(no subject)
Друзья, спасибо большое.
Неделю назад умер мой дедушка Яков Лейбман, мамин папа. Он был инженером, строил мосты в самом буквальном смысле: кто-то рисует и считает мост, а кто-то процесс строительства, чтобы полмоста не упало в реку. Вот это делал дедушка. Московский мост в Киеве, Метромост, Бегущая Лань в Дарьяльском ущелье, и еще десятки.
На прошлый день рождения дети подарили ему кронштейн, склеенный из бальсы. Идея была в том, что эта фигнюшка выдерживает в 600 раз больше своего веса. Дедушка оценил.
Дедушка был добрым. Он ни на кого не сердился, ни на кого не держал зла, не раздражался даже. Я об этом говорю, потому что к последние годы у него была уже так себе память, говорить связно больше трех фраз он мог только про мосты, там болячки, сям проблемы. Но то, что он нас всех (пять внуков, шесть правнуков) любит, он помнил. И в каком красивом месте, на 11 от океана улице, он живет, тоже помнил. И что бабушка вкусно готовит (ничего уже она давно не готовила) и какая она красивая, это он помнил. Вот это у него осталось до самого конца. И знаете, это не всегда так. Одну бабку на поминках я почти вышвырнула из дома. От нее-то осталась такая, знаете, едкая наблюдательность.
Было ему 87 лет, умер он дома, перед смертью болел (сломал пораженную паркинсонизмом руку, сломанная рука продолжала дергаться, от этого болеть и не срастаться, руки трясутся это писать) и сильно, по-видимому, страдал. Бабушка за ним ухаживала, дядя приезжал каждый день помогать. Накануне вечером заходил мой двоюродный брат, который два года учился на врача в Израиле, а тут вернулся наконец, потом дедушка говорил с моей мамой по скайпу. А потом ночью умер, парамедики приехали, но ничего уже сделать не могли. Весной умерла бабушкина подруга детства, так вот ей не так повезло. Она доживала два месяца, по бабушкиному выражению, как крыса лабораторная.
Среди ночи дядя позвонил всем. Я приехала в понедельник, мама с сестрой прилетели из Москвы во вторник, но на похороны они не успели: дядины раввины торопились успеть до Йом Кипур.
У дяди много жаккардовых занавесок, узорчатых скатертей и вышитых салфеток, и фотографий членов семьи. Вертикальный калифорнийский свет проникает все равно, рассеивается, размазывает рембрандтовские тени по характерным физиономиям. Бабушка сидит на коричневом диване, подобрав ноги и опираясь на подлокотник мягкой левой рукой, со всеми своими камеями, кольцами и бусами, с белой правой рукой на бедре, поверх узоров черного на черном, как толстая горбоносая русалка. Очень густые седые волосы заколоты крокодильчиком. Всю жизнь дедушка ее стриг и красил, а последнее время, со сломанной рукой, не мог. Обросла. Сидит и причитает по кругу, медленным чистым голосом, с давно не применявшимся произношением поклонницы Брюсова.
Дядя плачет. Ему 55 лет, у него всю жизнь болеет (и пашет, и заботится, и осуществляет безумно сложный фрумный быт) жена, его старший сын педиатр, средний танкист в АОИ, младший на неделю младше моего среднего. Он не рассчитывал до ста двадцати, но до девяноста планировал деда дотянуть. Насколько можно судить, пара лет ему удалась. У дяди сидит ученый раввин, молодой, светлоглазый, с твердой бандитской челюстью. Не говорит абсолютно ничего полезного; минимально отвлекает от разрушительной скорби обсуждением того, как трудно было быть соблюдающим евреем в СССР (дедушка и не был, он был советским спортсменом и инженером). Да пошел он к ебене матери со своим религиозным снобизмом. Впрочем, руку он мне пожал. Ну, сам виноват.
Очень я зла на этих раввинов.
Еврейское кладбище находится на горах в пустыне, на восток от ЛА. Тени уже зурбарановские, да нет никаких теней, все бело, как кости, бетонный холл (общее архитектурное впечатление развалин святилища летающих тарелок, довольно уместное) отделан под теплый известняк, оливы, яркий политый газон, где, собственно, хоронят. У меня оттуда одна фотография, Яша в кипе и с лопатой: документация того, что экзамен по матану он не так просто погулял.
Домой приехали уже ночью на вторник, рассмотрев во всех фазах мексиканский закат по дороге.
Казалось бы, что здоровому человеку сутки поста. Было страшно плохо, физически, и было совершенно ясно, что вот она, свобода воли. Никто меня не заставлял, и прекратить это можно было в любой момент. Мучиться по собственной воле - огромная роскошь.
