то уменьшалось, то увеличивалось в зависимости от того, чем они занимались. Например, когда Аня играла этюды или Шопена пространство увеличивалось, а когда какие-то создания из прошлой жизни появлялись во время чтения или прогулки, пространство сужалось до размеров спичечной коробочки. Аня ужасно этого боялась, и Лина учила ее, как не подпускать к себе «непрошеных» гостей, в каких бы обличьях они не являлись - в облике ли грустной мысли или сомнения. Главное не смущаться, и тогда они просто уходят своей дорогой.
На самом деле далеко-далеко, в другом городе (так говорят дети), у них был дядя, двоюродный брат отца, у которого они гостили однажды летом, и он им рассказывал множество удивительных историй про разные страны и ангелов Света, и у него была коллекция драгоценных камней (такими они казались девочкам, но далеко не всем, кто их видел). Дядя говорил, что среди этих прекрасных камней есть один - философский. И девочки изо всех сил старались постичь эту тайну.
Дядя Иоиль (так они его называли, когда по малости лет еще не могли выговаривать его настоящего имени Иолиль) был добрым и внимательным, несмотря на свою большую ученость и занятость. Его домик был окружен садом, в северной его части росли березы, вдоль забора цвели тонкие вишни, желтые и синие ирисы провожали вас ко входу в дом по тропике, если идти от дальней калитки, а прямо у входа в дом, стремясь превзойти друг друга в красоте, расположились розы - желтые, белые и красные. И было уже не разобрать на самом деле, то ли сад потом заканчивался в доме, или это дом продолжал себя в саду? Пейзаж-натюрморт, шутил Дядя Иолиль. Когда-то он учился в Горном Институте, защитил диссертацию, стал известным всему миру географом, много писал, как в большие так и в малые журналы, но главным для девочек было то, что он писал стихи. О какими же изящными были его стихи - подлинные песни фавнов и фей. Они заучивали их наизусть и играли словами из строчек, переставляя их и обнаруживая новый, доселе неведомый смысл, изумлялись намекам и повсюду ловили отражения мыслей и звуков, весело, как стрекоз и бабочек, - игра всегда была веселой - ведь поэзия, прежде всего, это дары фей и эльфов. Он понимал язык всех деревьев в своем саду, и цветы, когда он их поливал, делились с ним своими радостями и горестями. Их взаимное понимание было настолько явным, что девочкам иногда даже казалось, и порой девочкам казалось, что они тоже понимают, о чем беседует с цветами их дядя Иолиль. И когда он по вечерам зачитывал им наброски своих рассказов, им казалось, что они уже это только что где-то слышали.
- «Слуги от него все ушли, а найти новых ему не удавалось», читал дядя Иолиль своим низким и мягким голосом. Лина вдруг подумала, что как жаль, когда человек в конце жизни, - даже неважно когда и как это происходит в буднично-временном мире, - все еще ищет слуг для себя. Она вдруг поняла, почему у дьявола есть слуги, а ангелы - они сами служат людям и друг другу.
- Мне понравились слова мистера Стенхоупа, где он говорит, что прощение у Бога, как и любовь, и что мы не умеем пока любить, как и прощать, а только играем словами, - сказала маленькая Анечка, что для ее возраста было довольно неожиданно.
Аня очень любила большие настенные часы в доме у дяди Иолиля. Это были замечательные часы - они всегда показывали загаданное время. Например, если они с Линой всю ночь оживленно обсуждали вечернее чтение, то часы утром ни за что не показывали девять часов до тех пор, пока девочки не проснутся.
Но сейчас дядя Иолиль был в кругосветном путешествии, и они даже приблизительно не знали, где он находится, чтобы как-то известить его о случившемся.
• Может быть, он сейчас в Африке, - говорила Аня, - а может, и наоборот на Севере. Наверное там есть интересные виды растений или животных, не описанных у Брэма, и дивному, найденному им под снегом цветку, дадут его имя - Иоиль. - Цветы Иоиля, - радостно смеялись девочки.
• Знаешь, я думаю, что все-таки надо написать ему домой, кто-то же вынимает там его почту, - предложила Аня.
• Ну да, стопка старых писем - так это будет выглядеть, когда он спустя несколько лет вернется домой, - с откровенной грустью сказала Лина и вдруг расплакалась. - Никто на всем свете (а фонарь, а дикие карликовые яблони - ведь это уже не значит, что совсем никто?) не может нам помочь. И тут вдруг сквозь слезы ей показалось, что на дорожке света от фонаря, идущей в сторону яблонь, светившихся вниманием и участием, кто-то стоит. В следующее мгновение она уже подумала, что это «только» тень от стоящей напротив одинокой березы. Она немного наклонилась от вечернего ветра. И вдруг в усталом сознании Лины вспыхнул надвратный образ Госпожи Богородицы Рассвета. Ей всегда казалось, что она держит невидимого Бога на руках, и Она сама уже светилась светом, который Иисус Ей отдал, как и Свое сердце... Казалось, что вся боль и одиночество забиралась ее руками, и такое же участие дерева было в этот миг в наклоне мягких волнующихся веток. Как Анины волосы, подумала Лина, или такими могли быть волосы Марии Магдалины. Наверное где-то далеко-далеко есть такое созвездие - Волосы Св. Магдалины. Созвездие, недалеко от Южного Креста, просто отсюда, вот сейчас, его не видно, или нет, оно появляется именно в такие моменты жизни. Вот теперь снова - там на тропинке, уходящей вглубь яблоневого сада, она увидела легкую женскую фигуру. Несмотря на то что было прохладно, на ней было лишь легкое сине-зеленое без рукавов длинное платье из шелка, и украшения на руках и странные не то бусы (созвездие, в миниатюре), не то что-то еще, вокруг шеи. Они, именно эти «бусы», как она их назвала - позвали ее, Лину по имени. Да нет же, ей не показалось, потому что она переспросила (как будто бы здесь могла быть какая-то другая Лина), и они, это ожерелье-созвездие не осуждая никоим образом ее за недоверие, не выказывая никакого отношения к ее сомнениям, а скорее даже подбадривая ее, утвердительно ответили. Да и еще раз да, с небольшой расстановкой. Она поднялась, сказала сестре подождать минутку, обошла скамейку слева и двинулась по освещенной траве. Она шла по серебристой, влажной от вечерней росы траве к женщине, которая, несмотря на то, что Лина приближалась к ней, все больше казалась двойником березы через дорогу - ровная сияющая доброта и какое-то нездешнее понимание.
