Профессор МГУ Владислав Смирнов. «Лично Леонид Ильич Брежнев»
Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) - советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Ниже приводится фрагмент из его книги: Смирнов В.П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи/ В. П. Смирнов. - М.: Новый хронограф, 2011.
«Лично Леонид Ильич Брежнев»
Брежнев правил нами 18 лет, почти вдвое больше, чем Хрущев, и во многом следовал по его пути - от осуждения «культа личности» к созданию собственного культа. В 1966 г. на XXIII съезде КПСС первого секретаря ЦК опять переименовали в Генерального секретаря, а Президиум ЦК КПСС - в Политбюро, как при Сталине. О «коллективном руководстве», которое в 1964 г. именовали «величайшим политическим достоянием» партии, вспоминали все реже и реже, а потом и вовсе перестали. В средствах массовой информации настойчиво повторяли, что в решении какого-нибудь важного вопроса принял участие «лично Леонид Ильич Брежнев». Осторожно, не спеша, но настойчиво и последовательно Брежнев устранял из руководства возможных соперников. Никого из них не арестовали и даже не обвиняли публично, а просто отодвигали от власти: назначали послами в какую-нибудь далекую страну, переводили на почетные, но малозначащие должности, отправляли на пенсию. По сравнению со сталинскими, да и хрущевскими методами это был несомненный прогресс.
Первым испытал на себе брежневскую хватку «железный Шурик» - Шелепин. На XXIII съезде КПСС его без шума переместили с многообещающего поста председателя Комитета партийно-государственного контроля на руководство профсоюзами, не избрали секретарем ЦК КПСС и постепенно отстранили от государственных дел, хотя вплоть до 1975 г. Шелепин все еще оставался членом Политбюро. За Шелепиным последовал его главный помощник - председатель КГБ Семичастный. Его заменил преданный Брежневу Ю.В. Андропов. Затем и другие влиятельные лица, которые вместе с Брежневым участвовали в свержении Хрущева, стали уходить в тень и терять свои посты. Им на смену приходили новые люди из партийного аппарата - часто ничем не примечательные, но послушные Брежневу.
Каких-либо новых реформ Брежнев не предлагал. Начатая по инициативе Косыгина экономическая реформа увяла, не дав ощутимых результатов. Экономика развивалась, главным образом, за счет военной и нефтедобывающей промышленности. В СССР открыли огромные запасы нефти и газа. По добыче нефти Советский Союз обогнал Америку. Военная промышленность производила больше пушек и танков, чем все остальные страны мира. По продаже оружия Советский Союз вышел на второе место в мире после США. СССР достиг паритета с США в области ракетно-ядерных вооружений. Пропаганда опять кричала о небывалых успехах, а экономическое положение не улучшалось. Зерно, как и при Хрущеве, продолжали втихомолку закупать за границей. Магазины стояли полупустые. Сравнительно хорошо снабжалась только Москва и Ленинград - в меньшей степени «закрытые» города военно-прмышленного комплекса. В Москве можно было купить хлеб, сахар, молоко, крупу, колбасу, сыр. Почти каждый день - придя в магазин пораньше, но все же не всегда - удавалось раздобыть мясные полуфабрикаты: антрекоты, ромштексы, нередко состоявшие из сплошных жил, присыпанных для маскировки сухарями. Правда, стоили они дешево - 37 копеек порция - 125 грамм.
На зиму наши друзья и соседи заготовляли впрок соленую капусту. Хранили ее обычно на балконах, в эмалированных кастрюлях или ведрах. Понятное дело, сначала надо было запастись свежей капустой, которую осенью привозили в магазины. Она быстро распродавалась и никто не мог сказать, когда прибудет следующая партия. Приходилось держать ухо востро, чтобы не пропустить очередной привоз. Помню, в большом грязном овощном магазине на Ленинском проспекте подсобные рабочие в засаленых ватниках и шапках-ушанках поднимали из подвала кочаны капусты - хорошие и гнилые вперемешку, - и грузили их в проволочные контейнеры, стоявшие на заплеванном полу «торгового зала», а там уже волновалась очередь, охваченная вечным страхом - «на всех не хватит». Я явился в магазин тоже в ватнике, в резиновых сапогах, и рабочие приняли меня за своего. «Лезь сам в подвал, выбирай, что хочешь и плати», - сказали они мне. Я так и сделал. Если память мне не изменяет, именно в этом здании сейчас сияет зеркальными стеклами и начищенными медными ручками «Приват-банк», с огромной вывеской: «Депозиты, инвестиции, кредиты». В других городах и тем более в деревнях дело обстояло хуже. Отправляясь в Ярославль, я опять возил в подарок колбасу и сосиски, которых там не было.
Из провинции за продовольствием отправлялись в Москву, и такие поездки стали массовыми. Придумали загадку: «Длинное, зеленое, пахнет колбасой, что это такое?» Ответ: «Электричка из Москвы». Предприятия и учреждения предоставляли своим сотрудникам автобусы для поездки в Москву за покупками, обычно под видом экскурсий «для знакомства со столицей». В Москве автобус дожидался «экскурсантов» в условленном месте, а они стояли в очередях и, в случае успеха, доверху набивали автобус покупками. В более отдаленные места продукты везли в поезде, «договариваясь» с проводниками. Холодильников в поезде не было. Мясо завертывали в мокрые, смоченные уксусом тряпки, а в пути поливали соленой водой, чтобы оно не протухло.
«Доставать» приходилось не только продукты, но и всякие другие товары. Когда в 1965 г. мы, наконец, переехали в свою собственную квартиру, нам понадобилась мебель, холодильник и прочие предметы домашнего обихода. Для этого мало было только иметь деньги. Чтобы купить мебель мы с Инной несколько дней ранним утром, часа за два до открытия мебельного магазина, ходили «отмечаться» в многодневной очереди ожидавших поступления мебели, записывали свой номер, сверяли его со списком, который вели наиболее активные «очередники». На следующее утро опять шли «отмечаться». Не отметившиеся в списке исключались из очереди. При этом всегда находились желающие проникнуть в магазин без очереди. Они составляли свои списки, вспыхивали ссоры, крики, ругань. Очередь двигалась медленно, потому что мебель привозили в магазин не каждый день, мелкими партиями и не всегда то, что нужно. Нам удалось ее купить, кажется, через 2-3 недели стояния в очереди.
С холодильником получилось проще. Тогда существовал особый промысел - люди по несколько раз записывались в очередь, чтобы потом продать свою очередь другим. Женщина, стоявшая в очереди за холодильниками гораздо ближе нас к заветной двери магазина, продала нам свое место, и мы «достоялись» довольно быстро. «Иногородние» везли мебель, холодильники и прочую утварь из Москвы. Однажды мои друзья, живущие в Уфе, тащили туда тяжелые свертки бумажных обоев - в Уфе они отсутствовали. Дефицит всего стал привычным и казался неизбывным. Как-то я прочел статью руководительницы ленинградской торговли, которая разъясняла, что летом не может быть свободной продажи пива, потому что в это время спрос на него увеличивается. Мысль о том, что летом надо производить и продавать больше пива, в ее голове не возникала. Даже в Москве пиво бывало редко и только одного сорта - «Жигулевское».
