Маша Рупасова
Маша Рупасова:
Не могу сказать, что я делилась с ней какими-то своими проблемами. Просто приезжала и шла от калитки семь шагов, и про эти семь шагов я все никак не напишу стихи, а зря. Но тут требуются особые слова - раз шаг, два шаг, калина, слива, флоксы, колонка, малина, пион, может, как раз в этом сентябре и получится.
И у нас, в деревне нашей, был такой сентябрь - я приезжала, и было ощущение, что природа вздохнула, и сейчас начнётся естественный выдох, полетят мелкие плавные листья с огромного дуба и так далее, но я приезжала на счастливом сладком ещё вдохе.
У нас на террасе стояло два топчана. Первый, твёрдый, как камень, чтоб сидеть, а второй назывался - канапа', бабушка притащила его с какой-то помойки, набила сеном, перетянула году эдак в восемьдесят втором, и с тех пор канапа стала местом силы. Ее коричнево-зелёная обивка была в отличных красных розах размером с кочан.
Гукнешься на канапу и слышишь, как вдохновенно и успокаивающе гудят в её добром нутре пружины. Будто далёкий оркестр специально для тебя. Перевернешься на другой бок - опять пружины ухают и скрежещут. Держат. Живи, говорят.
Там хорошо отдыхалось от горьких подростковых унижений - которые, конечно же, никуда не делись до сих пор, поэтому так важно, что была калитка. Калитка была, и была тропинка - раз-два-три-четыре-пять-шесть - и семь, были флоксы, пион, калина, дверь, канапа с её сеном, розами, пружинами.
На канапе лежал овчинный тулуп, тяжеленный, как живой баран, и такой же пахучий, но зато он укрывал буквально ото всего, включая разбитое сердце.
Лежишь под ним, мгновенно становится жарко, и смотришь в окно, а в окне ветка яблони - кач да кач, и зелень вокруг звенит, льётся, льётся, и скоро осень, вот-вот осень, но пока ещё вдох, не выдох. И можно бы на другой бок перевернуться, но под тулупом чисто от скуки бока менять не станешь, обременительно это.
И вот лежишь-лежишь, ветка, как полагается, в окне, иногда яблоко сорвётся, и думаешь - надо не забыть, где упало, и достать, потому что сорт уж очень хороший, а то потом в траве не найдёшь ничего. Ещё немножечко - и встану. И за яблоком. И засыпаешь.
И я, конечно, проживу этот сентябрь как взрослый человек, но параллельно мы с бабушкой будем копать картошку, потому что одно дело покупная, а другое, о-о, совсем, совсем другое, - своя!
Будем копать, удивляясь размеру и форме картошек, и начнётся потихонечку осень. Но когда ты одет в галоши и старую телогрейку, под которой неизвестно чья растянутая майка, а под майкой сердце, то выдох возражений не вызывает.
Выкопаем бабулин рассыпчатый урожай, свернём поздние кочаны капусты, повыдергаем сухие огуречные плети, обрежем виноград, накроем брёвна старым рубероидом, чтобы не знаю что.
Будем состоять из отцовской куртки с неработающей молнией, из лопаты будем состоять и тихой прохлады, котороя немного обезболивает и всю эту несправедливую Москву, и эту вашу замечательно взрослую жизнь.
Покуда все были живы, можно было отдохнуть под неподъемной овчиной. Да и сейчас никто, наверное, не мешает.
Не могу сказать, что я делилась с ней какими-то своими проблемами. Просто приезжала и шла от калитки семь шагов, и про эти семь шагов я все никак не напишу стихи, а зря. Но тут требуются особые слова - раз шаг, два шаг, калина, слива, флоксы, колонка, малина, пион, может, как раз в этом сентябре и получится.
И у нас, в деревне нашей, был такой сентябрь - я приезжала, и было ощущение, что природа вздохнула, и сейчас начнётся естественный выдох, полетят мелкие плавные листья с огромного дуба и так далее, но я приезжала на счастливом сладком ещё вдохе.
У нас на террасе стояло два топчана. Первый, твёрдый, как камень, чтоб сидеть, а второй назывался - канапа', бабушка притащила его с какой-то помойки, набила сеном, перетянула году эдак в восемьдесят втором, и с тех пор канапа стала местом силы. Ее коричнево-зелёная обивка была в отличных красных розах размером с кочан.
Гукнешься на канапу и слышишь, как вдохновенно и успокаивающе гудят в её добром нутре пружины. Будто далёкий оркестр специально для тебя. Перевернешься на другой бок - опять пружины ухают и скрежещут. Держат. Живи, говорят.
Там хорошо отдыхалось от горьких подростковых унижений - которые, конечно же, никуда не делись до сих пор, поэтому так важно, что была калитка. Калитка была, и была тропинка - раз-два-три-четыре-пять-шесть - и семь, были флоксы, пион, калина, дверь, канапа с её сеном, розами, пружинами.
На канапе лежал овчинный тулуп, тяжеленный, как живой баран, и такой же пахучий, но зато он укрывал буквально ото всего, включая разбитое сердце.
Лежишь под ним, мгновенно становится жарко, и смотришь в окно, а в окне ветка яблони - кач да кач, и зелень вокруг звенит, льётся, льётся, и скоро осень, вот-вот осень, но пока ещё вдох, не выдох. И можно бы на другой бок перевернуться, но под тулупом чисто от скуки бока менять не станешь, обременительно это.
И вот лежишь-лежишь, ветка, как полагается, в окне, иногда яблоко сорвётся, и думаешь - надо не забыть, где упало, и достать, потому что сорт уж очень хороший, а то потом в траве не найдёшь ничего. Ещё немножечко - и встану. И за яблоком. И засыпаешь.
И я, конечно, проживу этот сентябрь как взрослый человек, но параллельно мы с бабушкой будем копать картошку, потому что одно дело покупная, а другое, о-о, совсем, совсем другое, - своя!
Будем копать, удивляясь размеру и форме картошек, и начнётся потихонечку осень. Но когда ты одет в галоши и старую телогрейку, под которой неизвестно чья растянутая майка, а под майкой сердце, то выдох возражений не вызывает.
Выкопаем бабулин рассыпчатый урожай, свернём поздние кочаны капусты, повыдергаем сухие огуречные плети, обрежем виноград, накроем брёвна старым рубероидом, чтобы не знаю что.
Будем состоять из отцовской куртки с неработающей молнией, из лопаты будем состоять и тихой прохлады, котороя немного обезболивает и всю эту несправедливую Москву, и эту вашу замечательно взрослую жизнь.
Покуда все были живы, можно было отдохнуть под неподъемной овчиной. Да и сейчас никто, наверное, не мешает.