• Лина, - сказала Женщина, - вам пора домой. Скоро ночь и парк закроют.
• Но нам некуда идти, - отозвалась Лина, и почему-то удивилась, что незнакомка могла этого не знать. Продолжая смотреть на Лину, Женщина дотронулась до своего ожерелья (созвездие Анны-Магдалины, быстро назвала его про себя Лина). Минуту, другую ожерелье переливалось от глубоко-синего до искристо- голубого, после чего Незнакомка попросила позвать Аню и объяснить ей, что они должны идти. Лина почувствовала, что где-то есть кто-то близкий, но пока далекий, и что он помнит о них, и уже заботится.
Часть вторая
«Ко всем, кто идет вместе...», - услышал пан Юзек начало обращения глубоко внутри себя. Через все помехи, на особой, оговоренной еще в детстве, радио-волне, пробивался голос: «Ко всем, кто идет вместе. Мы продолжаем. Музыка и танец, изменяясь, с каждым тактом, не оставаясь неподвижными, продолжают жить, как облака, как цвет вишневых деревьев, все тонкое и хрупкое, но все же, стараниями Отца Моего, присутствующее в пока еще мертвом и застывшем мире - уходит в вечность. Смех ребенка, слезы влюбленных, ночи Ван Гога и бабочки Набокова - Я шел рядом с ними по дороге и они заметили меня. Они в потоке переливчатых красок Моих мелодий. Я вижу их в синем, белом, красном - цвета рассвета, цвета Японии и Франции, цвета сути и духа земли Любви, которую вы пока не знаете, но есть среди вас некоторые, которые уже туда идут, будучи ведомыми болью и радостью. Я смешиваю желтый с синим и получаю зеленый - получаю Небо и вас, когда вы говорите - я люблю. Вам, кто скажет сегодня “я люблю” в тишине и радостном духе - Мое благоволение...» Голос затихал, пан Юзек уже услышал тиканье часов, с улицы доносились крики оранжевых баскетбольных мячей. Пора идти в корпус, подумал пан Юзек.
Как многие польские профессора эмигранты, Юзеф Мицкевич жил в кампусе, и маленький университетский городок на берегу Атлантического океана стал местом его второго рождения. - Юнг прав, продолжал рассуждать он про себя по дороге в в корпус Университета Лиля, - Четвертая Вселенная в этом квадрате невидима, или не всем, но она есть. И это теперь не только Prima-Materia, как предлагал великий ученый, не архетипическое древо, а преображенная Женская душа, возвышенное творческое присутствие во всех мужчинах и женщинах, когда они пишут, рисуют, сочиняют музыку - они завершают этот магический квадрат преображенной энергией, которую они получают из космоса, от Святого духа Любви. О этом обращении в духе говорил Папа Иоан Павел II, обращаясь к молодежи. Это понял удивительный русский святой 19 века Серафим Саровский, когда умер и воскрес на руках иконы Божьей Матери Умиление. Материя и Воскресение. И он попросил Ее, чтобы она помогла постичь эту тайну другим святым, которые будут после него. И вот они услышали. Так же, как он только что слышал «голос далекой Атлантиды», как он сам однажды назвал эти передачи. Голос оттуда, где все вещи едины, все кажущиеся и истинные вещи - преображенные и открытые, не потерявшиеся в мире строгих форм, в мире стекла, отделенного от воды, и воды от нескольких веточек сирени в ней, в мире, где как в натюрморте, - о приоткрытая тайна, в которой вещи продолжают жить, - они, переходя друг в друга, композиционно единые, в то же время сохраняют свою элементарную неповторимость. Их внутренние вселенные, питающие ветви и сосуд, охраняющий их (не меч, а хрустальный сосуд, в котором эти вселенные не разливаются и не рассыпаются, в котором они Одно и Едины), здесь на столе, покрытом скатертью цвета бабочки-крапивницы, первой вестницы перемен, и рядом лежит книга. И сосуд, и вода, и веточки сирени обращены к ней. И книга, и ваза с цветами едины и слышат друг друга.
«До, ре, ми, фа, соль, ля, си», - пропел Юзеф Мицкевич, поднимаясь по ступенькам к большой массивной двери. В мире застывших форм, в мире, который умер, все по-другому. Святым трудно понять (потому что их Бог воскрес, и уже давно), почему люди, например, не понимают речь собак или деревьев, или молчания книг, молчания движения, оброненных веточек-фраз - как стражи врат вселенных, куда ведут дороги воображения - мы строим их и по ним же идем, становясь сильнее и чище с каждым километром, тяжестью и легкостью музыкального интервала, притоком воздуха в наших венах, тушь стекает с кисти, собранные плоды в корзине в том мире, где не количество определяет в конечном счете весомость, а красота и справедливость. Особая внутренняя география отцов-пустынников, в которой лучшие из них хотели избавиться от своих «богатств», препятствующих такому пониманию и изо всех сил искали верблюда, через чье ухо они могли проложить свою лестницу. «И вот у меня в портфеле мой маленький верблюд, и маленькая лестница - ручка, бумага, и еще у меня хороший слух», - улыбнулся своим мыслям пан Юзеф. Святой Дух. Святой Дух пришел к Марии через ухо. Ко всем, кто вместе, ко всем, кто слышит другого, повторял он про себя снова и снова. Он делал так каждый раз, после очередной передачи, развивая свое внутреннее слышание. Они говорят, они все время обращаются, вот идут века, но как можно думать, что Атлантида погибла, когда мы уже знаем, что Господь наш воскрес из мертвых, показав как работают Настоящие Часы. Как можно сомневаться в ее существовании вне нашего мира, под названием страны, горы, реки, города? Нет, это же не география, это вовсе не география живого мира, в котором другие аэропланы и поезда - ноты, краски, волнительные слова и паузы, в которых зреет хлеб и цветок, чувство правды и обостренное чувство справедливости, приводит в движение крылья и колеса, биение сердца, единого для всех святых, где бы они ни находились.
Другие поезда, делающие возможными саму жизнь, святые, дающие Жизнь и получающие ее во всех вселенных, которые мы слышим. Универсум. Perpetuum Mobile, о котором всуе так часто говорят именно те, чье кровь не знает огня далеких звезд, чье ухо не болит от прижатой к нему до боли раковины, чьи глаза не видят созвездия в улыбке березовых веточек на фоне глубокого голубоокого неба. Те же, кто видит, блаженны, ибо они уже видят.