В обстановке всеобщего дефицита расплодились «фарцовщики» - спекулянты валютой и импортными товарами, в первую очередь джинсами, неотразимо привлекательными для молодежи. При Хрущеве нескольких спекулянтов валютой расстреляли, причем, в нарушение всех правовых норм, по закону, принятому не до, а после их ареста. При Брежневе такого не было, но покупающим у спекулянтов приходилось платить втридорога, да еще опасаться, как бы вместе с ними не попасть в милицию. Владение иностранной валютой, по-прежнему, запрещалось, но теперь, в случае возвращения с валютой из-за границы, ее можно было официально обменять на «чеки» в магазины «Березка», где продавались импортные, но очень немногие, товары: джинсы, плащи «болонья», складные зонтики, которые тогда не производились в СССР, еще что-то в этом роде. Конечно, «чеки» немедленно стали предметом спекуляции. У входа в «Березки» крутились юркие личности, предлагавшие купить чеки за рубли, разумеется по гораздо более высокой цене.
Постоянно увеличивались цены то на один, то на другой товар, будто бы в связи с улучшением их качества. Особенно много толков вызвало повышение цен на водку, кажется, с 2 руб. 87 коп. до 4 руб. 12 коп., а может быть, и до 6 руб. за бутылку - точно уже не помню. Немедленно появился стишок:
Если даже будет восемь,
Все равно мы пить не бросим.
Доложите Ильичу
Нам и десять по плечу.
Но если будет двадцать пять,
Будем Зимний брать опять.
Так продолжалось год за годом, создавая ощущение какого-то тупика, вызывая раздражение и отчуждение от власти. Советские песни в нашем кругу больше не пели. Вместо них появились песни самодеятельных певцов - «бардов». Слова их песен были простые, мелодии - незатейливые, но они звучали искренне, задушевно и очень мне нравились. Такие песни возникали как бы ниоткуда, просто их начинали петь в знакомых мне компаниях. Сначала в каком-то байдарочном походе я услышал песни Булата Окуджавы. Тогда я не знал даже его фамилии, не говоря уже об имени и отчестве. Они были очень лиричные и по большей части печальные. Позднее зазвучали песни Владимира Высоцкого - напряженно-яростные, порой надрывные. В песнях Окуджавы и Высоцкого, вроде бы, не было ничего антисоветского. Напротив, оба они пели о героях Отечественной войны, а Окуджава с теплым чувством упоминал «комиссаров в пыльных шлемах» времен гражданской войны. Однако их песни не соответствовали тону и стандартам официальной пропаганды. Доходили до меня и песни-баллады Александра Галича - иногда драматически-призывные, а иногда ядовито-насмешливые. О Юлии Киме я тогда ничего не слышал.
Появились песни на туристско-альпинистскую тематику, тоже далекие от официальных: о дальних походах, кострах, палатках, о верных друзьях и подругах. От них веяло романтикой. Очевидно, их сочиняли мужественные люди, настоящие мужчины, которые сами поднимались в горы, спускались на плотах по диким таежным рекам, проходили через заснеженные пустыни. Прошло много лет, прежде чем я узнал имена некоторых из них, далеко не всех: Юрий Визбор, Александр Городницкий, Юрий Кукин. «Барды» ввели в моду гитару, которая раньше считалась мещанским инструментом, и магнитофон, на который они записывали свои песни. У них не было официальных концертов, их стихи не печатали, но они выступали на частных квартирах и в небольших клубах, их песни переписывались с магнитофона на магнитофон и расходились по всей стране, минуя цензуру. Песни «бардов» не запрещали, но и не одобряли. У приверженцев официальной идейности вызывали возмущение, например, такие слова одной из «бардовских» песен:
А я еду, а я еду за туманом,
За туманом и за запахом тайги.
«Что это такое! Наша славная советская молодежь едет на стройки коммунизма, а эти бездельники едут “за туманом”». Теперь я понимаю, а тогда не задумывался, что такие песни формировали новые эстетические, да и морально-политические критерии, углубляли расхождение между обществом и властью.
Очень важную роль в эволюции общественного мнения сыграли события в Чехословакии. Там в течение нескольких лет шла упорная борьба между сталинистами и антисталинистами. Также как в 1956 г. в Венгрии, она началась с дискуссий о литературе и постепенно перешла в сферу политики. В январе 1968 г. стойкий сталинист, президент Чехословакии и первый секретарь чехословацкой компартии Антонин Новотный вынужден был уступить руководство партией лидеру ее демократически-реформистского крыла Александру Дубчеку, а пост президента - генералу Людвигу Свободе. Дубчек взял курс на строительство «социализма с человеческим лицом», то есть на демократизацию общества. В Чехословакии начались массовые демонстрации и митинги, возникла и приобрела широчайшее распространение оппозиционная печать. Сталинистов устраняли с руководящих постов, цензуру фактически ликвидировали. Наступила «Пражская весна». Советские газеты об этом почти ничего не писали, но я, как и в 1956 году, следил за событиями по «Юманите», которая свободно продавалась в Москве, и по другим французским газетам, приходившим в «спецхраны» московских библиотек.
Я и мои друзья радовались успехам демократии в Чехословакии, но, вспоминая опыт Венгрии, опасались, что «Пражская весна» долго не продлится. Действительно, советские руководители вскоре пришли к выводу, что компартия Чехословакии теряет власть, этот процесс может захватить соседние страны и привести к падению коммунистических режимов. Советская печать принялась обличать чехословацких «ревизионистов», и я опять (как в 1956 г.) подумал, что Советский Союз может двинуть свои войска в Чехословакию. На этот раз мои друзья были со мной согласны. 22 августа 1968 г. я прочел в «Правде», что накануне советские войска и войска еще 4-х социалистических государств: Польши, Венгрии, ГДР и Болгарии, «выполняя свой “интернациональный долг”», вступили в Чехословакию по просьбе ее партийных и государственных деятелей, опасавшихся «контрреволюционного переворота и утери завоеваний социализма». Чехословацкая армия не оказала сопротивления, и сколько-нибудь существенных военных столкновений не произошло, но все же, как теперь известно, 12 советских солдат и офицеров были убиты и 25 ранены «в результате враждебных действий граждан ЧССР».
Мне рассказывали, будто несколько советских военнослужащих отказались участвовать во вторжении в Чехословакию и были расстреляны или покончили самоубийством. Я не знаю, верно ли это. Первоначально предполагалось сформировать в Чехословакии «революционное правительство» по образу Венгрии. В Москве даже заготовили декларацию Президиума ЦК КПСС и будущего чехословацкого правительства, призывающую население «оказывать содействие воинским частям наших союзников» и укреплять дружбу с Советским Союзом, но потом избрали другой путь. Президент Л. Свобода, воплощавший преемственность власти, остался на своем посту, хотя и был оттеснен на второй план. Правительство, состоявшее из сторонников сотрудничества с СССР возглавил Густав Гусак. В отличие от Венгрии, в Чехословакии не было ни политических процессов, ни казней; обошлись «чисткой» руководства. Дубчека и его сторонников лишили работы, многих вынудили эмигрировать, но никого не расстреляли и не повесили.