Неделю назад умер мой дедушка Яков Лейбман, мамин папа. Он был инженером, строил мосты в самом буквальном смысле: кто-то рисует и считает мост, а кто-то процесс строительства, чтобы полмоста не упало в реку. Вот это делал дедушка. Московский мост в Киеве, Метромост, Бегущая Лань в Дарьяльском ущелье, и еще десятки.
На прошлый день рождения дети подарили ему кронштейн, склеенный из бальсы. Идея была в том, что эта фигнюшка выдерживает в 600 раз больше своего веса. Дедушка оценил.
Дедушка был добрым. Он ни на кого не сердился, ни на кого не держал зла, не раздражался даже. Я об этом говорю, потому что к последние годы у него была уже так себе память, говорить связно больше трех фраз он мог только про мосты, там болячки, сям проблемы. Но то, что он нас всех (пять внуков, шесть правнуков) любит, он помнил. И в каком красивом месте, на 11 от океана улице, он живет, тоже помнил. И что бабушка вкусно готовит (ничего уже она давно не готовила) и какая она красивая, это он помнил. Вот это у него осталось до самого конца. И знаете, это не всегда так. Одну бабку на поминках я почти вышвырнула из дома. От нее-то осталась такая, знаете, едкая наблюдательность.
Было ему 87 лет, умер он дома, перед смертью болел (сломал пораженную паркинсонизмом руку, сломанная рука продолжала дергаться, от этого болеть и не срастаться, руки трясутся это писать) и сильно, по-видимому, страдал. Бабушка за ним ухаживала, дядя приезжал каждый день помогать. Накануне вечером заходил мой двоюродный брат, который два года учился на врача в Израиле, а тут вернулся наконец, потом дедушка говорил с моей мамой по скайпу. А потом ночью умер, парамедики приехали, но ничего уже сделать не могли. Весной умерла бабушкина подруга детства, так вот ей не так повезло. Она доживала два месяца, по бабушкиному выражению, как крыса лабораторная.
Среди ночи дядя позвонил всем. Я приехала в понедельник, мама с сестрой прилетели из Москвы во вторник, но на похороны они не успели: дядины раввины торопились успеть до Йом Кипур.
У дяди много жаккардовых занавесок, узорчатых скатертей и вышитых салфеток, и фотографий членов семьи. Вертикальный калифорнийский свет проникает все равно, рассеивается, размазывает рембрандтовские тени по характерным физиономиям. Бабушка сидит на коричневом диване, подобрав ноги и опираясь на подлокотник мягкой левой рукой, со всеми своими камеями, кольцами и бусами, с белой правой рукой на бедре, поверх узоров черного на черном, как толстая горбоносая русалка. Очень густые седые волосы заколоты крокодильчиком. Всю жизнь дедушка ее стриг и красил, а последнее время, со сломанной рукой, не мог. Обросла. Сидит и причитает по кругу, медленным чистым голосом, с давно не применявшимся произношением поклонницы Брюсова.
Дядя плачет. Ему 55 лет, у него всю жизнь болеет (и пашет, и заботится, и осуществляет безумно сложный фрумный быт) жена, его старший сын педиатр, средний танкист в АОИ, младший на неделю младше моего среднего. Он не рассчитывал до ста двадцати, но до девяноста планировал деда дотянуть. Насколько можно судить, пара лет ему удалась. У дяди сидит ученый раввин, молодой, светлоглазый, с твердой бандитской челюстью. Не говорит абсолютно ничего полезного; минимально отвлекает от разрушительной скорби обсуждением того, как трудно было быть соблюдающим евреем в СССР (дедушка и не был, он был советским спортсменом и инженером). Да пошел он к ебене матери со своим религиозным снобизмом. Впрочем, руку он мне пожал. Ну, сам виноват.
Очень я зла на этих раввинов.
Еврейское кладбище находится на горах в пустыне, на восток от ЛА. Тени уже зурбарановские, да нет никаких теней, все бело, как кости, бетонный холл (общее архитектурное впечатление развалин святилища летающих тарелок, довольно уместное) отделан под теплый известняк, оливы, яркий политый газон, где, собственно, хоронят. У меня оттуда одна фотография, Яша в кипе и с лопатой: документация того, что экзамен по матану он не так просто погулял.
Домой приехали уже ночью на вторник, рассмотрев во всех фазах мексиканский закат по дороге.
Казалось бы, что здоровому человеку сутки поста. Было страшно плохо, физически, и было совершенно ясно, что вот она, свобода воли. Никто меня не заставлял, и прекратить это можно было в любой момент. Мучиться по собственной воле - огромная роскошь.