Вечная, неутолимая жадность смерти - еще, и еще, и еще чего-то еще. Еще веков, народов, крови, снов святых, но, слава Богу, Святые уже принадлежат не ей... Зеленые зеленые одежды моих покровителей Святых Брендана и Бригитты. Странно, вдруг поймал себя на мысли профессор перед лекцией, когда студенты уже начали заходить, весело здороваясь с ним. Странно, как будто бы раньше он и вовсе не думал об этих ирландских святых, и сама мысль о них пришла неожиданно, притекла, как вдруг зажурчавший ручеек во время путешествия, откуда-то даже не из его мыслей, а совсем из других мер и возможностей, таких, о которых он только что недавно рассуждал. Он не мог пока это уловить, как бабочка проявившаяся мысль звала разрешить себя, она была похожа на что-то или кого-то, кого ищут поэты, или она им во сне. Это бабочка его зовет, или он ее? Что это? Кто сейчас вспомнил этих ирландских святых так сильно, что он услышал крик далекой, но родной измученной души... Лина! Он вдруг пронзительно осознал (а на другом полушарии Лина услышала, как ее кто-то позвал по имени), это девочка, Лина, двоюродная племянница, дочка его умершего двоюродного брата Владислава. Лина... Как же он мог забыть о них? Это все из-за их матери, она не допускала и близко мысли, чтобы девочки могли общаться с ним. Но сейчас что-то случилось. В его сознании всплыла картина двух девочек, сидящих на скамейке в парке, далеко-далеко отсюда, в далекой заповедной стране, которую он так любил в детстве и юности, и почувствовал, что им срочно нужна его помощь.
Он сказал студентам, что будет очень признателен, если они сейчас сделают самостоятельную лабораторную работу и начертят свою карту мира, то каким они его понимают. Например, сказал он, для меня рассвет начинается в старинном городке Вильно - там есть ворота и две девочки, стражи с цветами и нотами в папках на его гербе... Он ненадолго умолк, - студенты его обожали и ловили каждое его слово, как неслыханную драгоценность, - и с воодушевлением добавил, что если кто-то приложит к карте любое звуковое приложение своих городов, сразу получит зачет без экзаменационной волокиты. Только звуковое сопровождение должно быть таким, чтобы обязательно быть исполнителем или участником. Одному? Впрочем, можно и одному, но только в крайнем случае виртуозной игры или соло дождя, или смеха над своими ассоциациями.
Он выбежал из аудитории и через два пролета оказался в кабинете ректора.
- Мне срочно нужно уехать, - сказал Юзеф Мицкевич своему другу, переводя дух. - Пожалуйста, попроси госпожу Рыцкявичюс, чтобы она взяла мои часы для своих занятий по фортепиано и сольфеджио. Мне срочно нужно уехать. Кажется умерла моя золовка, жена моего двоюродного брата, ты помнишь, он погиб. Его дочки, Лина и Аня, остались сиротами.
- Я не совсем понимаю, что значит «кажется», - переспросил ректор Университета Лиля, высокий уверенный в себе человек, но к счастью, обладающий чувством юмора и состраданием, одинокими вечерами играющий на семиструнной гитаре (а это, с учетом его положения, совсем не маловажная деталь).
- Понимаешь, они остались совсем одни, совсем, я остро это сейчас почувствовал перед лекцией. Он посмотрел на друга глазами, в которых снова были одиночество и боль, те самые, когда они впервые познакомились.
- Да, я совершенно забыл, что у тебя в ухе имплантант, - вдруг опомнился Питер. Конечно поезжай, у тебя есть деньги? Между ними не было дистанций, стен, разве что небольшая цветущая изгородь: Питер был настоящим американцем, чьи предки прибыли в эту благословенную страну несколько столетий назад из далеких Нидерландов. Это было его наследственной чертой - давать и уметь получать благодарность, когда тебя хотят благодарить, но не знают как. Это великое богатство, которым награждает только Бог, и за особые заслуги - страдания.
- Да, спасибо, на билет мне хватит, - обрадованно откликнулся Юзеф, но, если что-то вдруг непредвиденное, тогда ты поможешь? Он кивнул. - Спасибо тебе огромное!
И в этот момент на лужайке уже вполне проявившаяся легкая женская фигура, - то ли Ангел, то ли Фея, - взяла девочек за руки, и повела к выходу из парка.
Часть третья
Город поражал с первого взгляда, словно меч ангела, близостью сопредельных миров. У Врат Рассвета ангел держал в руках цветущую ветку вишни и через нее становились видны старинные улочки и кафе, и кафе на улочках, переходящие в свою прозрачность, и стены бумажные, которые раздвигаются, земля под ногами движется, как пластинка, и вот уже меч огненного ангела становится веточкой, а веточка - иглой проигрывателя и движется медленно-медленно, но всегда вперед и по кругу, пока звучит музыка, и тогда ты сама уже и город, и игла.
Порой на поверхности встречались неровности, и тогда чья-то мудрая рука, переложив веточку в другую руку, мягко приподнимала ее и опускала на прежнее место, и жизнь, играя, продолжалась. Казалось, ангел любил старый проигрыватель и пластинки и совсем не любил катушечные магнитофоны, и тем более кассетные. CD диски были его изобретением, и все это знали, но в душе он всегда хранил странную преданность эстетике старых пластинок. Игла, подобно кораблю, движется по огромному черному морю, волнистая поверхность непредсказуема - Одиссея - игла никогда не знает, что будет в следующий момент, пока он не наступит, и так раз за разом, до тех пор пока игла на самом кончике не вспомнит это место и не обойдет рифы. Но Ангел любил спасать ее и любил ее слушать. Он раз за разом с замиранием сердца ждал, пройдет или нет игла то место, которое он так усердно протирал спиртом накануне, или снова он ее приподнимет сам и опустит осторожно, чтобы она могла продолжать свое плавание, а он бы слушал... Это ветер треплет слегка белый натянутый лен, без ветра корабль не поплывет. Во время затишья ангел смотрел на цветущую веточку вишни. В его руке она никогда не увядала, и музыка, теперь живущая в сердце, уносила его далеко-далеко, где он сам становился деревом и птицами, и под его крыльями прозревали народы ...