Тем не менее, основной факт не подлежал сомнению: в Чехословакии, как и в Венгрии в 1956 г., Советский Союз военной силой навязал соседней стране угодный ему политический режим, подавил стремление ее народа к свободе и демократии. На Западе заговорили о «доктрине Брежнева», согласно которой Советский Союз будет силой сохранять коммунистические порядки в своей зоне влияния. Опять было стыдно за свою страну, но, в отличие от событий 1956 г., я не слышал, чтобы кто-нибудь из преподавателей или студентов истфака одобрял действия СССР. В Москве даже нашлись смельчаки, которые решились публично протестовать против вторжения в Чехословакию. Евгений Евтушенко послал телеграмму солидарности своим чехословацким друзьям, 25 августа 1968 г. 8 человек вышли на Красную площадь с плакатами против оккупации Чехословакии. Они были сразу схвачены сотрудниками госбезопасности, избиты, затем отправлены в тюрьмы, ссылки и психиатрические лечебницы. Советские средства массовой информации об этом ничего не сообщили, но слухи постепенно дошли до нас. Они вызвали у меня опасливое уважение перед отчаянной, но, как я думал, бесполезной, смелостью демонстрантов.
Оккупация Чехословакии серьезно повлияла на взаимоотношения КПСС и зарубежных компартий. Компартии Западной Европы, в том числе самые крупные из них - итальянская и французская, стали выступать за сохранение и расширение демократических свобод не только в капиталистических, но и в социалистических странах. В декабре 1968 г. Пленум ЦК ФКП заявил, что при социализме должна сохраняться многопартийная система, все демократические партии смогут участвовать в выборах. Это выглядело очень привлекательно, но меня сильно смущал опыт Венгрии и Чехословакии. Когда там восстановили демократические свободы, население поднялось против коммунистов. Выходит, политическая свобода несовместима с коммунистическим режимом? Его можно сохранять только силой?
Для советского руководства многопартийная система была неприемлемым «ревизионизмом», но оно само стало объектом обвинений в «ревизионизме» со стороны компартии Китая, руководство которой добивалось от СССР отказа от критики Сталина, и отмены решений ХХ съезда КПСС. Кроме того китайские руководители предъявили Советскому Союзу территориальные претензии. Весной 1969 г. дело дошло до военного столкновения между СССР и Китаем из-за крохотного острова Даманский на Амуре. Сначала китайцы заняли этот необитаемый островок, потом советские войска их оттуда выбили, потеряв 152 человека убитыми и ранеными. Через несколько лет русло реки изменилось, и Даманский перестал быть островом, оказавшись на китайском берегу.
Я знал о китайских претензиях, но все же не ожидал, что дело дойдет до вооруженного конфликта. Некоторые мои знакомые, особенно люди старшего возраста, да еще и работавшие ранее в коммунистическом Китае, были совершенно обескуражены и никак не могли понять, что происходит. Как же так? Ведь, как пели в песне, сочиненной по случаю первого приезда Мао Цзедуна в СССР, «русский с китайцем братья навек», СССР и Китай - две братские социалистические страны, борцы за мир во всем мире, и вот они воюют из-за крохотного кусочка суши?
Оказавшись между двух огней, брежневское руководство было вынуждено занять более определенную позицию по отношению к Сталину. Она заключалась в попытке сбалансировать «заслуги» и «ошибки» Сталина. 21 декабря 1969 года, в 90-ю годовщину со дня рождения Сталина, в «Правде» появилась редакционная статья, где говорилось, что Сталин «как крупный теоретик и организатор» внес «важный вклад» в борьбу с врагами ленинизма. Он «возглавлял борьбу против троцкистов, правых оппортунистов, буржуазных националистов», но вместе с тем «допускал теоретические и политические ошибки, которые приобрели тяжелый характер в последний период его жизни». Напомнив, что «на своем ХХ съезде партия разоблачила и осудила культ личности», редакционная статья давала понять, что полной реабилитации Сталина не будет. Позиции определились. Сталина не реабилитируют, но не реабилитируют и его противников, в том числе «правых оппортунистов» (то есть Бухарина и Рыкова). Возрождения сталинского тоталитарного режима не будет, но и демократизации общества тоже не будет.
Ни процесс Синявского и Даниэля, ни поражение «пражской весны» не привели к установлению желательного для власти полного единомыслия. Люди хотели думать и жить иначе, чем предписывалось официальной идеологией и пропагандой. Это ясно чувствовалось в литературе, как всегда чутко улавливавшей общественные настроения. Очень заметную роль стало играть новое поколение писателей, особенно так называемые «деревенщики» (В.И. Белов, В.Г. Распутин, В.А. Астафьев, Ф.А. Абрамов). Они поставили в центр общественного внимания проблемы русской деревни. В их талантливых и весьма реалистичных произведениях, написанных с глубоким сочувствием к деревенским жителям, которых они считали носителями исконных традиций нравственности, трудолюбия, порядочности, советская деревня выглядела настолько бедной и убогой, а судьба ее жителей такой тяжкой, что невольно возникал вопрос: как и почему это случилось?
У меня вызывали большое уважение талант «деревенщиков», их стремление рассказать правду о тяжкой участи деревни и деревенских жителей, но я не разделял их умиления перед патриархальными деревенскими порядками, которые Белов обозначил словом «Лад». Я не испытывал никакого восторга перед тем, что наши предки строили избы без гвоздей, боронили поле сучковатыми бревнами, и топили печи «по-черному», без дымоходов. Я видел в этом проявление первобытной дикости, нищеты, отсталости, неблагоустройства. Если наши предки не пользовались железными гвоздями, ковыряли землю сучками, а не боронили железной бороной, не умели или не хотели вывести дым в трубу, чтобы избавиться от копоти и сажи, то чем тут гордиться? Кроме произведений «деревенщиков», широкий общественный резонанс вызвали «городские повести» Ю.В. Трифонова («Обмен», «Предварительные итоги», «Дом на набережной»). С большим мастерством и психологической достоверностью Трифонов анализировал жизнь советской интеллигенции сталинского и послесталинского поколения; показывал ее приспособленчество, измельчание, крушение прежних идеалов, их обмен на житейские блага. Все эти произведения публиковались в «Новом мире», которым продолжал руководить А.Т. Твардовский. Там печатались еще и очень интересные документальные очерки, статьи о состоянии экономики, общества, литературы, где явно ощущалось стремление к критическому осмыслению нашего прошлого и настоящего. По существу, «Новый мир» стал рупором либерально-демократической интеллигенции, желавшей реформировать и демократизировать советский режим. Я думаю, в этом отношении его можно сравнить с «Современником» Некрасова и Добролюбова, готовившим умы к отмене крепостного права.
«Новому миру» противостоял журнал «Октябрь», возглавляемый В.А. Кочетовым - автором политически заостренных, но литературно бездарных романов («Братья Ершовы», «Секретарь обкома», «Чего же ты хочешь?», «Угол падения»). Там действовали плакатные, ходульные, образцово-показательные, рабочие и партийные работники, отстаивающие линию партии. Сначала партийное руководство демонстрировало равное отношение, а, точнее, как бы сейчас сказали, равноудаленность и от «Нового мира», и от «Октября». На XXIII съезде КПСС слово для выступления было предоставлено и Твардовскому, и Кочетову, после чего обоих устранили из высоких партийных инстанций. Твардовский перестал быть кандидатом в члены ЦК КПСС, а Кочетов - членом Центральной Ревизионной Комиссии. Никто из моих друзей и знакомых не был поклонником «Октября». Зато мы с удовольствием читали «Новый мир», не только потому, что его направление соответствовало нашим настроениям, но еще и, главным образом, потому, что там печатались талантливые произведения, а от публикаций «Октября» веяло скукой, фальшью, какой-то мертвечиной. Идейно и психологически я и мои друзья принадлежали к той группе либерально-демократической интеллигенции, которую потом назвали «шестидесятниками», и настроения которой отражал «Новый мир».
