(no subject)
Утром пленных повели расстреливать.
С пленными давно решили так поступать, потому что человечишки - животная хлопотная, постоянно чего-то требует, то мыться, иначе завшивеет, то жрать, то на двор выводить, а чуть замешкаешься - или сбежит, или зубами в глотку вцепится, кому оно надо?
А совсем недавно придумали, чтобы пленных расстреливало местное население, то ли для поднятия патриотизма, то ли еще для чего. Для патриотизма вряд ли, конечно, потому что, например, те же белопогонники за всю войну идеологию собственную в корне сменили раза три, не меньше, и уже никто не понимал почему, за что, и кто с кем воюет; и даже в средненьких по размеру сражениях войска проигрывающей стороны полками переходили на сторону возможных победителей, причем совершенно ничего не мешало им в следующий раз поступить ровно наоборот. Бог, традиционно бывший на стороне больших батальонов, долго смотрел на этот бардак, потом плюнул - да делайте, что хотите… Откуда при таком состоянии дел вообще брались военнопленные - непонятно.
Да и война уже всем надоела, даже дети во дворах играли не в традиционную войнушку, а в мирный штандер или ножички.
Тем не менее, расстреливать их таки повели. Уездцентр Бвыжицы, уже который месяц вяло переходящий из рук в руки, официально считался городом, но на самом деле был большой деревней - даже здание уездной администрации было всего лишь четырехэтажным. Пленных вели по четной стороне улице, распугивая сердитых гусей и заполошных кур, на нечетной стороне конвоир стучал в окна и кричал: А вот пленных на расстрел! Пленных кому!
«Как цыгане прямо, - подумал Арев, - пух-перо скупаем, колодцы чистим, пленных на расстрел предлагаем».
Местным расстрелы были не особо интересны, хотя, конечно, встречались активные граждане, и тоже, каждый - наособицу: кто могилку выроет, водочки нальет, селедочки в горчично-масляной заливке, хлебушек черный, выпьет с тобой, песни попоет, все чин-чинарем, а к кому придешь - пожалуйте в Николая Гумилева поиграться, вот вам лопаточка, сами копайте-с. Горе, горе, страх и Ганина яма.
Впрочем, Арева не это больше всего пугало. Пугал его больше всего начавшийся понос, и не от страха перед Неизбежным, а банальный окопный понос от чего-то неправильно съеденного. А ведь будут думать, что от страха, вот что ужасно. Представьте, например, Цезаря, в которого жестоковыйный Брут только еще собрался воткнуть свой гросс ножей, а Великий понтифик уже того, значит, испачкался, и растекается по пурпурной тоге мерзкое вонючее пятно. Доказывай потом, что это не от страха, а от того, что гарум какой-то не совсем свежий был. Так тебе и поверят. И кто потом про Рубикон и прочее будет помнить? Никто. А помнить будут только то, что Цезарь обделался перед смертью.
Сопровождаемый этими мыслями и нехорошим урчанием в животе, Арев вошел вместе с конвоирами во дворик, который, предположительно, станет его последним прибежищем. Хозяйская собака лениво тявкнула, не высовываясь из конуры, из дома вышли старики - дед в теплом вязаном жилете и бабуля в халате, вытирающая руки застиранным передником. Пока начальник конвоя, старший ефрейтор, толковал со стариками, Арев высматривал заветное строение.
- Расстрел, ага, знаем, у меня централка где-то есть, а как же, сейчас… - бубнил дед.
- Сиди, стрелок, централка у него… заржАвела твоя централка. Куренку голову отрубить не может, а туда же. Центра-алка… А что, сынки, нельзя чтобы он мне огород под картошку вскопал? Ну, вместо расстрела? - спрашивала бабуля.
Старший ефрейтор отвечал, что нет, рабский труд военнопленных запрещен Конвенцией, бабуля говорила что-то еще, дед пытался нацепить очки с перемотанной изолентой переносицей, собака таки вылезла из конуры и так же лениво помахивала хвостом, глядя в пол - всё это биение жизни утомляло Арева и он обратился к начальнику конвоя, указав глазами на невзрачное строение на огороде: - Господин старший ефрейтор, разрешите?
- Дозволите, хозяюшка, сортиром вашим воспользоваться? несет его, видите, на три метра против ветра, - спросил у бабули начальник конвоя и, получив согласие, засмеялся, - иди!
Арев ракетой метнулся в ветхое строение и успел. До него доносились советы бабули, что можно гвоздику пожевать, да вот она давно уж и не печет ничего, некому, и что можно еще сушеную пленку с куриных пупков, но и птицу они тоже не держат, хлопотно, да и не надо им столько, - Ареву было все равно. Он был почти счастлив. У него даже практически целый рулон туалетной бумаги есть, не придется использовать наколотые на гвоздик пожелтевшие куски «Бвыжицкого вестника», там свинец, это вредно. После оштукатуренных под чертову шубу стен камеры, где кто-то все же умудрился нацарапать CARTHAGO.SVCKS.AVE.CAESAR, в немудреном деревенском сортире из нестроганых досок казалось даже уютно - чистенько, и чуть пахнет хлоркой. «А там уж пусть расстреливают, надоело все», - думал Арев. Конвоиры все еще бубнили о чем-то с дедами, запахло табачным дымом, где-то мычала корова…
Из оцепенения Арева вывел стук в дверь.
- Сынок, ты там живой? - спросила хозяйка, - как закончишь, выходи, я тебе отвару из гранатовых корок сделаю. Твои-то ушли уже. У них там война, что ли, кака-то.
- Смертию смерть поправ, - захихикал дед, - выходи, если что - в голбце пересидишь. Только огород нам вскопай, будь добренький?