За оградой было намного светлее. Огни фонарей и гирлянды на деревьях светились, как обещание чего-то нового, и расцвечивали бело-мраморную аллею множеством цветов, как в калейдоскопе меняя синее на зеленое, и потом на желтое, и снова на зеленое. Светящееся колесо обозрения в конце аллеи крутилось весело и мирно, Само Великолепие, без лишней суеты. «Какими прекрасными могут быть большие вещи!» - восхищенно подумала Лина. В этом волшебном, вдруг открывшемся свете, их новая знакомая уже не казалась такой бесконечно далекой, почти нарисованной. Ее открытые руки и плечи светились теплом и спокойствием, которое все больше и больше передавалось девочкам. Они не спрашивали, куда они идут, они уже научились думать и доверять.
Было еще не поздно, и они решили, что пойдут пешком до вокзала, куда, как она сказала, должен был прибыть ее друг, которого они там должны будут встретить. Вокзал был примерно в пяти милях от центра, или, может он сам был центром, так как к нему сходились все дороги. Лина шла и по дороге все время теперь почему-то думала о дяде Иолиле. Как это чудесно, что у нее есть такие воспоминания, думала она. Без них они с Аней были бы совсем несчастны. Аня шла и в ритм своих шагов читала на ходу сочиняемые стихи:
Пора немного отдохнуть
смотри звезда мигает
луна нам освещает путь,
в руке ее играет -
- Ой, что же играет? - вдруг запнулась Аня, и сморщив нос, как она всегда делала, когда не могла сама справиться, посмотрела на сестру.
Скрипичный ключ...
Внимательно смотри -
Вот облака бегут, как ноты белые по темно
синему стану - сами себя играют, или
их наигрывает Луна,
они себя друг в друге выражая
бегут, бегут, так в ритме неизменны,
или почти...
- Какая славная перекличка у вас получилась! - улыбнулась Незнакомка. - Ну, вот, мы и пришли. До поезда Париж - Вильно осталось пятнадцать минут. Теперь, раз мы уже здесь, давайте купим что-нибудь попить и пойдем на перрон. Девочки радостно согласились, так как только сейчас вдруг вспомнили, что они ничего не ели со вчерашнего дня и не пили, а была уже почти полночь.
- Я буду холодный зеленый чай, - весело, вдруг начиная себя чувствовать как-то необъяснимо легко, сказала Аня. Так радостно волнуются собаки при приближении хозяина или хозяйки - такая радостная интуиция.
- И я, - подхватила Лина, и они купили три маленьких пластиковых кегля классической формы, - зеленые бутылочки с чаем Липтон, - в которых хранился душистый зеленый напиток.
- В парке хуже, чем на вокзале, - засмеялась Лина, шутливо перефразируя одно из любимых стихотворений Арсения Тарковского “Ангел Пауля Клее” , которое читал дядя Иолиль, и вспомнила ангела, ликующего, нарисованного хотя и карандашом, но такого оживленного ангела.
Там, где они стояли, перрон был уже ярко освещен. Синий поезд Париж - Вильно только что подошел и остановился.
Девочки держались за руки, а Она стояла за ними и обнимала с двух сторон, потому что было прохладно, и тоже во все глаза смотрела на Того, Кто вот-вот должен был появиться из вагона номер 13.
Copyright © Ольга Кадомцева 2010
Вступление
Передвижной детский парк. Мокрый, одинокий, немного растерянный, хотя ничего странного - только что открылся. Хмурое майское утро, но тонко и уютно. Карусели, молчаливые, немного смущенные, так чувствуют себя дети в лагере в начале родительского дня, еще предоставленные сами себе. Мокрые от утреннего дождика лошадки. Как-то вдруг зацвели вишни - хотя красота всегда неожиданна. Если какая-то девочка сейчас коснется своей маленькой ладошкой мокрых железных разукрашенных сине-серых с терракотовым переливом поручней пестрого вагона на игрушечной железной дороге - она удивится или нет? Запомнит или забудет это неожиданное прикосновение, это ощущение контакта с чем-то, что так не похоже на привычную заботу - как бы чего не вышло? (Что и откуда? ) И куда она устремляется в своем восторге во время катания? Лицо одновременно и сосредоточено, и как-то не принадлежит ей - глаза блуждают по плавно проплывающему пейзажу вокруг: первая, самая любопытная трава, случайные озерки зелени среди глинистого задника на фоне опалового неба, все еще хмурого, хотя и скоро лето. Ах, как удивительно было в детстве не замечать всех этих столкновений: того, что должно быть, с тем, что есть. Или не так: то, что есть, виделось иначе, виделось, как исполнение желаемого, мечта не откладывалась на квазивозможное ( плачущая Черепаха Квази), а день воспринимался, как состоявшееся счастье, как расплывающаяся по краям листа мечта, в центре которого ты - главный цветок в розово-зеленом новом водопадном платье. Почему? Потому что ребенок, как только что я это поняла, живет в мечте. С другой стороны, мечта о карусели в парке и не мечта вовсе, а заключенное в круг танцевальное кружение, и мокрые, хмурых тонов разноцветные вагончики, возможно являются этой девочке радугой в ярком небе, следствием грозы, разыгранной где-то в далекой долине.
Двойная радуга - редкое явление (а может это, явленная в другом, блаженном мире осиротелая дихотомия?), двойная - это когда ты видишь передвижной детский аттракцион с небольшим разноцветным набором развлечений, - но и в самом этом отражении тоже есть что-то волшебное, как будто из далеких детских, слегка отсыревших на чердаке книг, - и чувствуешь их такую хрупкую красоту: чуть-чуть подкрашены деревянные бока, застывших в веселии животных - цветение первой весенней радости, и жалость. И что, как сказал смотритель, они здесь до конца месяца... Я не стала спрашивать, а куда они потом: как-то неуместно, но во всем этом притаившемся параде, то как они появились (почти за одну ночь) есть что-то волшебное, что-то сродни примирению : явлению, столь же краткому и прекрасному, как сама, струящаяся, как свет небесный, радуга переживания, как сама моя, такая нестройная жизнь, но поэтому прекрасная вдвойне, потому что не вечна. Может быть именно потому, что цветение, потому что знаешь, что день-другой и это самое лучшее под небом закончится, но здесь, в детстве все совсем не так... цветение не воспринималось, как прекрасное и уходящее, мы жили в соответствие с законом Зенона о стреле, и состоянием движения была воистину смена состояния покоя. Мы, дети не называли это движение красоты уходящим, а двигались вместе с ней, правильными и неправильными, как в английском языке глаголами, но почему-то, когда в детстве родители говорят: «Завтра ...» оно всегда сбывается. Я не знаю почему так, но я не помню ни одного не сбывшегося 'завтра' в детстве.