В театре сходную с «Новым миром» роль играл «Театр на Таганке», руководимый Ю.П. Любимовым. По свидетельству одного из его влиятельных поклонников, заместителя заведующего международным отделом ЦК КПСС А.С. Черняева, «тогда в постановках Любимова не было ничего принципиально антисоветского. Но присутствовало вдоволь ёрничество с элементами политического хулиганства». Его спектакли привлекали непривычной театральной формой, новым репертуаром, смелой постановкой проблем власти и революции. По словам Черняева, спектакли «Таганки» «вызывали нестерпимую аллергию в райкоме, горкоме, в отделах ЦК, в министерстве культуры и его управлениях», но они как магнитом притягивали зрителей, искавших чего-то нового. Я тоже бывал на спектаклях «Таганки», видел ее молодых талантливых актеров (в том числе Высоцкого в роли Галилея, где он почему-то долго стоял на голове), но плакатно-публицистический стиль «Таганки» не слишком соответствовал моим, довольно консервативным вкусам. Гораздо больше спектакли «Таганки» нравились моему сыну - тогда студенту.
Новые веяния проникали даже в среду партийного руководства и аппарата ЦК КПСС, где тоже были поклонники «Нового мира» и «Таганки», которым претила фальшь и лицемерие официальной идеологии. В шутку говорили: «У нас не многопартийная, а многоподъездная система»: в разные отделы ЦК КПСС вели разные подъезды. Самым твердолобо сталинистким считали идеологический отдел, который возглавлял Суслов, самым либеральным - международный отдел. Его сотрудников часто набирали не из профессиональных партийных функционеров, а из журналистов, дипломатов, ученых, преподавателей. Они знали иностранные языки, следили за научной и публицистической литературой, ездили в зарубежные командировки, постоянно встречались с иностранными коммунистами, сотрудничали в научных журналах. По своим настроениям и внутренним убеждениям многие из них принадлежали к «шестидесятникам». Идеалом «шестидесятников» был «демократический социализм», «социализм с человеческим лицом», допускающий свободу мысли и творчества. На социализм и советскую власть они не посягали.
Одним из самых важных и новых явлений конца 60-х - начала 70-х годов был рост национального самосознания, охвативший почти все национальности, населявшие СССР. Особенно он был заметен у евреев. Многие, казалось бы, совершенно ассимилировавшиеся советские евреи, воспитанные на русской культуре, не знающие ни одного языка, кроме русского, никак не связанные с религией, ранее чувствовавшие себя советскими людьми, вдруг начали остро ощущать свою этническую принадлежность и близость к государству Израиль. Впервые я заметил это в 1967 году во время шестидневной арабо-израильской войны, когда Израиль всего за одну неделю наголову разгромил вооруженные силы арабских государств: Египта, Иордании и Сирии. На улице я случайно встретил своего хорошего знакомого - инженера, вместе с которым мы не раз плавали на байдарках. Едва поздоровавшись, он радостно воскликнул: «Ну, скажи, здорово мы дали арабам!» Я был ошарашен, потому что раньше не думал о его национальности и потому, что война Израиля с арабами была очень далека от моих мыслей.
Мне кажется, примерно с этого времени началось движение евреев за выезд в Израиль. Сначала их вообще не выпускали из СССР. Потом чинили всяческие препятствия, например, требовали уплатить колоссальные деньги за полученное в СССР образование и заручиться согласием остающихся в Советском Союзе родственников, но они с невероятным упорством добивались разрешения на выезд. В ожидании выезда уходили с работы, чтобы не подводить сослуживцев, от которых требовали осуждения эмигрантов; годами «сидели в отказе», перебивались случайными заработками, но стояли на своем. Те из них, с кем мне приходилось встречаться, говорили, что им смертельно надоел советский бытовой антисемитизм, дискриминация при приеме на работу или в престижные учебные заведения. Они мечтали об Израиле как об обетованной земле, где, если не они сами, то хотя бы их дети перестанут быть второсортными гражданами. Они учили иврит, изучали историю еврейского народа, искали связи с Израилем. Впрочем, кое-кто не собирался всю жизнь оставаться в Израиле. Они хотели только вырваться из СССР, чтобы потом перебраться в Западную Европу или в США.
Еще одним, новым и неожиданным для меня явлением было возрождение религии. При Брежневе преследования религии ослабли. В церкви, которые раньше пустовали, приходило все больше и больше людей. До меня доходили слухи, что некоторые известные литераторы и артисты приглашают к себе священников, слушают их проповеди, учат молитвы, крестятся сами и крестят своих детей. Постепенно начинали критиковать атеизм и вообще рационалистическое объяснение мира. В Средней Азии и в Казахстане большое влияние приобрело мусульманство. Знакомые рассказывали мне, что группы молодых мусульман вечерами ходят по улицам, останавливают прохожих, требуют читать мусульманские молитвы, а тех, кто отказывается или не знает - бьют. В школах тоже вспыхивали драки на религиозной почве: мусульмане против русских. В этих районах русские стали чувствовать себя неуютно.
Наряду с религией распространялась вера в сверхъестественные, «паранормальные» явления: «парапсихологию», телепатию, телекинез (передвижение предметов силой мысли). Появились люди, которых называли «экстрасенсами». Они, будто бы, обладали сверхчеловеческими способностями: могли видеть сквозь непрозрачные предметы, определять местонахождение пропавших людей или предметов, излечивать болезни путем простого наложения рук. Стали верить в посещения Земли «пришельцами» с других планет, прилетевших к нам на «летающих тарелках». Когда я спрашивал, - какие доказательства? - мне предъявляли напечатанные на машинке листки, где кандидаты и доктора разных наук со многими подробностями сообщали, что однажды бесследно исчезли три американских самолета в Бермудском треугольнике, что над Римом или над Мадридом такого-то числа в такой-то час появилась «летающая тарелка», остановила все движение на улицах, а потом пропала. Как это проверить? Ни в Риме, ни в Мадриде я тогда не был, итальянских и испанских газет не читал (как, впрочем, и мои собеседники), но был уверен, что если бы такие невероятные события действительно происходили, о них шумела бы вся мировая пресса, а она об этом молчала.
