(no subject)
- Я небом давно заболел, - Фурманов выдохнул облако дыма, и передал мундштук Блюмкину, - сначала стишки вот эти все:
Когда с последним тяжким вздохом
Исчезнет дивный аромат,
Когда пойму, что к жизни новой
Его лучи не воскресят, -
Мне грустно… Но лишь тень страданья…
- короче, муть вот эта вся розовая, а потом сэра Конан Дойла прочел, «The Horror of the Heights», и заболел. Не мог без неба.
Он снова взял протянутый мундштук, забулькал кальяном, выдохнул новое облако и продекламировал:
Это дети мрака, дети подземелья
С гимнами бессилью и могильной мгле, -
Взросшие без солнца, света и веселья,
и не им царить на солнечной земле…
- Знаем-знаем, - закивал Блюмкин, щипцами повертев в чаше уголек, - дремлет пилот, ему снится канкан, как же-с, проходили… Пирамида Масловой.
- Пирамида Масловой? Какая пирамида?
- Пирамида потребностей Катюши Масловой. Основание - чтобы тарелка борща, чтобы с потолка не капало и в спину не дуло, ну и чтобы помиловаться с кем было. Ступенькой выше - забор помощнее, чтобы не лазил к тебе никто. Еще выше - любовь или партийная принадлежность. Ну и так далее, их несколько, этих ступеней. А на самом верху - самореализация, но это только для двух процентов, остальным оно не надо. Но пока нижнюю ступень не заполнишь, на следующую не поднимешься. Грубо говоря, пока пузо не набьешь - тебе не до любви будет.
- А Маслова при чем?
- Что же вы, господин поэт-пилот, «Воскресенье» графа Толстого не читали? Вот Маслова оттуда. Если помнишь, она там на этой пирамиде до ступени уважения добралась, дескать, для мужчин благо - общение с красивыми женщинами. И вот, я хочу - дам, хочу - не дам. И уважайте меня за это.
- Ишь ты, пирамида…
- А пирамида потому, скорее всего, что у Масловой, вернее, ее реального прототипа, подруга была, тоже Катерина, только Ефремова, неграмотная крестьянка из Рязанской губернии. Так вот она, чтобы молитву запомнить, специальные иероглифы придумала, Маслова ее египтянкой за это дразнила, оттуда пирамиду и навеяло, вертелась все же среди образованных. Ефремову потом к Бокию в разработку отправили, когда он отдел шифрования возглавил, только без толку, она уже старенькая совсем была, седьмой десяток.
Блюмкин затянулся, подержал дым в легких, медленно выдохнул и сказал мечтательно: - Только одного человека я знал, которому эта пирамида побоку, да и тот - человек ли?
- Это кто же? - спросил Фурманов.
- Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака! - ответил Блюмкин, улыбаясь.
- Хлебников… - протянул Фурманов.
- Бинго! Тут есть, видишь, нижняя ступень, да и та по минимуму, а дальше - сразу космос. Недостроенная пирамида, чуешь? Вот поэтому он - Председатель Земного шара, а мы - так… курим…
- Угу, - мрачно подтвердил поэт-пилот.
- Ему бакинские шлюхи ноги мыли, мне Абих рассказывал, не знали на какую божничку еще его посадить. Он же в наволочке вместе со стихами голову Кучек-хана таскал, по снегу, в горах, надеялся его тело замороженное найти, чтобы оживить. Представляешь этого гниющего ледяного великана? А Петровский? Ты помнишь Петровского? Три раза вешался, яд пил, кокаин по ночам нюхал, как на работу ходил… в папахе разгуливал, и зубы скалил, как ангел-кинокефал. Брел он как-то, больной малярией, по степи с Хлебниковым, стал сознание терять, упал. Хлебников, натурально, не заметил потери бойца. «Куда же вы, - говорит Петровский, - я же умереть могу!» «Степь отпоет», - сказал ему Хлебников, и дальше пошел. Ты понимаешь? Степь отпоет…