Лодочки и медленное раскачивание, потом взлет - и еще, и еще, такие мгновения остаются с тобой на всю жизнь, живут в тебе исполненной реальностью, и ничего другого, не волшебного, не существует. Слева небо, справа звезды.
Однажды вы станете достаточно взрослыми, чтобы снова начать читать сказки.
К. С. Льюис
Глава первая
«... И на том месте, куда падали капли дождя, расцветали кувшинки», прочитала она последнюю фразу и закрыла книгу. Солнце садилось, но на лицах двух девочек еще оставалось тепло его лучей.
- Мне очень понравилось, как фея в конце сказала - «большие вещи - это за долги, а маленькие - в рост», задумчиво проговорила Лина, так как Аня молчала, но маленькие девочки умеют так красиво и нежно молчать. Лина вдруг поняла, почему Господь так любил маленькие вещи - стакан воды, лилии, сказки, субботний отдых... именно потому, что большие - то, какими они являются в сознании, - всегда еще и преувеличены, потому что мы не понимаем их до конца. Мы представляем их себе, для своего мира в той форме, к которой готовы. Но как для других? Нам кажется, что долгий уход за больным или другое любое большое событие происходит по Божьей воле, тогда как 'малые' вещи - прислушаться к тихому голосу внутри, «случайное» предпочтение, принадлежит именно нам, и тогда отворяются двери, за которыми поют фонтан и ежевичные кусты из картины, которую мы видели на стене в комнате у бабушки. Все большое открывается маленьким ключиком. Посмотри, какая большая массивная дверь открывается таким маленьким ключиком.
- Почему-то мне раньше всегда казалось, что проблема как раз в ключике, но я никогда не задумывалась над тем, почему большие вещи мы открываем малыми, и что это, может, какой-то очень важный закон Вселенной. И еще то, что такие вещи не лежат на поверхности, - в тон сестре, хотя и не слыша ее рассуждений, сказала Аня, которой было ровно на шесть лет меньше, но обладала способностью рассуждать здраво, равно как и удивляться.
Родителей у них не было. Папа умер давно, в том же году, когда родилась Аня, а маму они похоронили недавно. Ее смерть и разлуку они переживали с достоинством детей, привыкших к постоянным и строгим ограничениям. Дяди или тети, которые могли бы взять их к себе у них не было. Поэтому на закате теплого весеннего дня они сидели в парке и никуда не спешили. Спешить было некуда. Времени больше не существовало. Они вспоминали, как последнее время пространство то уменьшалось, то увеличивалось в зависимости от того, чем они занимались. Например, когда Аня играла этюды или Шопена пространство увеличивалось, а когда какие-то создания из прошлой жизни появлялись во время чтения или прогулки, пространство сужалось до размеров спичечной коробочки. Аня ужасно этого боялась, и Лина учила ее, как не подпускать к себе «непрошеных» гостей, в каких бы обличьях они не являлись - в облике ли грустной мысли или сомнения. Главное не смущаться, и тогда они просто уходят своей дорогой.
На самом деле далеко-далеко, в другом городе (так говорят дети), у них был дядя, двоюродный брат отца, у которого они гостили однажды летом, и он им рассказывал множество удивительных историй про разные страны и ангелов Света, и у него была коллекция драгоценных камней (такими они казались девочкам, но далеко не всем, кто их видел). Дядя говорил, что среди этих прекрасных камней есть один - философский. И девочки изо всех сил старались постичь эту тайну.
Дядя Иоиль (так они его называли, когда по малости лет еще не могли выговаривать его настоящего имени Иолиль) был добрым и внимательным, несмотря на свою большую ученость и занятость. Его домик был окружен садом, в северной его части росли березы, вдоль забора цвели тонкие вишни, желтые и синие ирисы провожали вас ко входу в дом по тропике, если идти от дальней калитки, а прямо у входа в дом, стремясь превзойти друг друга в красоте, расположились розы - желтые, белые и красные. И было уже не разобрать на самом деле, то ли сад потом заканчивался в доме, или это дом продолжал себя в саду? Пейзаж-натюрморт, шутил Дядя Иолиль. Когда-то он учился в Горном Институте, защитил диссертацию, стал известным всему миру географом, много писал, как в большие так и в малые журналы, но главным для девочек было то, что он писал стихи. О какими же изящными были его стихи - подлинные песни фавнов и фей. Они заучивали их наизусть и играли словами из строчек, переставляя их и обнаруживая новый, доселе неведомый смысл, изумлялись намекам и повсюду ловили отражения мыслей и звуков, весело, как стрекоз и бабочек, - игра всегда была веселой - ведь поэзия, прежде всего, это дары фей и эльфов. Он понимал язык всех деревьев в своем саду, и цветы, когда он их поливал, делились с ним своими радостями и горестями. Их взаимное понимание было настолько явным, что девочкам иногда даже казалось, и порой девочкам казалось, что они тоже понимают, о чем беседует с цветами их дядя Иолиль. И когда он по вечерам зачитывал им наброски своих рассказов, им казалось, что они уже это только что где-то слышали.
- «Слуги от него все ушли, а найти новых ему не удавалось», читал дядя Иолиль своим низким и мягким голосом. Лина вдруг подумала, что как жаль, когда человек в конце жизни, - даже неважно когда и как это происходит в буднично-временном мире, - все еще ищет слуг для себя. Она вдруг поняла, почему у дьявола есть слуги, а ангелы - они сами служат людям и друг другу.
- Мне понравились слова мистера Стенхоупа, где он говорит, что прощение у Бога, как и любовь, и что мы не умеем пока любить, как и прощать, а только играем словами, - сказала маленькая Анечка, что для ее возраста было довольно неожиданно.
Аня очень любила большие настенные часы в доме у дяди Иолиля. Это были замечательные часы - они всегда показывали загаданное время. Например, если они с Линой всю ночь оживленно обсуждали вечернее чтение, то часы утром ни за что не показывали девять часов до тех пор, пока девочки не проснутся.