Мои робкие вопросы: откуда, собственно, прилетают «пришельцы», если достоверно известны лишь 7 необитаемых планет солнечной системы, а относительно других есть только предположения, с возмущением отвергались как свидетельство косного догматизма: мы еще многого не знаем, существует множество звезд, вокруг них может существовать множество планет, где и могут обитать «пришельцы». Известный астрофизик (впоследствии член-корреспондент Академии наук СССР и лауреат Ленинской премии) И.С. Шкловский на основании своих математических вычислений пришел к выводу, что спутники Марса внутри полые и, следовательно, имеют не естественное, а искуственное происхождение. «Гипотеза Шкловского» долго фигурировала в средствах массовой информации как доказательство существования «инопланетных цивилизаций», пока фотографии, сделанные с близкого расстояния с американских ракет, не показали, что это просто огромные каменные глыбы.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
«Лично Леонид Ильич Брежнев»
Брежнев правил нами 18 лет, почти вдвое больше, чем Хрущев, и во многом следовал по его пути - от осуждения «культа личности» к созданию собственного культа. В 1966 г. на XXIII съезде КПСС первого секретаря ЦК опять переименовали в Генерального секретаря, а Президиум ЦК КПСС - в Политбюро, как при Сталине. О «коллективном руководстве», которое в 1964 г. именовали «величайшим политическим достоянием» партии, вспоминали все реже и реже, а потом и вовсе перестали. В средствах массовой информации настойчиво повторяли, что в решении какого-нибудь важного вопроса принял участие «лично Леонид Ильич Брежнев». Осторожно, не спеша, но настойчиво и последовательно Брежнев устранял из руководства возможных соперников. Никого из них не арестовали и даже не обвиняли публично, а просто отодвигали от власти: назначали послами в какую-нибудь далекую страну, переводили на почетные, но малозначащие должности, отправляли на пенсию. По сравнению со сталинскими, да и хрущевскими методами это был несомненный прогресс.
Первым испытал на себе брежневскую хватку «железный Шурик» - Шелепин. На XXIII съезде КПСС его без шума переместили с многообещающего поста председателя Комитета партийно-государственного контроля на руководство профсоюзами, не избрали секретарем ЦК КПСС и постепенно отстранили от государственных дел, хотя вплоть до 1975 г. Шелепин все еще оставался членом Политбюро. За Шелепиным последовал его главный помощник - председатель КГБ Семичастный. Его заменил преданный Брежневу Ю.В. Андропов. Затем и другие влиятельные лица, которые вместе с Брежневым участвовали в свержении Хрущева, стали уходить в тень и терять свои посты. Им на смену приходили новые люди из партийного аппарата - часто ничем не примечательные, но послушные Брежневу.
Каких-либо новых реформ Брежнев не предлагал. Начатая по инициативе Косыгина экономическая реформа увяла, не дав ощутимых результатов. Экономика развивалась, главным образом, за счет военной и нефтедобывающей промышленности. В СССР открыли огромные запасы нефти и газа. По добыче нефти Советский Союз обогнал Америку. Военная промышленность производила больше пушек и танков, чем все остальные страны мира. По продаже оружия Советский Союз вышел на второе место в мире после США. СССР достиг паритета с США в области ракетно-ядерных вооружений. Пропаганда опять кричала о небывалых успехах, а экономическое положение не улучшалось. Зерно, как и при Хрущеве, продолжали втихомолку закупать за границей. Магазины стояли полупустые. Сравнительно хорошо снабжалась только Москва и Ленинград - в меньшей степени «закрытые» города военно-прмышленного комплекса. В Москве можно было купить хлеб, сахар, молоко, крупу, колбасу, сыр. Почти каждый день - придя в магазин пораньше, но все же не всегда - удавалось раздобыть мясные полуфабрикаты: антрекоты, ромштексы, нередко состоявшие из сплошных жил, присыпанных для маскировки сухарями. Правда, стоили они дешево - 37 копеек порция - 125 грамм.
На зиму наши друзья и соседи заготовляли впрок соленую капусту. Хранили ее обычно на балконах, в эмалированных кастрюлях или ведрах. Понятное дело, сначала надо было запастись свежей капустой, которую осенью привозили в магазины. Она быстро распродавалась и никто не мог сказать, когда прибудет следующая партия. Приходилось держать ухо востро, чтобы не пропустить очередной привоз. Помню, в большом грязном овощном магазине на Ленинском проспекте подсобные рабочие в засаленых ватниках и шапках-ушанках поднимали из подвала кочаны капусты - хорошие и гнилые вперемешку, - и грузили их в проволочные контейнеры, стоявшие на заплеванном полу «торгового зала», а там уже волновалась очередь, охваченная вечным страхом - «на всех не хватит». Я явился в магазин тоже в ватнике, в резиновых сапогах, и рабочие приняли меня за своего. «Лезь сам в подвал, выбирай, что хочешь и плати», - сказали они мне. Я так и сделал. Если память мне не изменяет, именно в этом здании сейчас сияет зеркальными стеклами и начищенными медными ручками «Приват-банк», с огромной вывеской: «Депозиты, инвестиции, кредиты». В других городах и тем более в деревнях дело обстояло хуже. Отправляясь в Ярославль, я опять возил в подарок колбасу и сосиски, которых там не было.
Из провинции за продовольствием отправлялись в Москву, и такие поездки стали массовыми. Придумали загадку: «Длинное, зеленое, пахнет колбасой, что это такое?» Ответ: «Электричка из Москвы». Предприятия и учреждения предоставляли своим сотрудникам автобусы для поездки в Москву за покупками, обычно под видом экскурсий «для знакомства со столицей». В Москве автобус дожидался «экскурсантов» в условленном месте, а они стояли в очередях и, в случае успеха, доверху набивали автобус покупками. В более отдаленные места продукты везли в поезде, «договариваясь» с проводниками. Холодильников в поезде не было. Мясо завертывали в мокрые, смоченные уксусом тряпки, а в пути поливали соленой водой, чтобы оно не протухло.
«Доставать» приходилось не только продукты, но и всякие другие товары. Когда в 1965 г. мы, наконец, переехали в свою собственную квартиру, нам понадобилась мебель, холодильник и прочие предметы домашнего обихода. Для этого мало было только иметь деньги. Чтобы купить мебель мы с Инной несколько дней ранним утром, часа за два до открытия мебельного магазина, ходили «отмечаться» в многодневной очереди ожидавших поступления мебели, записывали свой номер, сверяли его со списком, который вели наиболее активные «очередники». На следующее утро опять шли «отмечаться». Не отметившиеся в списке исключались из очереди. При этом всегда находились желающие проникнуть в магазин без очереди. Они составляли свои списки, вспыхивали ссоры, крики, ругань. Очередь двигалась медленно, потому что мебель привозили в магазин не каждый день, мелкими партиями и не всегда то, что нужно. Нам удалось ее купить, кажется, через 2-3 недели стояния в очереди.
С холодильником получилось проще. Тогда существовал особый промысел - люди по несколько раз записывались в очередь, чтобы потом продать свою очередь другим. Женщина, стоявшая в очереди за холодильниками гораздо ближе нас к заветной двери магазина, продала нам свое место, и мы «достоялись» довольно быстро. «Иногородние» везли мебель, холодильники и прочую утварь из Москвы. Однажды мои друзья, живущие в Уфе, тащили туда тяжелые свертки бумажных обоев - в Уфе они отсутствовали. Дефицит всего стал привычным и казался неизбывным. Как-то я прочел статью руководительницы ленинградской торговли, которая разъясняла, что летом не может быть свободной продажи пива, потому что в это время спрос на него увеличивается. Мысль о том, что летом надо производить и продавать больше пива, в ее голове не возникала. Даже в Москве пиво бывало редко и только одного сорта - «Жигулевское».
