Станция смерти и муха
У меня, что то вроде привычки. Когда мне предстоит долгая поездка на поезде или электрички, я заглядываю в местный букинист и покупаю какую нибудь интересную книжку. Предпочитаю довоенную/дореволюционную и не художественную, а воспоминания по реальным событиям. Так я купил книжку Лазаря Бермана "В новую Мангазию". Оказалась книжка о том, как ледокол Красин осваивал северный морской путь. Занятная книжка, занятные наблюдения. Но в первую очередь мне понравилась история и поведение замкнутых групп в условиях изоляции. Как она потом с космосом перекликается. А также прошлогодней самоизоляцией :) Я даже специально ее показал Полине Кузнецовой из ИМБП. Сказала, что все очень знакомо.
«Станция смерти».
Ранним утром, при свежей погоде «Красин» подходил к берегам Ямала. Легкое марево тумана угрожающе реяло в воздухе. Крутые пенные волны бежали по морю. На берегу показалась радиостанция, переживавшая уже в своих стенах не первое несчастие и потому носившая в просторечье тяжелое название «Станция смерти». «Красин» остановился. Моторный катер был спущен на воду, спустили и шлюпку. Старший штурман, врач, моторист, и двое моряков, командированных на берег, смазали сапоги медвежьим салом, надели проолифенные робы и туго затянули тесьмы зюдвесток под подбородком. Вскоре катер, ныряя в волнах, побежал в сторону берега.
Две человеческие фигуры стояли на берегу несколько в стороне от станции и красным флажком указывали удобное место для высадки. Это для них пришел огромный ледокол. Оказывая помощь зимовщику на станции, к которой можно подойти в лучшем случае только в течение сорока дней в году. «Красин» оказывал большую моральную поддержку зимовщикам всех северных радиостанций.
«Красин» стоял перед Мора-сале около двух часов. На исходе одиннадцатого часа катер со шлюпкой на буксире пошел обратно к ледоколу. Людей на нем не прибавилось. Шпанов не пожелал перейти на судно, ему стало лучше, он вооружен продуктами и может дожидаться смены, которая должна придти с одним из судов Убеко.
Он был на станции единственный радист. Если он оттуда уйдет, станция замолчит, а одно из звеньев в цепи радиостанций, опоясывающий Карское море, выбыло бы из строя в самое ответственное время навигации.
Общее впечатление от радиостанции, которое получили красинцы, было все-таки далеко неутешительно. И его не могли скрасить даже привезенные с берега букеты из ромашки, колокольчиков и незабудок.
Налет какой-то расхлябанности, упадка лежал на помещении «Станции смерти». Неубранные постели, грязное белье, преувеличенные жалобы на необходимость каждый день доставлять к станции уголь и дрова, сложенные на берегу - все это производило тяжелое впечатление. Видно, что станция Мора-сале была не лучшей станцией из тех, которые окружали Карское море. По ней можно было изучать действие зимовки на людей. А долгая зимовка, на которую осуждены 7-8 человек - персонал радиостанции - действительно, является тяжелым испытанием.
«Птица»
Представьте себе, что пароход, доставивший зимовщиков на станцию, выбирает тяжелый якорь, начинает пенить воду и, кашлянув паром, дает прощальный пронзительный гудок. Он уходит к горизонту, становится все меньше и меньше и вскоре туман закрывает его последние следы. Зимовщики остаются совсем одни. Два - три белых домика и высокая мачта радиостанции...
Дома стянуты по фундаменту железными полосами, потому что им, построенным на вечно-мерзлой земле, угрожают оползни; для прочности, как на бочку, набили обручи.
В тихую погоду, когда не слышно ни ветра ни волны, шум затерянной жизни поднимается над зданиями станции. Звонко цокает топор, тоньше и тоньше гудит мотор и частит искра в разряднике радио-передатчика.
У работников станции дела не мало. Да это и хорошо. Развинченность и вялость, на ряду с недостатками питания, также являются возбудителями цинги. Она грозным призраком витает над станцией. Не будь дела, пришлось бы выдумывать. Но дело есть. Утром, надев на голову «финки», а на руки рукавицы, зимовщики выходят на авральную работу, в которой заняты все, независимо от специальности: и моторист, и лекпом, и наблюдатель. Они подвозят к станции дрова и уголь, которые пароход сгрузил у самого берега. После этого расходятся: каждый отправляется на свою работу.