Но сейчас дядя Иолиль был в кругосветном путешествии, и они даже приблизительно не знали, где он находится, чтобы как-то известить его о случившемся.
• Может быть, он сейчас в Африке, - говорила Аня, - а может, и наоборот на Севере. Наверное там есть интересные виды растений или животных, не описанных у Брэма, и дивному, найденному им под снегом цветку, дадут его имя - Иоиль. - Цветы Иоиля, - радостно смеялись девочки.
• Знаешь, я думаю, что все-таки надо написать ему домой, кто-то же вынимает там его почту, - предложила Аня.
• Ну да, стопка старых писем - так это будет выглядеть, когда он спустя несколько лет вернется домой, - с откровенной грустью сказала Лина и вдруг расплакалась. - Никто на всем свете (а фонарь, а дикие карликовые яблони - ведь это уже не значит, что совсем никто?) не может нам помочь. И тут вдруг сквозь слезы ей показалось, что на дорожке света от фонаря, идущей в сторону яблонь, светившихся вниманием и участием, кто-то стоит. В следующее мгновение она уже подумала, что это «только» тень от стоящей напротив одинокой березы. Она немного наклонилась от вечернего ветра. И вдруг в усталом сознании Лины вспыхнул надвратный образ Госпожи Богородицы Рассвета. Ей всегда казалось, что она держит невидимого Бога на руках, и Она сама уже светилась светом, который Иисус Ей отдал, как и Свое сердце... Казалось, что вся боль и одиночество забиралась ее руками, и такое же участие дерева было в этот миг в наклоне мягких волнующихся веток. Как Анины волосы, подумала Лина, или такими могли быть волосы Марии Магдалины. Наверное где-то далеко-далеко есть такое созвездие - Волосы Св. Магдалины. Созвездие, недалеко от Южного Креста, просто отсюда, вот сейчас, его не видно, или нет, оно появляется именно в такие моменты жизни. Вот теперь снова - там на тропинке, уходящей вглубь яблоневого сада, она увидела легкую женскую фигуру. Несмотря на то что было прохладно, на ней было лишь легкое сине-зеленое без рукавов длинное платье из шелка, и украшения на руках и странные не то бусы (созвездие, в миниатюре), не то что-то еще, вокруг шеи. Они, именно эти «бусы», как она их назвала - позвали ее, Лину по имени. Да нет же, ей не показалось, потому что она переспросила (как будто бы здесь могла быть какая-то другая Лина), и они, это ожерелье-созвездие не осуждая никоим образом ее за недоверие, не выказывая никакого отношения к ее сомнениям, а скорее даже подбадривая ее, утвердительно ответили. Да и еще раз да, с небольшой расстановкой. Она поднялась, сказала сестре подождать минутку, обошла скамейку слева и двинулась по освещенной траве. Она шла по серебристой, влажной от вечерней росы траве к женщине, которая, несмотря на то, что Лина приближалась к ней, все больше казалась двойником березы через дорогу - ровная сияющая доброта и какое-то нездешнее понимание.
• Лина, - сказала Женщина, - вам пора домой. Скоро ночь и парк закроют.
• Но нам некуда идти, - отозвалась Лина, и почему-то удивилась, что незнакомка могла этого не знать. Продолжая смотреть на Лину, Женщина дотронулась до своего ожерелья (созвездие Анны-Магдалины, быстро назвала его про себя Лина). Минуту, другую ожерелье переливалось от глубоко-синего до искристо- голубого, после чего Незнакомка попросила позвать Аню и объяснить ей, что они должны идти. Лина почувствовала, что где-то есть кто-то близкий, но пока далекий, и что он помнит о них, и уже заботится.
Часть вторая
«Ко всем, кто идет вместе...», - услышал пан Юзек начало обращения глубоко внутри себя. Через все помехи, на особой, оговоренной еще в детстве, радио-волне, пробивался голос: «Ко всем, кто идет вместе. Мы продолжаем. Музыка и танец, изменяясь, с каждым тактом, не оставаясь неподвижными, продолжают жить, как облака, как цвет вишневых деревьев, все тонкое и хрупкое, но все же, стараниями Отца Моего, присутствующее в пока еще мертвом и застывшем мире - уходит в вечность. Смех ребенка, слезы влюбленных, ночи Ван Гога и бабочки Набокова - Я шел рядом с ними по дороге и они заметили меня. Они в потоке переливчатых красок Моих мелодий. Я вижу их в синем, белом, красном - цвета рассвета, цвета Японии и Франции, цвета сути и духа земли Любви, которую вы пока не знаете, но есть среди вас некоторые, которые уже туда идут, будучи ведомыми болью и радостью. Я смешиваю желтый с синим и получаю зеленый - получаю Небо и вас, когда вы говорите - я люблю. Вам, кто скажет сегодня “я люблю” в тишине и радостном духе - Мое благоволение...» Голос затихал, пан Юзек уже услышал тиканье часов, с улицы доносились крики оранжевых баскетбольных мячей. Пора идти в корпус, подумал пан Юзек.
Как многие польские профессора эмигранты, Юзеф Мицкевич жил в кампусе, и маленький университетский городок на берегу Атлантического океана стал местом его второго рождения. - Юнг прав, продолжал рассуждать он про себя по дороге в в корпус Университета Лиля, - Четвертая Вселенная в этом квадрате невидима, или не всем, но она есть. И это теперь не только Prima-Materia, как предлагал великий ученый, не архетипическое древо, а преображенная Женская душа, возвышенное творческое присутствие во всех мужчинах и женщинах, когда они пишут, рисуют, сочиняют музыку - они завершают этот магический квадрат преображенной энергией, которую они получают из космоса, от Святого духа Любви. О этом обращении в духе говорил Папа Иоан Павел II, обращаясь к молодежи. Это понял удивительный русский святой 19 века Серафим Саровский, когда умер и воскрес на руках иконы Божьей Матери Умиление. Материя и Воскресение. И он попросил Ее, чтобы она помогла постичь эту тайну другим святым, которые будут после него. И вот они услышали. Так же, как он только что слышал «голос далекой Атлантиды», как он сам однажды назвал эти передачи. Голос оттуда, где все вещи едины, все кажущиеся и истинные вещи - преображенные и открытые, не потерявшиеся в мире строгих форм, в мире стекла, отделенного от воды, и воды от нескольких веточек сирени в ней, в мире, где как в натюрморте, - о приоткрытая тайна, в которой вещи продолжают жить, - они, переходя друг в друга, композиционно единые, в то же время сохраняют свою элементарную неповторимость. Их внутренние вселенные, питающие ветви и сосуд, охраняющий их (не меч, а хрустальный сосуд, в котором эти вселенные не разливаются и не рассыпаются, в котором они Одно и Едины), здесь на столе, покрытом скатертью цвета бабочки-крапивницы, первой вестницы перемен, и рядом лежит книга. И сосуд, и вода, и веточки сирени обращены к ней. И книга, и ваза с цветами едины и слышат друг друга.