В обстановке всеобщего дефицита расплодились «фарцовщики» - спекулянты валютой и импортными товарами, в первую очередь джинсами, неотразимо привлекательными для молодежи. При Хрущеве нескольких спекулянтов валютой расстреляли, причем, в нарушение всех правовых норм, по закону, принятому не до, а после их ареста. При Брежневе такого не было, но покупающим у спекулянтов приходилось платить втридорога, да еще опасаться, как бы вместе с ними не попасть в милицию. Владение иностранной валютой, по-прежнему, запрещалось, но теперь, в случае возвращения с валютой из-за границы, ее можно было официально обменять на «чеки» в магазины «Березка», где продавались импортные, но очень немногие, товары: джинсы, плащи «болонья», складные зонтики, которые тогда не производились в СССР, еще что-то в этом роде. Конечно, «чеки» немедленно стали предметом спекуляции. У входа в «Березки» крутились юркие личности, предлагавшие купить чеки за рубли, разумеется по гораздо более высокой цене.
Постоянно увеличивались цены то на один, то на другой товар, будто бы в связи с улучшением их качества. Особенно много толков вызвало повышение цен на водку, кажется, с 2 руб. 87 коп. до 4 руб. 12 коп., а может быть, и до 6 руб. за бутылку - точно уже не помню. Немедленно появился стишок:
Если даже будет восемь,
Все равно мы пить не бросим.
Доложите Ильичу
Нам и десять по плечу.
Но если будет двадцать пять,
Будем Зимний брать опять.
Так продолжалось год за годом, создавая ощущение какого-то тупика, вызывая раздражение и отчуждение от власти. Советские песни в нашем кругу больше не пели. Вместо них появились песни самодеятельных певцов - «бардов». Слова их песен были простые, мелодии - незатейливые, но они звучали искренне, задушевно и очень мне нравились. Такие песни возникали как бы ниоткуда, просто их начинали петь в знакомых мне компаниях. Сначала в каком-то байдарочном походе я услышал песни Булата Окуджавы. Тогда я не знал даже его фамилии, не говоря уже об имени и отчестве. Они были очень лиричные и по большей части печальные. Позднее зазвучали песни Владимира Высоцкого - напряженно-яростные, порой надрывные. В песнях Окуджавы и Высоцкого, вроде бы, не было ничего антисоветского. Напротив, оба они пели о героях Отечественной войны, а Окуджава с теплым чувством упоминал «комиссаров в пыльных шлемах» времен гражданской войны. Однако их песни не соответствовали тону и стандартам официальной пропаганды. Доходили до меня и песни-баллады Александра Галича - иногда драматически-призывные, а иногда ядовито-насмешливые. О Юлии Киме я тогда ничего не слышал.
Появились песни на туристско-альпинистскую тематику, тоже далекие от официальных: о дальних походах, кострах, палатках, о верных друзьях и подругах. От них веяло романтикой. Очевидно, их сочиняли мужественные люди, настоящие мужчины, которые сами поднимались в горы, спускались на плотах по диким таежным рекам, проходили через заснеженные пустыни. Прошло много лет, прежде чем я узнал имена некоторых из них, далеко не всех: Юрий Визбор, Александр Городницкий, Юрий Кукин. «Барды» ввели в моду гитару, которая раньше считалась мещанским инструментом, и магнитофон, на который они записывали свои песни. У них не было официальных концертов, их стихи не печатали, но они выступали на частных квартирах и в небольших клубах, их песни переписывались с магнитофона на магнитофон и расходились по всей стране, минуя цензуру. Песни «бардов» не запрещали, но и не одобряли. У приверженцев официальной идейности вызывали возмущение, например, такие слова одной из «бардовских» песен:
А я еду, а я еду за туманом,
За туманом и за запахом тайги.
«Что это такое! Наша славная советская молодежь едет на стройки коммунизма, а эти бездельники едут “за туманом”». Теперь я понимаю, а тогда не задумывался, что такие песни формировали новые эстетические, да и морально-политические критерии, углубляли расхождение между обществом и властью.
Очень важную роль в эволюции общественного мнения сыграли события в Чехословакии. Там в течение нескольких лет шла упорная борьба между сталинистами и антисталинистами. Также как в 1956 г. в Венгрии, она началась с дискуссий о литературе и постепенно перешла в сферу политики. В январе 1968 г. стойкий сталинист, президент Чехословакии и первый секретарь чехословацкой компартии Антонин Новотный вынужден был уступить руководство партией лидеру ее демократически-реформистского крыла Александру Дубчеку, а пост президента - генералу Людвигу Свободе. Дубчек взял курс на строительство «социализма с человеческим лицом», то есть на демократизацию общества. В Чехословакии начались массовые демонстрации и митинги, возникла и приобрела широчайшее распространение оппозиционная печать. Сталинистов устраняли с руководящих постов, цензуру фактически ликвидировали. Наступила «Пражская весна». Советские газеты об этом почти ничего не писали, но я, как и в 1956 году, следил за событиями по «Юманите», которая свободно продавалась в Москве, и по другим французским газетам, приходившим в «спецхраны» московских библиотек.
Я и мои друзья радовались успехам демократии в Чехословакии, но, вспоминая опыт Венгрии, опасались, что «Пражская весна» долго не продлится. Действительно, советские руководители вскоре пришли к выводу, что компартия Чехословакии теряет власть, этот процесс может захватить соседние страны и привести к падению коммунистических режимов. Советская печать принялась обличать чехословацких «ревизионистов», и я опять (как в 1956 г.) подумал, что Советский Союз может двинуть свои войска в Чехословакию. На этот раз мои друзья были со мной согласны. 22 августа 1968 г. я прочел в «Правде», что накануне советские войска и войска еще 4-х социалистических государств: Польши, Венгрии, ГДР и Болгарии, «выполняя свой “интернациональный долг”», вступили в Чехословакию по просьбе ее партийных и государственных деятелей, опасавшихся «контрреволюционного переворота и утери завоеваний социализма». Чехословацкая армия не оказала сопротивления, и сколько-нибудь существенных военных столкновений не произошло, но все же, как теперь известно, 12 советских солдат и офицеров были убиты и 25 ранены «в результате враждебных действий граждан ЧССР».
Мне рассказывали, будто несколько советских военнослужащих отказались участвовать во вторжении в Чехословакию и были расстреляны или покончили самоубийством. Я не знаю, верно ли это. Первоначально предполагалось сформировать в Чехословакии «революционное правительство» по образу Венгрии. В Москве даже заготовили декларацию Президиума ЦК КПСС и будущего чехословацкого правительства, призывающую население «оказывать содействие воинским частям наших союзников» и укреплять дружбу с Советским Союзом, но потом избрали другой путь. Президент Л. Свобода, воплощавший преемственность власти, остался на своем посту, хотя и был оттеснен на второй план. Правительство, состоявшее из сторонников сотрудничества с СССР возглавил Густав Гусак. В отличие от Венгрии, в Чехословакии не было ни политических процессов, ни казней; обошлись «чисткой» руководства. Дубчека и его сторонников лишили работы, многих вынудили эмигрировать, но никого не расстреляли и не повесили.