С пленными давно решили так поступать, потому что человечишки - животная хлопотная, постоянно чего-то требует, то мыться, иначе завшивеет, то жрать, то на двор выводить, а чуть замешкаешься - или сбежит, или зубами в глотку вцепится, кому оно надо?
А совсем недавно придумали, чтобы пленных расстреливало местное население, то ли для поднятия патриотизма, то ли еще для чего. Для патриотизма вряд ли, конечно, потому что, например, те же белопогонники за всю войну идеологию собственную в корне сменили раза три, не меньше, и уже никто не понимал почему, за что, и кто с кем воюет; и даже в средненьких по размеру сражениях войска проигрывающей стороны полками переходили на сторону возможных победителей, причем совершенно ничего не мешало им в следующий раз поступить ровно наоборот. Бог, традиционно бывший на стороне больших батальонов, долго смотрел на этот бардак, потом плюнул - да делайте, что хотите… Откуда при таком состоянии дел вообще брались военнопленные - непонятно.
Да и война уже всем надоела, даже дети во дворах играли не в традиционную войнушку, а в мирный штандер или ножички.
Тем не менее, расстреливать их таки повели. Уездцентр Бвыжицы, уже который месяц вяло переходящий из рук в руки, официально считался городом, но на самом деле был большой деревней - даже здание уездной администрации было всего лишь четырехэтажным. Пленных вели по четной стороне улице, распугивая сердитых гусей и заполошных кур, на нечетной стороне конвоир стучал в окна и кричал: А вот пленных на расстрел! Пленных кому!
«Как цыгане прямо, - подумал Арев, - пух-перо скупаем, колодцы чистим, пленных на расстрел предлагаем».
Местным расстрелы были не особо интересны, хотя, конечно, встречались активные граждане, и тоже, каждый - наособицу: кто могилку выроет, водочки нальет, селедочки в горчично-масляной заливке, хлебушек черный, выпьет с тобой, песни попоет, все чин-чинарем, а к кому придешь - пожалуйте в Николая Гумилева поиграться, вот вам лопаточка, сами копайте-с. Горе, горе, страх и Ганина яма.
Впрочем, Арева не это больше всего пугало. Пугал его больше всего начавшийся понос, и не от страха перед Неизбежным, а банальный окопный понос от чего-то неправильно съеденного. А ведь будут думать, что от страха, вот что ужасно. Представьте, например, Цезаря, в которого жестоковыйный Брут только еще собрался воткнуть свой гросс ножей, а Великий понтифик уже того, значит, испачкался, и растекается по пурпурной тоге мерзкое вонючее пятно. Доказывай потом, что это не от страха, а от того, что гарум какой-то не совсем свежий был. Так тебе и поверят. И кто потом про Рубикон и прочее будет помнить? Никто. А помнить будут только то, что Цезарь обделался перед смертью.
Сопровождаемый этими мыслями и нехорошим урчанием в животе, Арев вошел вместе с конвоирами во дворик, который, предположительно, станет его последним прибежищем. Хозяйская собака лениво тявкнула, не высовываясь из конуры, из дома вышли старики - дед в теплом вязаном жилете и бабуля в халате, вытирающая руки застиранным передником. Пока начальник конвоя, старший ефрейтор, толковал со стариками, Арев высматривал заветное строение.
- Расстрел, ага, знаем, у меня централка где-то есть, а как же, сейчас… - бубнил дед.
- Сиди, стрелок, централка у него… заржАвела твоя централка. Куренку голову отрубить не может, а туда же. Центра-алка… А что, сынки, нельзя чтобы он мне огород под картошку вскопал? Ну, вместо расстрела? - спрашивала бабуля.
Старший ефрейтор отвечал, что нет, рабский труд военнопленных запрещен Конвенцией, бабуля говорила что-то еще, дед пытался нацепить очки с перемотанной изолентой переносицей, собака таки вылезла из конуры и так же лениво помахивала хвостом, глядя в пол - всё это биение жизни утомляло Арева и он обратился к начальнику конвоя, указав глазами на невзрачное строение на огороде: - Господин старший ефрейтор, разрешите?
- Дозволите, хозяюшка, сортиром вашим воспользоваться? несет его, видите, на три метра против ветра, - спросил у бабули начальник конвоя и, получив согласие, засмеялся, - иди!
Арев ракетой метнулся в ветхое строение и успел. До него доносились советы бабули, что можно гвоздику пожевать, да вот она давно уж и не печет ничего, некому, и что можно еще сушеную пленку с куриных пупков, но и птицу они тоже не держат, хлопотно, да и не надо им столько, - Ареву было все равно. Он был почти счастлив. У него даже практически целый рулон туалетной бумаги есть, не придется использовать наколотые на гвоздик пожелтевшие куски «Бвыжицкого вестника», там свинец, это вредно. После оштукатуренных под чертову шубу стен камеры, где кто-то все же умудрился нацарапать CARTHAGO.SVCKS.AVE.CAESAR, в немудреном деревенском сортире из нестроганых досок казалось даже уютно - чистенько, и чуть пахнет хлоркой. «А там уж пусть расстреливают, надоело все», - думал Арев. Конвоиры все еще бубнили о чем-то с дедами, запахло табачным дымом, где-то мычала корова…
Из оцепенения Арева вывел стук в дверь.
- Сынок, ты там живой? - спросила хозяйка, - как закончишь, выходи, я тебе отвару из гранатовых корок сделаю. Твои-то ушли уже. У них там война, что ли, кака-то.
- Смертию смерть поправ, - захихикал дед, - выходи, если что - в голбце пересидишь. Только огород нам вскопай, будь добренький?