«До, ре, ми, фа, соль, ля, си», - пропел Юзеф Мицкевич, поднимаясь по ступенькам к большой массивной двери. В мире застывших форм, в мире, который умер, все по-другому. Святым трудно понять (потому что их Бог воскрес, и уже давно), почему люди, например, не понимают речь собак или деревьев, или молчания книг, молчания движения, оброненных веточек-фраз - как стражи врат вселенных, куда ведут дороги воображения - мы строим их и по ним же идем, становясь сильнее и чище с каждым километром, тяжестью и легкостью музыкального интервала, притоком воздуха в наших венах, тушь стекает с кисти, собранные плоды в корзине в том мире, где не количество определяет в конечном счете весомость, а красота и справедливость. Особая внутренняя география отцов-пустынников, в которой лучшие из них хотели избавиться от своих «богатств», препятствующих такому пониманию и изо всех сил искали верблюда, через чье ухо они могли проложить свою лестницу. «И вот у меня в портфеле мой маленький верблюд, и маленькая лестница - ручка, бумага, и еще у меня хороший слух», - улыбнулся своим мыслям пан Юзеф. Святой Дух. Святой Дух пришел к Марии через ухо. Ко всем, кто вместе, ко всем, кто слышит другого, повторял он про себя снова и снова. Он делал так каждый раз, после очередной передачи, развивая свое внутреннее слышание. Они говорят, они все время обращаются, вот идут века, но как можно думать, что Атлантида погибла, когда мы уже знаем, что Господь наш воскрес из мертвых, показав как работают Настоящие Часы. Как можно сомневаться в ее существовании вне нашего мира, под названием страны, горы, реки, города? Нет, это же не география, это вовсе не география живого мира, в котором другие аэропланы и поезда - ноты, краски, волнительные слова и паузы, в которых зреет хлеб и цветок, чувство правды и обостренное чувство справедливости, приводит в движение крылья и колеса, биение сердца, единого для всех святых, где бы они ни находились.
Другие поезда, делающие возможными саму жизнь, святые, дающие Жизнь и получающие ее во всех вселенных, которые мы слышим. Универсум. Perpetuum Mobile, о котором всуе так часто говорят именно те, чье кровь не знает огня далеких звезд, чье ухо не болит от прижатой к нему до боли раковины, чьи глаза не видят созвездия в улыбке березовых веточек на фоне глубокого голубоокого неба. Те же, кто видит, блаженны, ибо они уже видят.
Вечная, неутолимая жадность смерти - еще, и еще, и еще чего-то еще. Еще веков, народов, крови, снов святых, но, слава Богу, Святые уже принадлежат не ей... Зеленые зеленые одежды моих покровителей Святых Брендана и Бригитты. Странно, вдруг поймал себя на мысли профессор перед лекцией, когда студенты уже начали заходить, весело здороваясь с ним. Странно, как будто бы раньше он и вовсе не думал об этих ирландских святых, и сама мысль о них пришла неожиданно, притекла, как вдруг зажурчавший ручеек во время путешествия, откуда-то даже не из его мыслей, а совсем из других мер и возможностей, таких, о которых он только что недавно рассуждал. Он не мог пока это уловить, как бабочка проявившаяся мысль звала разрешить себя, она была похожа на что-то или кого-то, кого ищут поэты, или она им во сне. Это бабочка его зовет, или он ее? Что это? Кто сейчас вспомнил этих ирландских святых так сильно, что он услышал крик далекой, но родной измученной души... Лина! Он вдруг пронзительно осознал (а на другом полушарии Лина услышала, как ее кто-то позвал по имени), это девочка, Лина, двоюродная племянница, дочка его умершего двоюродного брата Владислава. Лина... Как же он мог забыть о них? Это все из-за их матери, она не допускала и близко мысли, чтобы девочки могли общаться с ним. Но сейчас что-то случилось. В его сознании всплыла картина двух девочек, сидящих на скамейке в парке, далеко-далеко отсюда, в далекой заповедной стране, которую он так любил в детстве и юности, и почувствовал, что им срочно нужна его помощь.
Он сказал студентам, что будет очень признателен, если они сейчас сделают самостоятельную лабораторную работу и начертят свою карту мира, то каким они его понимают. Например, сказал он, для меня рассвет начинается в старинном городке Вильно - там есть ворота и две девочки, стражи с цветами и нотами в папках на его гербе... Он ненадолго умолк, - студенты его обожали и ловили каждое его слово, как неслыханную драгоценность, - и с воодушевлением добавил, что если кто-то приложит к карте любое звуковое приложение своих городов, сразу получит зачет без экзаменационной волокиты. Только звуковое сопровождение должно быть таким, чтобы обязательно быть исполнителем или участником. Одному? Впрочем, можно и одному, но только в крайнем случае виртуозной игры или соло дождя, или смеха над своими ассоциациями.
Он выбежал из аудитории и через два пролета оказался в кабинете ректора.
- Мне срочно нужно уехать, - сказал Юзеф Мицкевич своему другу, переводя дух. - Пожалуйста, попроси госпожу Рыцкявичюс, чтобы она взяла мои часы для своих занятий по фортепиано и сольфеджио. Мне срочно нужно уехать. Кажется умерла моя золовка, жена моего двоюродного брата, ты помнишь, он погиб. Его дочки, Лина и Аня, остались сиротами.
- Я не совсем понимаю, что значит «кажется», - переспросил ректор Университета Лиля, высокий уверенный в себе человек, но к счастью, обладающий чувством юмора и состраданием, одинокими вечерами играющий на семиструнной гитаре (а это, с учетом его положения, совсем не маловажная деталь).
- Понимаешь, они остались совсем одни, совсем, я остро это сейчас почувствовал перед лекцией. Он посмотрел на друга глазами, в которых снова были одиночество и боль, те самые, когда они впервые познакомились.
- Да, я совершенно забыл, что у тебя в ухе имплантант, - вдруг опомнился Питер. Конечно поезжай, у тебя есть деньги? Между ними не было дистанций, стен, разве что небольшая цветущая изгородь: Питер был настоящим американцем, чьи предки прибыли в эту благословенную страну несколько столетий назад из далеких Нидерландов. Это было его наследственной чертой - давать и уметь получать благодарность, когда тебя хотят благодарить, но не знают как. Это великое богатство, которым награждает только Бог, и за особые заслуги - страдания.
- Да, спасибо, на билет мне хватит, - обрадованно откликнулся Юзеф, но, если что-то вдруг непредвиденное, тогда ты поможешь? Он кивнул. - Спасибо тебе огромное!
И в этот момент на лужайке уже вполне проявившаяся легкая женская фигура, - то ли Ангел, то ли Фея, - взяла девочек за руки, и повела к выходу из парка.
Часть третья
Город поражал с первого взгляда, словно меч ангела, близостью сопредельных миров. У Врат Рассвета ангел держал в руках цветущую ветку вишни и через нее становились видны старинные улочки и кафе, и кафе на улочках, переходящие в свою прозрачность, и стены бумажные, которые раздвигаются, земля под ногами движется, как пластинка, и вот уже меч огненного ангела становится веточкой, а веточка - иглой проигрывателя и движется медленно-медленно, но всегда вперед и по кругу, пока звучит музыка, и тогда ты сама уже и город, и игла.
Порой на поверхности встречались неровности, и тогда чья-то мудрая рука, переложив веточку в другую руку, мягко приподнимала ее и опускала на прежнее место, и жизнь, играя, продолжалась. Казалось, ангел любил старый проигрыватель и пластинки и совсем не любил катушечные магнитофоны, и тем более кассетные. CD диски были его изобретением, и все это знали, но в душе он всегда хранил странную преданность эстетике старых пластинок. Игла, подобно кораблю, движется по огромному черному морю, волнистая поверхность непредсказуема - Одиссея - игла никогда не знает, что будет в следующий момент, пока он не наступит, и так раз за разом, до тех пор пока игла на самом кончике не вспомнит это место и не обойдет рифы. Но Ангел любил спасать ее и любил ее слушать. Он раз за разом с замиранием сердца ждал, пройдет или нет игла то место, которое он так усердно протирал спиртом накануне, или снова он ее приподнимет сам и опустит осторожно, чтобы она могла продолжать свое плавание, а он бы слушал... Это ветер треплет слегка белый натянутый лен, без ветра корабль не поплывет. Во время затишья ангел смотрел на цветущую веточку вишни. В его руке она никогда не увядала, и музыка, теперь живущая в сердце, уносила его далеко-далеко, где он сам становился деревом и птицами, и под его крыльями прозревали народы ...
За оградой было намного светлее. Огни фонарей и гирлянды на деревьях светились, как обещание чего-то нового, и расцвечивали бело-мраморную аллею множеством цветов, как в калейдоскопе меняя синее на зеленое, и потом на желтое, и снова на зеленое. Светящееся колесо обозрения в конце аллеи крутилось весело и мирно, Само Великолепие, без лишней суеты. «Какими прекрасными могут быть большие вещи!» - восхищенно подумала Лина. В этом волшебном, вдруг открывшемся свете, их новая знакомая уже не казалась такой бесконечно далекой, почти нарисованной. Ее открытые руки и плечи светились теплом и спокойствием, которое все больше и больше передавалось девочкам. Они не спрашивали, куда они идут, они уже научились думать и доверять.
Было еще не поздно, и они решили, что пойдут пешком до вокзала, куда, как она сказала, должен был прибыть ее друг, которого они там должны будут встретить. Вокзал был примерно в пяти милях от центра, или, может он сам был центром, так как к нему сходились все дороги. Лина шла и по дороге все время теперь почему-то думала о дяде Иолиле. Как это чудесно, что у нее есть такие воспоминания, думала она. Без них они с Аней были бы совсем несчастны. Аня шла и в ритм своих шагов читала на ходу сочиняемые стихи:
Пора немного отдохнуть
смотри звезда мигает
луна нам освещает путь,
в руке ее играет -
- Ой, что же играет? - вдруг запнулась Аня, и сморщив нос, как она всегда делала, когда не могла сама справиться, посмотрела на сестру.
Скрипичный ключ...
Внимательно смотри -
Вот облака бегут, как ноты белые по темно
синему стану - сами себя играют, или
их наигрывает Луна,
они себя друг в друге выражая
бегут, бегут, так в ритме неизменны,
или почти...
- Какая славная перекличка у вас получилась! - улыбнулась Незнакомка. - Ну, вот, мы и пришли. До поезда Париж - Вильно осталось пятнадцать минут. Теперь, раз мы уже здесь, давайте купим что-нибудь попить и пойдем на перрон. Девочки радостно согласились, так как только сейчас вдруг вспомнили, что они ничего не ели со вчерашнего дня и не пили, а была уже почти полночь.
- Я буду холодный зеленый чай, - весело, вдруг начиная себя чувствовать как-то необъяснимо легко, сказала Аня. Так радостно волнуются собаки при приближении хозяина или хозяйки - такая радостная интуиция.
- И я, - подхватила Лина, и они купили три маленьких пластиковых кегля классической формы, - зеленые бутылочки с чаем Липтон, - в которых хранился душистый зеленый напиток.
- В парке хуже, чем на вокзале, - засмеялась Лина, шутливо перефразируя одно из любимых стихотворений Арсения Тарковского “Ангел Пауля Клее” , которое читал дядя Иолиль, и вспомнила ангела, ликующего, нарисованного хотя и карандашом, но такого оживленного ангела.
Там, где они стояли, перрон был уже ярко освещен. Синий поезд Париж - Вильно только что подошел и остановился.
Девочки держались за руки, а Она стояла за ними и обнимала с двух сторон, потому что было прохладно, и тоже во все глаза смотрела на Того, Кто вот-вот должен был появиться из вагона номер 13.
Copyright © Ольга Кадомцева 2010