Тем не менее, основной факт не подлежал сомнению: в Чехословакии, как и в Венгрии в 1956 г., Советский Союз военной силой навязал соседней стране угодный ему политический режим, подавил стремление ее народа к свободе и демократии. На Западе заговорили о «доктрине Брежнева», согласно которой Советский Союз будет силой сохранять коммунистические порядки в своей зоне влияния. Опять было стыдно за свою страну, но, в отличие от событий 1956 г., я не слышал, чтобы кто-нибудь из преподавателей или студентов истфака одобрял действия СССР. В Москве даже нашлись смельчаки, которые решились публично протестовать против вторжения в Чехословакию. Евгений Евтушенко послал телеграмму солидарности своим чехословацким друзьям, 25 августа 1968 г. 8 человек вышли на Красную площадь с плакатами против оккупации Чехословакии. Они были сразу схвачены сотрудниками госбезопасности, избиты, затем отправлены в тюрьмы, ссылки и психиатрические лечебницы. Советские средства массовой информации об этом ничего не сообщили, но слухи постепенно дошли до нас. Они вызвали у меня опасливое уважение перед отчаянной, но, как я думал, бесполезной, смелостью демонстрантов.
Оккупация Чехословакии серьезно повлияла на взаимоотношения КПСС и зарубежных компартий. Компартии Западной Европы, в том числе самые крупные из них - итальянская и французская, стали выступать за сохранение и расширение демократических свобод не только в капиталистических, но и в социалистических странах. В декабре 1968 г. Пленум ЦК ФКП заявил, что при социализме должна сохраняться многопартийная система, все демократические партии смогут участвовать в выборах. Это выглядело очень привлекательно, но меня сильно смущал опыт Венгрии и Чехословакии. Когда там восстановили демократические свободы, население поднялось против коммунистов. Выходит, политическая свобода несовместима с коммунистическим режимом? Его можно сохранять только силой?
Для советского руководства многопартийная система была неприемлемым «ревизионизмом», но оно само стало объектом обвинений в «ревизионизме» со стороны компартии Китая, руководство которой добивалось от СССР отказа от критики Сталина, и отмены решений ХХ съезда КПСС. Кроме того китайские руководители предъявили Советскому Союзу территориальные претензии. Весной 1969 г. дело дошло до военного столкновения между СССР и Китаем из-за крохотного острова Даманский на Амуре. Сначала китайцы заняли этот необитаемый островок, потом советские войска их оттуда выбили, потеряв 152 человека убитыми и ранеными. Через несколько лет русло реки изменилось, и Даманский перестал быть островом, оказавшись на китайском берегу.
Я знал о китайских претензиях, но все же не ожидал, что дело дойдет до вооруженного конфликта. Некоторые мои знакомые, особенно люди старшего возраста, да еще и работавшие ранее в коммунистическом Китае, были совершенно обескуражены и никак не могли понять, что происходит. Как же так? Ведь, как пели в песне, сочиненной по случаю первого приезда Мао Цзедуна в СССР, «русский с китайцем братья навек», СССР и Китай - две братские социалистические страны, борцы за мир во всем мире, и вот они воюют из-за крохотного кусочка суши?
Оказавшись между двух огней, брежневское руководство было вынуждено занять более определенную позицию по отношению к Сталину. Она заключалась в попытке сбалансировать «заслуги» и «ошибки» Сталина. 21 декабря 1969 года, в 90-ю годовщину со дня рождения Сталина, в «Правде» появилась редакционная статья, где говорилось, что Сталин «как крупный теоретик и организатор» внес «важный вклад» в борьбу с врагами ленинизма. Он «возглавлял борьбу против троцкистов, правых оппортунистов, буржуазных националистов», но вместе с тем «допускал теоретические и политические ошибки, которые приобрели тяжелый характер в последний период его жизни». Напомнив, что «на своем ХХ съезде партия разоблачила и осудила культ личности», редакционная статья давала понять, что полной реабилитации Сталина не будет. Позиции определились. Сталина не реабилитируют, но не реабилитируют и его противников, в том числе «правых оппортунистов» (то есть Бухарина и Рыкова). Возрождения сталинского тоталитарного режима не будет, но и демократизации общества тоже не будет.
Ни процесс Синявского и Даниэля, ни поражение «пражской весны» не привели к установлению желательного для власти полного единомыслия. Люди хотели думать и жить иначе, чем предписывалось официальной идеологией и пропагандой. Это ясно чувствовалось в литературе, как всегда чутко улавливавшей общественные настроения. Очень заметную роль стало играть новое поколение писателей, особенно так называемые «деревенщики» (В.И. Белов, В.Г. Распутин, В.А. Астафьев, Ф.А. Абрамов). Они поставили в центр общественного внимания проблемы русской деревни. В их талантливых и весьма реалистичных произведениях, написанных с глубоким сочувствием к деревенским жителям, которых они считали носителями исконных традиций нравственности, трудолюбия, порядочности, советская деревня выглядела настолько бедной и убогой, а судьба ее жителей такой тяжкой, что невольно возникал вопрос: как и почему это случилось?
У меня вызывали большое уважение талант «деревенщиков», их стремление рассказать правду о тяжкой участи деревни и деревенских жителей, но я не разделял их умиления перед патриархальными деревенскими порядками, которые Белов обозначил словом «Лад». Я не испытывал никакого восторга перед тем, что наши предки строили избы без гвоздей, боронили поле сучковатыми бревнами, и топили печи «по-черному», без дымоходов. Я видел в этом проявление первобытной дикости, нищеты, отсталости, неблагоустройства. Если наши предки не пользовались железными гвоздями, ковыряли землю сучками, а не боронили железной бороной, не умели или не хотели вывести дым в трубу, чтобы избавиться от копоти и сажи, то чем тут гордиться? Кроме произведений «деревенщиков», широкий общественный резонанс вызвали «городские повести» Ю.В. Трифонова («Обмен», «Предварительные итоги», «Дом на набережной»). С большим мастерством и психологической достоверностью Трифонов анализировал жизнь советской интеллигенции сталинского и послесталинского поколения; показывал ее приспособленчество, измельчание, крушение прежних идеалов, их обмен на житейские блага. Все эти произведения публиковались в «Новом мире», которым продолжал руководить А.Т. Твардовский. Там печатались еще и очень интересные документальные очерки, статьи о состоянии экономики, общества, литературы, где явно ощущалось стремление к критическому осмыслению нашего прошлого и настоящего. По существу, «Новый мир» стал рупором либерально-демократической интеллигенции, желавшей реформировать и демократизировать советский режим. Я думаю, в этом отношении его можно сравнить с «Современником» Некрасова и Добролюбова, готовившим умы к отмене крепостного права.
«Новому миру» противостоял журнал «Октябрь», возглавляемый В.А. Кочетовым - автором политически заостренных, но литературно бездарных романов («Братья Ершовы», «Секретарь обкома», «Чего же ты хочешь?», «Угол падения»). Там действовали плакатные, ходульные, образцово-показательные, рабочие и партийные работники, отстаивающие линию партии. Сначала партийное руководство демонстрировало равное отношение, а, точнее, как бы сейчас сказали, равноудаленность и от «Нового мира», и от «Октября». На XXIII съезде КПСС слово для выступления было предоставлено и Твардовскому, и Кочетову, после чего обоих устранили из высоких партийных инстанций. Твардовский перестал быть кандидатом в члены ЦК КПСС, а Кочетов - членом Центральной Ревизионной Комиссии. Никто из моих друзей и знакомых не был поклонником «Октября». Зато мы с удовольствием читали «Новый мир», не только потому, что его направление соответствовало нашим настроениям, но еще и, главным образом, потому, что там печатались талантливые произведения, а от публикаций «Октября» веяло скукой, фальшью, какой-то мертвечиной. Идейно и психологически я и мои друзья принадлежали к той группе либерально-демократической интеллигенции, которую потом назвали «шестидесятниками», и настроения которой отражал «Новый мир».