Станция несет службу погоды и несколько в стороне, на холме, в сквозных деревянных будках стоят приборы, в которых блестят ртутные столбики и истекают синим чернильным следом самопишущие перья, а стрелки ждут легкого постукивания пальцем по стеклу. Наблюдатель записывает показания в таблицы, от которых рябит в глазах - так много в них вертикальных и горизонтальных линий. Потом он обозревает море перед станцией и небо над своей головой, чтобы определить видимость и силу волнения на море и облачность и направление ветра.
Радист передает эти сведения на материк. Все эти сведения идут из той таинственной области, где зарождаются мощные потоки холодного воздуха, способные затопить всю Европу. После этого радист переходит на прием. С наушниками на голове и глазами, уставившимися в какую-то точку, он слушает, что говорит эфир и рука его механически записывает в специальный журнал передачи Тасса.
«Алло, алло, говорит Москва! - записывает радист, - на таком то заводе пущена новая домна... Съезд приветствует».. вот что слушает радист на Карском море, оторванный от материка на целых одиннадцать месяцев.
Между тем солнце чертит по небу все более и более короткую дугу. По утрам поверхность моря странным образом теряет свою подвижность. Блестки льда покрывают бухту сверкающей чешуей. Солнце скрывается вовсе, чтобы вернуться только через 98 дней. День от дня теперь отделяется только листками календаря и расписанием дежурств.
Наступает время нордов, начинает сыпать снег. Снег и ветер общими усилиями положительно запирают зимовщиков на радиостанции. Кончено уже с лучшим развлечением - вылазками на лыжах и охотой. Единственным праздничным днем становится банный день, когда начинают разводить огонь и растапливать снег для бани. От жилого дома к помещению станции протянут тросс. Только крепко уцепившись и перебирая по нему руками, можно выбраться на работу. Ветер при этом хватает за полы, бросает в лицо пригоршнями снег.
Конца тросса не видно, он кажется воткнутым в бесконечность.
Тогда зимовщикам все становится противным. Дело начинается с пищи. Жесткий привкус засола и жестяной вкус консервной коробки начинает преследовать зимовщиков. За отвращением к пище появляется и отвращение к обстановке. Постели остаются неубранными, окурки ложатся мимо пепельницы, сломанный стул, без попытки починить его, отставляется в сторону.
Примерно так и выглядело зимовье на Мора-сале.
Но этим не кончается дело. Начинают раздражать и товарищи. Тысячу раз известно, у кого на материке осталась невеста, кто что пережил, противны становятся любимые словечки, которые имеются у каждого человека. Раздражает даже сломанный ноготь или щетина на невыбритом подбородке. И если нет железного режима, нет искусства тратить время или если не подойдет счастливая случайность - дело легко может окончиться драмой.
Об одной такой случайности мне и пришлось слышать. Это было на второй месяц зимовки. Уже явственно сказывались все симптомы, о которых мы только что говорили. Зимовщики пили в столовой чай и рассеянно жевали бесвкусные, отсыревшие плюшки «Сафо». Разговаривать было не о чем, и царило молчанье.
Вдруг старший радист нахмурился и, подобрав подбородок, откинул голову. Низкий свистящий звук ввинтился в тишину столовой. Какая-то черная точка прочертила мимо них в воздухе плавную кривую и сделала. несколько кругов вокруг лампы. Потом звук прекратился. Молодая гололобая муха побежала по столу.
Несколько пар глаз нащупали ее и с этой минуты, не отрываясь, следили за ней. Муха остановилась перед плюшкой «Сафо» и уперлась в нее хоботком так основательно, что две передние лапки ее поднялись и заболтали в воздухе. Концы закругленных и прозрачных крыльев чуть трепетали, словно оставаясь настороже.
Зимовщики следили за ней неотступно. Она занимала перед ними весь экран, она была дана крупным планом. Они видели жилки на ее крыльях, изломы ее черных ножек и легкое колебанье ее огромных составных глаз. Наконец, мушиный ужин кончился. Муха пробежалась по столу, временами останавливаясь, чтобы почистить передние лапки. Она совершенно по-человечески потирала одну лапу о другую и повторяла это несколько раз. Потом поднялась и полетела.
С этого момента на станции появилось существо, наполнявшее мысли зимовщиков нежностью и заботой. Ведь несомненно, что оно пришло на этот остров вместе с ними, и оттуда же, откуда пришли и они, - потому что никогда ни единой мухи не рождала эта земля. В то же время, несомненно было, что она родилась именно здесь, потому что она была молода, а мушиная молодость коротка. Она родилась из яичка, заложенного, может быть, в обертку этого самого «Сафо». Стало быть, нечего брюзжать, что «Сафо» отсырело, потому что для развития жизни наравне с теплом нужна и влага, и без нее не явилась бы на станции эта чудесная гостья.
Зимовщики окружили муху самым внимательным уходом. Утром, приходя в столовую, они первым делом удостоверялись, здесь ли она и все ли благополучно. Если она появлялась не сразу, ими овладевала тревога. Они осторожно обмахивали комнату полотенцем, пока она не появлялась из какого-либо отдаленного угла. Садясь к столу, они ставили на середину стола блюдечко, и каждый клал туда или какую-нибудь сладкую крошку, или песчинку сахара, или лил туда теплую капельку супа, сгущенного молока или чая. Старались двигаться плавно, пускали папиросный дым в сторону и, сами того не замечая, подтянулись.
Как-то раз заметили, что муха села и стала ворошить хоботком оброненный на стол столбик пепла. Подумали, что это может ей повредить. Словно по безмолвному уговору, стали сорить папиросами только в пепельницы и каждый день высыпать их в мусорное ведро. И муха чувствовала себя великолепно. Она бесстрашно ходила по столу, уверенно садилась на край своего блюдца или даже на чужую тарелку. Иногда она поднималась в воздух и в победном, все ускорявшемся танце, кружилась вокруг лампы. Иногда она садилась кому-нибудь на висок или на щеку, и человек, осчастливленный ее вниманием, застывал в неподвижности, боясь ее как-нибудь спугнуть.
Дни шли за днями. К станции сбегались все больше и больше следов от нарт и собачьих запряжек. Около станции вокруг флагштока на снегу сидели кудластые ездовые собаки и спали или грызлись между собой, потому что характер у них прескверный.
Это за десятки и сотни километров через горы, снега и пургу на станцию приезжали самоеды. Среди них разнеслось известие о редкостной птице, которая живет у русских в большом белом доме.
Это была изумительная птица, меньше самой маленькой птицы, которую когда-либо видали в этих местах - величиной не более ногтя. У нее прозрачные крылья, огромные круглые глаза и, вместо клюва, подвижная длинная трубочка. И она нисколько не боится людей, живет с ними в одном доме, пьет-ест с ними из одной чашки. Закутанные в мех фигуры в узорных беличьих пимах осторожно переступали порог столовой и нелепо низко кланялись - привычка, сохранившаяся еще с царских времен. Прежняя необходимость стала правилом вежливости. Они часами сидели и наблюдали за «русской птицей», как они ее называли, и иногда только испуганно шарахались в сторону, когда она пролетала слишком близко, перед самым их носом.
Однажды, в феврале месяце, когда зимовка подходила уже к середине, зимовщики сошлись в столовой. Несколько гостей сидели тут же. Чай был уже выпит, только моторист, задержавшийся на дежурстве, рассеянно грыз свой сухарь и допивал стакан чая, Он не слушал разговора, хотя разговор для станции был интересный.
Моторист задумался и не слушал, о чем говорили. Вдруг он съежился и закрутил головой, словно ему стало невыразимо щекотно. Человек, обожженный огнем и пропитанный маслом, не выдержал легкого прикосновения к своей коже. Он стукнул донышком стакана о стол, занес руку, и ударил себя по шее.
Тогда самоеды стали свидетелями страшного случая. Хозяева на мгновение оцепенели. Первым вскочил наблюдатель и ударил моториста градусником, который держал в руках. Посыпались блестящие брызги стекла, и по полу разбежались капельки ртути. Старший радист схватил моториста за плечи и хрипя от бешенства повалил его на землю. Скоро клубок из пяти человек катался на полу. Сверкнул нож, и ржавое пятно расплылось у моториста по рубахе. Второго радиста отшвырнули в сторону. С минуту он пролежал неподвижно, потом вскочил и, схватясь за голову, смотрел на схватку. Внезапно он понял все.
- Стойте! - закричал он и бросился разнимать дерущихся.
- Из-за мухи, из-за мухи-же!
Клубок распался не сразу. Ему пришлось разнимать людей силой. Неузнаваемые, растерзанные люди поднимались с полу.
От мухи не осталось и следа. Нечего было даже хоронить.А до прихода судна оставалось еще полгода.
На зимовку посылают людей с большим разбором. Приходится взвешивать и взвешивать, кого можно допустить в состав персонала радиостанции. Прежде всего приходится брать людей здоровых и с ровным характером. Ошибка в выборе может повлечь за собой непоправимые последствия. Зимовье может расколоться на два враждебных лагеря и стать полем, где разыгрываются дикие скандалы и столкновения. Особенно острым вопросом является присутствие среди персонала радиостанции женщины. Женщина может оказаться искрой, внесенной в пороховой погреб, и общее мнение таково, что лучше этим не рисковать.