В театре сходную с «Новым миром» роль играл «Театр на Таганке», руководимый Ю.П. Любимовым. По свидетельству одного из его влиятельных поклонников, заместителя заведующего международным отделом ЦК КПСС А.С. Черняева, «тогда в постановках Любимова не было ничего принципиально антисоветского. Но присутствовало вдоволь ёрничество с элементами политического хулиганства». Его спектакли привлекали непривычной театральной формой, новым репертуаром, смелой постановкой проблем власти и революции. По словам Черняева, спектакли «Таганки» «вызывали нестерпимую аллергию в райкоме, горкоме, в отделах ЦК, в министерстве культуры и его управлениях», но они как магнитом притягивали зрителей, искавших чего-то нового. Я тоже бывал на спектаклях «Таганки», видел ее молодых талантливых актеров (в том числе Высоцкого в роли Галилея, где он почему-то долго стоял на голове), но плакатно-публицистический стиль «Таганки» не слишком соответствовал моим, довольно консервативным вкусам. Гораздо больше спектакли «Таганки» нравились моему сыну - тогда студенту.
Новые веяния проникали даже в среду партийного руководства и аппарата ЦК КПСС, где тоже были поклонники «Нового мира» и «Таганки», которым претила фальшь и лицемерие официальной идеологии. В шутку говорили: «У нас не многопартийная, а многоподъездная система»: в разные отделы ЦК КПСС вели разные подъезды. Самым твердолобо сталинистким считали идеологический отдел, который возглавлял Суслов, самым либеральным - международный отдел. Его сотрудников часто набирали не из профессиональных партийных функционеров, а из журналистов, дипломатов, ученых, преподавателей. Они знали иностранные языки, следили за научной и публицистической литературой, ездили в зарубежные командировки, постоянно встречались с иностранными коммунистами, сотрудничали в научных журналах. По своим настроениям и внутренним убеждениям многие из них принадлежали к «шестидесятникам». Идеалом «шестидесятников» был «демократический социализм», «социализм с человеческим лицом», допускающий свободу мысли и творчества. На социализм и советскую власть они не посягали.
Одним из самых важных и новых явлений конца 60-х - начала 70-х годов был рост национального самосознания, охвативший почти все национальности, населявшие СССР. Особенно он был заметен у евреев. Многие, казалось бы, совершенно ассимилировавшиеся советские евреи, воспитанные на русской культуре, не знающие ни одного языка, кроме русского, никак не связанные с религией, ранее чувствовавшие себя советскими людьми, вдруг начали остро ощущать свою этническую принадлежность и близость к государству Израиль. Впервые я заметил это в 1967 году во время шестидневной арабо-израильской войны, когда Израиль всего за одну неделю наголову разгромил вооруженные силы арабских государств: Египта, Иордании и Сирии. На улице я случайно встретил своего хорошего знакомого - инженера, вместе с которым мы не раз плавали на байдарках. Едва поздоровавшись, он радостно воскликнул: «Ну, скажи, здорово мы дали арабам!» Я был ошарашен, потому что раньше не думал о его национальности и потому, что война Израиля с арабами была очень далека от моих мыслей.
Мне кажется, примерно с этого времени началось движение евреев за выезд в Израиль. Сначала их вообще не выпускали из СССР. Потом чинили всяческие препятствия, например, требовали уплатить колоссальные деньги за полученное в СССР образование и заручиться согласием остающихся в Советском Союзе родственников, но они с невероятным упорством добивались разрешения на выезд. В ожидании выезда уходили с работы, чтобы не подводить сослуживцев, от которых требовали осуждения эмигрантов; годами «сидели в отказе», перебивались случайными заработками, но стояли на своем. Те из них, с кем мне приходилось встречаться, говорили, что им смертельно надоел советский бытовой антисемитизм, дискриминация при приеме на работу или в престижные учебные заведения. Они мечтали об Израиле как об обетованной земле, где, если не они сами, то хотя бы их дети перестанут быть второсортными гражданами. Они учили иврит, изучали историю еврейского народа, искали связи с Израилем. Впрочем, кое-кто не собирался всю жизнь оставаться в Израиле. Они хотели только вырваться из СССР, чтобы потом перебраться в Западную Европу или в США.
Еще одним, новым и неожиданным для меня явлением было возрождение религии. При Брежневе преследования религии ослабли. В церкви, которые раньше пустовали, приходило все больше и больше людей. До меня доходили слухи, что некоторые известные литераторы и артисты приглашают к себе священников, слушают их проповеди, учат молитвы, крестятся сами и крестят своих детей. Постепенно начинали критиковать атеизм и вообще рационалистическое объяснение мира. В Средней Азии и в Казахстане большое влияние приобрело мусульманство. Знакомые рассказывали мне, что группы молодых мусульман вечерами ходят по улицам, останавливают прохожих, требуют читать мусульманские молитвы, а тех, кто отказывается или не знает - бьют. В школах тоже вспыхивали драки на религиозной почве: мусульмане против русских. В этих районах русские стали чувствовать себя неуютно.
Наряду с религией распространялась вера в сверхъестественные, «паранормальные» явления: «парапсихологию», телепатию, телекинез (передвижение предметов силой мысли). Появились люди, которых называли «экстрасенсами». Они, будто бы, обладали сверхчеловеческими способностями: могли видеть сквозь непрозрачные предметы, определять местонахождение пропавших людей или предметов, излечивать болезни путем простого наложения рук. Стали верить в посещения Земли «пришельцами» с других планет, прилетевших к нам на «летающих тарелках». Когда я спрашивал, - какие доказательства? - мне предъявляли напечатанные на машинке листки, где кандидаты и доктора разных наук со многими подробностями сообщали, что однажды бесследно исчезли три американских самолета в Бермудском треугольнике, что над Римом или над Мадридом такого-то числа в такой-то час появилась «летающая тарелка», остановила все движение на улицах, а потом пропала. Как это проверить? Ни в Риме, ни в Мадриде я тогда не был, итальянских и испанских газет не читал (как, впрочем, и мои собеседники), но был уверен, что если бы такие невероятные события действительно происходили, о них шумела бы вся мировая пресса, а она об этом молчала.
Мои робкие вопросы: откуда, собственно, прилетают «пришельцы», если достоверно известны лишь 7 необитаемых планет солнечной системы, а относительно других есть только предположения, с возмущением отвергались как свидетельство косного догматизма: мы еще многого не знаем, существует множество звезд, вокруг них может существовать множество планет, где и могут обитать «пришельцы». Известный астрофизик (впоследствии член-корреспондент Академии наук СССР и лауреат Ленинской премии) И.С. Шкловский на основании своих математических вычислений пришел к выводу, что спутники Марса внутри полые и, следовательно, имеют не естественное, а искуственное происхождение. «Гипотеза Шкловского» долго фигурировала в средствах массовой информации как доказательство существования «инопланетных цивилизаций», пока фотографии, сделанные с близкого расстояния с американских ракет, не показали, что это просто огромные каменные глыбы.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky