Карл Барт. "Свобода Моцарта" (1956)
Карл Барт (1886-1968) - швейцарский кальвинистский теолог, один из основателей так называемой диалектической теологии. Его «Церковная догматика» в 13 томах стала значительным событием в христианском мире XX века. Ниже размещена его Речь по случаю юбилея Моцарта, произнесенная в музыкальном зале в Базеле 29 января 1956 года. Текст приводится по изданию: Бальтазар Г.У. фон; Барт К.; Кюнг Г. Богословие и музыка. Три речи о Моцарте / Пер. с нем. (Серия «Современное богословие»). - 2-е изд. - М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2011.
Свобода Моцарта
Речь по случаю юбилея Моцарта, произнесенная в музыкальном зале в Базеле 29 января 1956 года
Глубокоуважаемые дамы и господа! Разрешите мне начать мое выступление цитатой из письма капельмейстера архиепископского собора в Зальцбурге Леопольда Моцарта. Он предпринимал вместе с детьми - двенадцатилетней Наннерлем и семилетним Вольферлем - поездку, как мы сказали бы сейчас - турне по всей Западной Европе. Одним из важных пунктов этой поездки была Вена - в большом столичном городе исполнительский и композиторский талант его сына должен был быть оценен по достоинству. Этот план встретил трудности. Рассказывая о них в письме, отец говорит, что он хотел «возвестить миру о чуде, которое по воле Господа появилось на свет в Зальцбурге». Он пишет дальше: «Я обязан сделать это во славу Бога, иначе я буду самым неблагодарным его созданием. Какой великой радостью и победой были для меня слова одного вольтерьянца: "Я впервые в жизни увидел перед собой чудо!"» Этим вольтерьянцем был известный тогда энциклопедист Фридрих Мельхиор Гримм, который услышал Вольферля в 1763 году в Париже и так отозвался об этом: «Поистине этот ребенок сведет меня с ума, если я и впредь буду его слушать; всякий раз я чувствую, как трудно бороться с безумием, видя перед собой чудо».
Совершенно так же - необъяснимым чудом - назвал Моцарта и Гете, будучи уже стариком. Конечно, можно сказать, что со словом «чудо» всем - верующим, как Леопольд Моцарт, неверующим, как барон Гримм, и даже самому Гёте - следовало бы обходиться осторожнее. Но как много было людей, которые другими словами выражали то же самое, когда они пытались говорить о Вольфганге Амадее Моцарте! Я обратил внимание на то, что очень часто именно знаменитые композиторы - современник Моцарта Йозеф Гайдн, жившие уже после него Россини, Гуно, Бузони, наши современники Артур Онеггер и Эрнест Ансерме (с почтением произношу я эти имена!) с большим трудом находили слова, чтобы выразить восхищение своим коллегой по искусству. Мне бы не хотелось идти по их пути; я предпочел бы также оставить открытым вопрос, который мне не раз вполголоса задавал один наш знаменитый современник: «Может быть, Моцарт был ангелом?» Я рассказал вам все это только для того, чтобы напомнить, что в жизни и произведениях человека, о котором мы сегодня вспоминаем, присутствовало - и присутствует до сих пор - нечто особенное, загадочное. В чем же заключалось и заключается это «особенное» и «загадочное»? Исходным пунктом для ответа на этот вопрос может быть следующее: давайте признаем, что в фигуре Моцарта присутствуют две загадки.
Первая из них такова: в музыке Моцарта есть вся музыка XVIII века. Жил ли когда-нибудь другой композитор, который был бы так открыт для всех сочинений своих современников - старших и юных, известных и неизвестных, значительных и незначительных? Он воспринимал весь мир звуков, которые его окружали, - от церковных хоралов до венских уличных песенок. Ему не мешало, наоборот, его веселило и подзадоривало, если он сочинял музыку при разнообразном шуме: если в соседней комнате пели, под ним играли на фортепиано, над ним - на кларнете, а на улице играли в кегли. В последние годы он серьезно и основательно - как новичок - штудировал музыку Баха и Генделя. Слушатель должен быть готов к тому, что его произведения изобилуют цитатами и реминисценциями. Даже опытный знаток нашего времени может сбиться и спутать его музыку с чужой. Есть несколько произведений, про которые нельзя до сих пор окончательно решить, принадлежат ли они Моцарту или все-таки нет.
Но при этом XVIII век - это не только Моцарт, и Моцарт - это не только XVIII век. Существует - как же трудно это точно сформулировать - моцартовский звук, присущий только ему и четко проявляющийся через все цитаты, заимствования и мотивы уже в его детских вещах. Любая музыка, к которой он прикасался, менялась под его пальцами, становилась другой, обретала иную природу. От встречи с его душой любая музыка становилась музыкой Моцарта. Он творил, даже когда он подражал. Он свободно - и с каждым годом все свободнее - двигался в пределах законов искусства своего времени. Но он не совершал революций, не сотрясал основ, не ниспровергал авторитеты. Он искал и находил свое предназначение в том, чтобы, сохраняя связь с музыкой своего времени, всегда быть самим собой. Именно в этой загадке, в этом феномене следует искать то «особенное», что было ему присуще. Только осознав этот феномен, мы можем оценить его творческое и человеческое величие, которое поднимает его - как крылья поднимают орла - над всеми его современниками.
Другая загадка находится глубже. Музыка Моцарта кажется легкой и беззаботной - поэтому, слушая ее, испытываешь радость, облегчение и освобождение. Это касается всей его музыки: известных минорных композиций, опер, написанных в жанре opera seria, церковных сочинений вплоть до «Реквиема», масонских песнопений - одним словом, даже тех произведений, где он серьезен, торжествен, печален и трагичен. Трагичен? Нет, никогда он не бывает трагичным. Он играет и не прекращает игру. Те, кто, слушая Моцарта, не ощущают себя в движении, в полете, - те не умеют играть вместе с ним, не умеют правильно слушать его; им не удастся почувствовать радость и облегчение от музыки Моцарта. Не умеют слушать его и те, кто считает (такое мнение было распространено в XIX веке), что беззаботность и легкость этой музыки дешево достались Моцарту. За его игрой стоят железная воля, неутомимое усердие.
В любой момент своей короткой жизни, когда он ездил, когда был на людях, когда играл в бильярд - в голове его происходила неутомимая работа, приходили новые темы, оформлялись сложные композиции и переходы; да, так было всегда! Иногда он усердно и тщательно записывал на бумагу все, что приходило ему в голову и обретало в нем свой образ; а иногда он просто часами сидел за фортепиано и импровизировал - перед слушателем или в одиночестве, днем или ночью. Кроме того, легкость его музыки глубока и многообразна. Часто - порой в самых радостных, детских, сверкающих произведениях - эта легкость оборачивается страстностью, требовательностью, она волнует и не дает покоя. Тем, кто не понимает и не принимает этого, также не удастся почувствовать радость и облегчение от музыки Моцарта. Здесь можно вспомнить известный факт, что исполнять произведения Моцарта и дирижировать их исполнением - задача очень трудная даже для самого опытного музыканта. Кто-то недавно очень удачно сформулировал суть этой трудности: в его музыке «самое трудное парит на крыльях и самое легкое обретает огромную тяжесть». О каком другом музыканте мы можем так сказать? «Особенное» в Моцарте тесно связано с этим противоречием - а вернее с тем, что для его музыки в этом нет противоречия.
Позвольте мне теперь сказать и о том, что я хотел бы назвать великой объективностью Моцарта, с которой он прошел весь свой путь. Свой жизненный путь, который примерно с двадцати лет становился все мрачнее и тяжелее; он сумел пройти его, не погружаясь полностью в эту мрачность, но постоянно находя вокруг себя небольшие радости, светлые, веселые, иногда смешные переживания, скрашивавшие эту дорогу. Даже в свою последнюю ночь - ночь на 5 декабря 1791 года - он думал не только о «Реквиеме», но и о «Волшебной флейте», которая шла в театре в последние часы его жизни. Но ни «Реквием», ни «Волшебная флейта» не являются его исповедью, не выражают всего того, что было в нем. Субъективное никогда не приходило в его музыку. Он никогда не использовал музыку для того, чтобы рассказать о себе, своих чувствах, своем настроении.
Я не знаю ни одного случая, когда характер его произведения можно было бы объяснить определенными событиями его жизни или состоянием, в котором он находился; в его сочинениях, в их последовательности нет никакой «биографической линии». Жизнь Моцарта служила его искусству, а не наоборот; конечно, в прозаическом, приземленном, смысле именно искусство обеспечивало его жизнь, давало ему, госпоже Констанции и детям средства - гульдены, которые так легко разлетались из его рук. Но когда появлялись заказы (а они никогда не были лишними!) и начиналась работа, исчезало всё - он сам, жена, дети, а раньше - сердитый отец, неверная Алоизия Вебер, не говоря уже о злом архиепископе Коллоредо и графе Арко, - и оставалась лишь его судьба, его предназначение: отобразить и воплотить в музыке звучащую Вселенную, которую он слышал, которая жила в его душе.
Во всем, что он творил, содержался - и содержится сейчас - призыв для слушателя: следуя за ним, выйти из тесной раковины собственного «Я». Моцарт прошел долгий путь и как художник: новые фундаментальные исследования делят его творчество на тридцать четыре периода; мы узнаем, что в каждый из этих периодов Моцарт находил для себя и использовал разные образцы для подражания. Очень интересно проследить все тридцать четыре периода его творчества; это весьма достойный и похвальный труд! Но мне кажется, что не стоит слепо доверять всем выводам, которые приводятся в этих работах, - в противном случае нам придется воспринимать Моцарта серьезно только с того времени, когда он стал в своих сочинениях ближе Бетховену; а Бетховен все-таки не есть мера всех вещей. В творческом пути Моцарта есть слишком много исключений из правил. Часто в своих ранних произведениях он мимоходом затрагивает то, что будет разработано только через несколько лет, а в поздних - возвращается к темам ранних. Поэтому, мне кажется, будет самым разумным с нашей стороны оставаться открытыми для музыки Моцарта любого - раннего, зрелого и самого известного, позднего, периода.
Вспомним, к примеру, что было для него возможным уже в «Идоменее» и еще в «Волшебной флейте»! В этом отношении тоже можно говорить о высшей свободе, высшей объективности Моцарта: в ранние и более поздние периоды он одинаково прислушивался к вечному звучанию Вселенной, нимало не заботясь о том, чтобы продемонстрировать слушателям свои достижения в музыкальной технике. Он был с самого детства посвящен госпоже Музыке; ей одной он и служил всю жизнь. Мне кажется, свобода этого постоянного и неустанного служения - еще одна составляющая того «особенного», что было в нем. Здесь мне хотелось бы рассмотреть понятие «моцартовская свобода» еще в одном аспекте. Моцарту всегда было, что сказать своим слушателям; однако впечатление о его музыке будет совершенно неправильным, если искать в ней некую доктрину или философскую систему. Он никогда не поучает и не морализирует.
Конечно, он подробно обсуждал тексты своих опер с авторами либретто - но вовсе не для того, чтобы договориться, какие именно идеи непременно следует общими усилиями довести до слушателя. Он писал отцу в 1781 году: «В опере поэзия, безусловно, должна быть послушной дочерью музыки!» - и это высказывание относится ко всем периодам творчества Моцарта. Он не искал в творениях Лоренцо да Понте или Эмануэля Шиканедера великих идей, которые надо воплотить в музыке; он ждал от них импульса к созданию и развитию собственных музыкальных тем и вариаций, которые, возникнув, начинали жить своей жизнью, параллельной, но независимой от скромных трудов третьеразрядных поэтов, давших повод для их появления. Таким образом, «Фигаро» Моцарта не имеет ничего общего с идеями Французской революции, а в «Дон Жуане» не следует искать (как это делал Кьеркегор) воплощения мифа о вечном сладострастнике. Нет особой моцартовской философии оперы «Так поступают все женщины»; не нужно особо усердствовать, пытаясь найти в «Волшебной флейте» - даже в ней! - «религию человечества» или, чего доброго, намеки на тайны политики!
Мы можем обижаться на Моцарта или относиться к нему снисходительно, но мы должны примириться и со следующим фактом: Моцарта не затрагивала, не волновала (об этом свидетельствуют его письма) ни окружающая природа, ни история, ни философия, ни политика его времени; ничто из этого не влияло на него, не заставляло хоть в мелочи изменить свою жизнь. Он никогда не выступал поклонником определенной доктрины. Я боюсь, что и читал он немного; и уж никакого сомнения нет, что он не любил рассуждать и поучать. Не существует моцартовской метафизики. В окружающем мире - в природе и в мире духовном - он искал и находил материал для музыки. Видя, слыша, ощущая Бога, мир, людей, себя самого, небо и землю, жизнь и смерть - прежде всего смерть, - он был свободен и тем самым верен своему единственному предназначению.
Еще несколько слов о свободе. Музыка Моцарта удивительным образом свободна от всякого рода эксцессов, от резких контрастов и столкновений. Солнце светит, но не ослепляет, не изнуряет, не жжет. Небо поднимается куполом над землей, но не давит ее своей тяжестью, не поглощает ее. И земля остается просто землей; она не таит в себе восстания титанов против неба. Сумерки, хаос, смерть и преисподняя - все это присутствует в музыке Моцарта, но ничто из этого не побеждает. Моцарт музицирует, находясь над миром, на недоступной нам высоте, - оттуда он видит все и знает обо всем, он видит и соблюдает границы между верхом и низом, между правой и левой стороной. Он соблюдает меру. «Любую страсть, даже если она очень сильная, следует выражать умеренно, иначе она вызывает отвращение», - так он писал в 1781 году, и еще: «Музыка никогда не должна оскорблять и ранить слушателя, в каком бы ужасном он ни был состоянии; она должна приносить радость. Это значит: музыка всегда должна оставаться музыкой».
Он был, как прекрасно сказал о нем Грильпарцер, музыкантом, который «никогда не делал слишком мало или слишком много и всегда достигал своей цели, но не перешагивал через нее». Это свет, которому знакома темнота, это радость, помнящая о страданиях; но в страданиях, жалобах, гневе всегда слышится ясное предчувствие радости, света и мира, которые обязательно придут - рано или поздно. Смех со слезами и слезы со смехом! Это не имеет ничего общего с тем слащавым образом «изящного Моцарта», которым восторгался - и потом совершенно логичным образом пресытился - XIX век. С другой стороны, это не имеет ничего общего и с образом «демонического Моцарта», о котором стали много говорить в наше время. В его музыке нет никаких демонов. Это музыка успокоившихся страстей, мудрого взаимодействия противоположных элементов. Эта музыка высшей свободы; поистине, в ней мы слышим voxhumana - голос человечества, во всем великом многообразии его проявлений. Кто умеет правильно слушать музыку Моцарта, тому, - кто бы он ни был - умный Базилио или трогательный Керубино, храбрый Дон Жуан или трус Лепорелло, нежная Памина или неистовая Царица ночи, все прощающая графиня или терзаемая ревностью Электра, мудрый Зороастро или глупый Папагено (ведь в каждом из нас скрыт его герой!); кто бы он ни был - этот обреченный на смерть и живущий наперекор этому человек, - ему удается ощутить себя самим собой, ощутить себя понятым и призванным к свободе.
Здесь необходимо не упустить из виду важную вещь. В моцартовской «золотой середине» не содержится, как это происходит у богослова Шлейермахера, компромисса, бездействия и, наконец, безразличия. В ней всегда происходит нарушение равновесия, движение, поворот. Свет усиливается, а темнота отходит, но не исчезает; радость обгоняет, но не прогоняет печаль; «да» звучит сильнее, но не заглушает «нет». Вспомним о том, что мы уже говорили, - о повороте, всегда происходившем в жизни Моцарта, о повороте от темных переживаний к светлым - от многочисленных темных к редким светлым... «Die Strahlen der Sonne vertreiben die Nacht» - поется в конце «Волшебной флейты». Игра может и должна продолжаться - или начаться сначала. Эта игра всегда - в головокружительной высоте или в темной глубине - выигрывает, она обречена на выигрыш; этим раз и навсегда определен ее характер. В музыке Моцарта нельзя услышать равновесия - то есть неопределенности, сомнения.
Это относится к его операм, к его инструментальным произведениям и к его церковным сочинениям. Разве не слышится в скорбных воззваниях Kyrie или Miserer нерушимой уверенности, что помилование уже давно свершилось? Benedictus qui venit in nomine Dominil В моцартовском понимании он уже пришел! Dona nobis pacernlи У Моцарта эта просьба - наперекор всему - уже исполнена. Уже поэтому церковную музыку Моцарта, несмотря на все известные замечания и возражения, можно и нужно назвать по-настоящему духовной. Моцарт никогда не жаловался и не роптал, хотя очень часто у него были поводы к этому. Но каждый раз в его душе и в его музыке происходил тот поворот, о котором мы говорили. Именно в этом, как мне кажется, тайна его свободы и высшее проявление того «особенного», что было в нем; в сегодняшней речи мы и пытались как-то определить это «особенное».
В заключение позволю себе несколько отдельных замечаний. Я оставляю без ответа вопрос, почему я, евангельский христианин и богослов, говорю «да» именно Моцарту - думаю, это не осталось от Вас скрытым, - при том, что он был католиком и масоном, а что касается всего остального - только музыкантом, и никем другим. Имеющий уши да слышит. Всех остальных, кто удивленно и озабоченно качает головой, я хотел бы попросить обратить внимание на то, что и в Новом Завете есть не только речи, но и притчи о Царстве Небесном.
Есть еще несколько пунктов, на которых я хотел бы вкратце остановиться. Моцарт и другие великие композиторы. Не бойтесь услышать от меня сейчас нечто фантастическое - это было бы совершенно не по-моцартовски! Карл Фридрих Цельтер, постоянный помощник и советчик Гёте в музыке, как-то раз доверил своему великому другу суждение, вернее вздох, восклицание, крик души, который сначала может показаться грубым и недобрым: «Хорошо бы после Моцарта никто больше не мог сочинять музыку, умирать или находить покой!» Конечно, это невозможно; никого нельзя лишить этих прав. Однако приведем здесь гораздо более сдержанные слова одного из первых биографов Моцарта, пражского профессора Франца Нимечека, сказанные через семь лет после смерти Моцарта: «Тому, кто однажды почувствовал вкус к музыке Моцарта, едва ли понравится другая музыка».
Моцарт и Гёте. Весьма и весьма вероятно, что Моцарт не читал его. Он положил на музыку стихи о фиалке, не зная, что они принадлежат Гете. И кажется, Гете, довольный достижениями своего друга Цельтера, так и не узнал, что Моцарт сочинил музыку на его стихи. Кроме этого мы знаем, что Гёте, - к сожалению, нам неизвестно, в какой связи - говорил о «недостижимом» у Моцарта, называл его в одном ряду с Рафаэлем и Шекспиром и высказывал желание, чтобы именно Моцарт - и никто другой - написал музыку к его «Фаусту». Что бы могло получиться у Моцарта с таким либреттистом и у Гёте с таким композитором? Сравнивать их представляется мне объективно трудным, ибо моцартовская «золотая середина» чужда гётевскому одиночеству, и смешивать одно с другим было бы серьезной ошибкой, а то постоянное движение, нарушение равновесия между противоположными аспектами жизни, тот победный «поворот» - то есть та свобода Моцарта, о которой мы говорили раньше, на мой взгляд, не находит соответствия у Гёте.
Моцарт и Базель. Базель - не город Моцарта; так писала этой зимой одна местная газета. Конечно, Базель - это не Зальцбург, не Прага, не Вена; Базель - это Базель. Может быть, Бах и Бетховен имеют для Базеля большее значение, чем Моцарт. Кроме того, я не имею права скрыть от Вас следующий ужасный факт: когда семья Моцарта осенью 1766 года возвращалась домой из долгого турне по Европе через Швейцарию, его отец по непонятным для нас причинам предпочел по пути в Зальцбург остановиться не в Базеле, а в Цюрихе и именно там устроить концерт своих детей. Но все это, к счастью, давно позади. Если сейчас в Базеле найдется несколько сотен добрых душ, упорных в своем стремлении слушать и понимать музыку Моцарта, этого будет вполне достаточно, чтобы со спокойной совестью назвать Базель - несмотря ни на что - городом Моцарта.
И наконец - Моцарт и великие художники. Гёте, а за ним другие находили параллели между музыкой Моцарта и изобразительным искусством Рафаэля. Я позволю себе предположение, что еще более плодотворным может быть сравнение музыки Моцарта с картинами Сандро Ботичелли - с тем, как, изгибаясь, летят его линии, оставаясь в то же время удивительно четкими, с тем, как он выстраивает взаимоотношения всех составных элементов картины, и, главное, с тем непостижимым знанием, вопросами и ответами, которые мы видим в глазах людей на его картинах. Как они смотрят! Мне кажется, они смотрят так, как Моцарт слушал, - слушал, чтобы потом, в своей великой свободе, - играть; играть так, как ему это было предназначено и предначертано. Но сейчас уже давно пора услышать его самого в заключение этого праздника!
________
Торжество началось и закончилось Серенадой до-минор (c-moll) (KV 388) в исполнении группы камерной музыки и оркестра духовых инструментов Базельского музыкального общества. Дирижировал Йозеф Бопп. Речь была произнесена также 27 января в Туне.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Свобода Моцарта
Речь по случаю юбилея Моцарта, произнесенная в музыкальном зале в Базеле 29 января 1956 года
Глубокоуважаемые дамы и господа! Разрешите мне начать мое выступление цитатой из письма капельмейстера архиепископского собора в Зальцбурге Леопольда Моцарта. Он предпринимал вместе с детьми - двенадцатилетней Наннерлем и семилетним Вольферлем - поездку, как мы сказали бы сейчас - турне по всей Западной Европе. Одним из важных пунктов этой поездки была Вена - в большом столичном городе исполнительский и композиторский талант его сына должен был быть оценен по достоинству. Этот план встретил трудности. Рассказывая о них в письме, отец говорит, что он хотел «возвестить миру о чуде, которое по воле Господа появилось на свет в Зальцбурге». Он пишет дальше: «Я обязан сделать это во славу Бога, иначе я буду самым неблагодарным его созданием. Какой великой радостью и победой были для меня слова одного вольтерьянца: "Я впервые в жизни увидел перед собой чудо!"» Этим вольтерьянцем был известный тогда энциклопедист Фридрих Мельхиор Гримм, который услышал Вольферля в 1763 году в Париже и так отозвался об этом: «Поистине этот ребенок сведет меня с ума, если я и впредь буду его слушать; всякий раз я чувствую, как трудно бороться с безумием, видя перед собой чудо».
Совершенно так же - необъяснимым чудом - назвал Моцарта и Гете, будучи уже стариком. Конечно, можно сказать, что со словом «чудо» всем - верующим, как Леопольд Моцарт, неверующим, как барон Гримм, и даже самому Гёте - следовало бы обходиться осторожнее. Но как много было людей, которые другими словами выражали то же самое, когда они пытались говорить о Вольфганге Амадее Моцарте! Я обратил внимание на то, что очень часто именно знаменитые композиторы - современник Моцарта Йозеф Гайдн, жившие уже после него Россини, Гуно, Бузони, наши современники Артур Онеггер и Эрнест Ансерме (с почтением произношу я эти имена!) с большим трудом находили слова, чтобы выразить восхищение своим коллегой по искусству. Мне бы не хотелось идти по их пути; я предпочел бы также оставить открытым вопрос, который мне не раз вполголоса задавал один наш знаменитый современник: «Может быть, Моцарт был ангелом?» Я рассказал вам все это только для того, чтобы напомнить, что в жизни и произведениях человека, о котором мы сегодня вспоминаем, присутствовало - и присутствует до сих пор - нечто особенное, загадочное. В чем же заключалось и заключается это «особенное» и «загадочное»? Исходным пунктом для ответа на этот вопрос может быть следующее: давайте признаем, что в фигуре Моцарта присутствуют две загадки.
Первая из них такова: в музыке Моцарта есть вся музыка XVIII века. Жил ли когда-нибудь другой композитор, который был бы так открыт для всех сочинений своих современников - старших и юных, известных и неизвестных, значительных и незначительных? Он воспринимал весь мир звуков, которые его окружали, - от церковных хоралов до венских уличных песенок. Ему не мешало, наоборот, его веселило и подзадоривало, если он сочинял музыку при разнообразном шуме: если в соседней комнате пели, под ним играли на фортепиано, над ним - на кларнете, а на улице играли в кегли. В последние годы он серьезно и основательно - как новичок - штудировал музыку Баха и Генделя. Слушатель должен быть готов к тому, что его произведения изобилуют цитатами и реминисценциями. Даже опытный знаток нашего времени может сбиться и спутать его музыку с чужой. Есть несколько произведений, про которые нельзя до сих пор окончательно решить, принадлежат ли они Моцарту или все-таки нет.
Но при этом XVIII век - это не только Моцарт, и Моцарт - это не только XVIII век. Существует - как же трудно это точно сформулировать - моцартовский звук, присущий только ему и четко проявляющийся через все цитаты, заимствования и мотивы уже в его детских вещах. Любая музыка, к которой он прикасался, менялась под его пальцами, становилась другой, обретала иную природу. От встречи с его душой любая музыка становилась музыкой Моцарта. Он творил, даже когда он подражал. Он свободно - и с каждым годом все свободнее - двигался в пределах законов искусства своего времени. Но он не совершал революций, не сотрясал основ, не ниспровергал авторитеты. Он искал и находил свое предназначение в том, чтобы, сохраняя связь с музыкой своего времени, всегда быть самим собой. Именно в этой загадке, в этом феномене следует искать то «особенное», что было ему присуще. Только осознав этот феномен, мы можем оценить его творческое и человеческое величие, которое поднимает его - как крылья поднимают орла - над всеми его современниками.
Другая загадка находится глубже. Музыка Моцарта кажется легкой и беззаботной - поэтому, слушая ее, испытываешь радость, облегчение и освобождение. Это касается всей его музыки: известных минорных композиций, опер, написанных в жанре opera seria, церковных сочинений вплоть до «Реквиема», масонских песнопений - одним словом, даже тех произведений, где он серьезен, торжествен, печален и трагичен. Трагичен? Нет, никогда он не бывает трагичным. Он играет и не прекращает игру. Те, кто, слушая Моцарта, не ощущают себя в движении, в полете, - те не умеют играть вместе с ним, не умеют правильно слушать его; им не удастся почувствовать радость и облегчение от музыки Моцарта. Не умеют слушать его и те, кто считает (такое мнение было распространено в XIX веке), что беззаботность и легкость этой музыки дешево достались Моцарту. За его игрой стоят железная воля, неутомимое усердие.
В любой момент своей короткой жизни, когда он ездил, когда был на людях, когда играл в бильярд - в голове его происходила неутомимая работа, приходили новые темы, оформлялись сложные композиции и переходы; да, так было всегда! Иногда он усердно и тщательно записывал на бумагу все, что приходило ему в голову и обретало в нем свой образ; а иногда он просто часами сидел за фортепиано и импровизировал - перед слушателем или в одиночестве, днем или ночью. Кроме того, легкость его музыки глубока и многообразна. Часто - порой в самых радостных, детских, сверкающих произведениях - эта легкость оборачивается страстностью, требовательностью, она волнует и не дает покоя. Тем, кто не понимает и не принимает этого, также не удастся почувствовать радость и облегчение от музыки Моцарта. Здесь можно вспомнить известный факт, что исполнять произведения Моцарта и дирижировать их исполнением - задача очень трудная даже для самого опытного музыканта. Кто-то недавно очень удачно сформулировал суть этой трудности: в его музыке «самое трудное парит на крыльях и самое легкое обретает огромную тяжесть». О каком другом музыканте мы можем так сказать? «Особенное» в Моцарте тесно связано с этим противоречием - а вернее с тем, что для его музыки в этом нет противоречия.
Позвольте мне теперь сказать и о том, что я хотел бы назвать великой объективностью Моцарта, с которой он прошел весь свой путь. Свой жизненный путь, который примерно с двадцати лет становился все мрачнее и тяжелее; он сумел пройти его, не погружаясь полностью в эту мрачность, но постоянно находя вокруг себя небольшие радости, светлые, веселые, иногда смешные переживания, скрашивавшие эту дорогу. Даже в свою последнюю ночь - ночь на 5 декабря 1791 года - он думал не только о «Реквиеме», но и о «Волшебной флейте», которая шла в театре в последние часы его жизни. Но ни «Реквием», ни «Волшебная флейта» не являются его исповедью, не выражают всего того, что было в нем. Субъективное никогда не приходило в его музыку. Он никогда не использовал музыку для того, чтобы рассказать о себе, своих чувствах, своем настроении.
Я не знаю ни одного случая, когда характер его произведения можно было бы объяснить определенными событиями его жизни или состоянием, в котором он находился; в его сочинениях, в их последовательности нет никакой «биографической линии». Жизнь Моцарта служила его искусству, а не наоборот; конечно, в прозаическом, приземленном, смысле именно искусство обеспечивало его жизнь, давало ему, госпоже Констанции и детям средства - гульдены, которые так легко разлетались из его рук. Но когда появлялись заказы (а они никогда не были лишними!) и начиналась работа, исчезало всё - он сам, жена, дети, а раньше - сердитый отец, неверная Алоизия Вебер, не говоря уже о злом архиепископе Коллоредо и графе Арко, - и оставалась лишь его судьба, его предназначение: отобразить и воплотить в музыке звучащую Вселенную, которую он слышал, которая жила в его душе.
Во всем, что он творил, содержался - и содержится сейчас - призыв для слушателя: следуя за ним, выйти из тесной раковины собственного «Я». Моцарт прошел долгий путь и как художник: новые фундаментальные исследования делят его творчество на тридцать четыре периода; мы узнаем, что в каждый из этих периодов Моцарт находил для себя и использовал разные образцы для подражания. Очень интересно проследить все тридцать четыре периода его творчества; это весьма достойный и похвальный труд! Но мне кажется, что не стоит слепо доверять всем выводам, которые приводятся в этих работах, - в противном случае нам придется воспринимать Моцарта серьезно только с того времени, когда он стал в своих сочинениях ближе Бетховену; а Бетховен все-таки не есть мера всех вещей. В творческом пути Моцарта есть слишком много исключений из правил. Часто в своих ранних произведениях он мимоходом затрагивает то, что будет разработано только через несколько лет, а в поздних - возвращается к темам ранних. Поэтому, мне кажется, будет самым разумным с нашей стороны оставаться открытыми для музыки Моцарта любого - раннего, зрелого и самого известного, позднего, периода.
Вспомним, к примеру, что было для него возможным уже в «Идоменее» и еще в «Волшебной флейте»! В этом отношении тоже можно говорить о высшей свободе, высшей объективности Моцарта: в ранние и более поздние периоды он одинаково прислушивался к вечному звучанию Вселенной, нимало не заботясь о том, чтобы продемонстрировать слушателям свои достижения в музыкальной технике. Он был с самого детства посвящен госпоже Музыке; ей одной он и служил всю жизнь. Мне кажется, свобода этого постоянного и неустанного служения - еще одна составляющая того «особенного», что было в нем. Здесь мне хотелось бы рассмотреть понятие «моцартовская свобода» еще в одном аспекте. Моцарту всегда было, что сказать своим слушателям; однако впечатление о его музыке будет совершенно неправильным, если искать в ней некую доктрину или философскую систему. Он никогда не поучает и не морализирует.
Конечно, он подробно обсуждал тексты своих опер с авторами либретто - но вовсе не для того, чтобы договориться, какие именно идеи непременно следует общими усилиями довести до слушателя. Он писал отцу в 1781 году: «В опере поэзия, безусловно, должна быть послушной дочерью музыки!» - и это высказывание относится ко всем периодам творчества Моцарта. Он не искал в творениях Лоренцо да Понте или Эмануэля Шиканедера великих идей, которые надо воплотить в музыке; он ждал от них импульса к созданию и развитию собственных музыкальных тем и вариаций, которые, возникнув, начинали жить своей жизнью, параллельной, но независимой от скромных трудов третьеразрядных поэтов, давших повод для их появления. Таким образом, «Фигаро» Моцарта не имеет ничего общего с идеями Французской революции, а в «Дон Жуане» не следует искать (как это делал Кьеркегор) воплощения мифа о вечном сладострастнике. Нет особой моцартовской философии оперы «Так поступают все женщины»; не нужно особо усердствовать, пытаясь найти в «Волшебной флейте» - даже в ней! - «религию человечества» или, чего доброго, намеки на тайны политики!
Мы можем обижаться на Моцарта или относиться к нему снисходительно, но мы должны примириться и со следующим фактом: Моцарта не затрагивала, не волновала (об этом свидетельствуют его письма) ни окружающая природа, ни история, ни философия, ни политика его времени; ничто из этого не влияло на него, не заставляло хоть в мелочи изменить свою жизнь. Он никогда не выступал поклонником определенной доктрины. Я боюсь, что и читал он немного; и уж никакого сомнения нет, что он не любил рассуждать и поучать. Не существует моцартовской метафизики. В окружающем мире - в природе и в мире духовном - он искал и находил материал для музыки. Видя, слыша, ощущая Бога, мир, людей, себя самого, небо и землю, жизнь и смерть - прежде всего смерть, - он был свободен и тем самым верен своему единственному предназначению.
Еще несколько слов о свободе. Музыка Моцарта удивительным образом свободна от всякого рода эксцессов, от резких контрастов и столкновений. Солнце светит, но не ослепляет, не изнуряет, не жжет. Небо поднимается куполом над землей, но не давит ее своей тяжестью, не поглощает ее. И земля остается просто землей; она не таит в себе восстания титанов против неба. Сумерки, хаос, смерть и преисподняя - все это присутствует в музыке Моцарта, но ничто из этого не побеждает. Моцарт музицирует, находясь над миром, на недоступной нам высоте, - оттуда он видит все и знает обо всем, он видит и соблюдает границы между верхом и низом, между правой и левой стороной. Он соблюдает меру. «Любую страсть, даже если она очень сильная, следует выражать умеренно, иначе она вызывает отвращение», - так он писал в 1781 году, и еще: «Музыка никогда не должна оскорблять и ранить слушателя, в каком бы ужасном он ни был состоянии; она должна приносить радость. Это значит: музыка всегда должна оставаться музыкой».
Он был, как прекрасно сказал о нем Грильпарцер, музыкантом, который «никогда не делал слишком мало или слишком много и всегда достигал своей цели, но не перешагивал через нее». Это свет, которому знакома темнота, это радость, помнящая о страданиях; но в страданиях, жалобах, гневе всегда слышится ясное предчувствие радости, света и мира, которые обязательно придут - рано или поздно. Смех со слезами и слезы со смехом! Это не имеет ничего общего с тем слащавым образом «изящного Моцарта», которым восторгался - и потом совершенно логичным образом пресытился - XIX век. С другой стороны, это не имеет ничего общего и с образом «демонического Моцарта», о котором стали много говорить в наше время. В его музыке нет никаких демонов. Это музыка успокоившихся страстей, мудрого взаимодействия противоположных элементов. Эта музыка высшей свободы; поистине, в ней мы слышим voxhumana - голос человечества, во всем великом многообразии его проявлений. Кто умеет правильно слушать музыку Моцарта, тому, - кто бы он ни был - умный Базилио или трогательный Керубино, храбрый Дон Жуан или трус Лепорелло, нежная Памина или неистовая Царица ночи, все прощающая графиня или терзаемая ревностью Электра, мудрый Зороастро или глупый Папагено (ведь в каждом из нас скрыт его герой!); кто бы он ни был - этот обреченный на смерть и живущий наперекор этому человек, - ему удается ощутить себя самим собой, ощутить себя понятым и призванным к свободе.
Здесь необходимо не упустить из виду важную вещь. В моцартовской «золотой середине» не содержится, как это происходит у богослова Шлейермахера, компромисса, бездействия и, наконец, безразличия. В ней всегда происходит нарушение равновесия, движение, поворот. Свет усиливается, а темнота отходит, но не исчезает; радость обгоняет, но не прогоняет печаль; «да» звучит сильнее, но не заглушает «нет». Вспомним о том, что мы уже говорили, - о повороте, всегда происходившем в жизни Моцарта, о повороте от темных переживаний к светлым - от многочисленных темных к редким светлым... «Die Strahlen der Sonne vertreiben die Nacht» - поется в конце «Волшебной флейты». Игра может и должна продолжаться - или начаться сначала. Эта игра всегда - в головокружительной высоте или в темной глубине - выигрывает, она обречена на выигрыш; этим раз и навсегда определен ее характер. В музыке Моцарта нельзя услышать равновесия - то есть неопределенности, сомнения.
Это относится к его операм, к его инструментальным произведениям и к его церковным сочинениям. Разве не слышится в скорбных воззваниях Kyrie или Miserer нерушимой уверенности, что помилование уже давно свершилось? Benedictus qui venit in nomine Dominil В моцартовском понимании он уже пришел! Dona nobis pacernlи У Моцарта эта просьба - наперекор всему - уже исполнена. Уже поэтому церковную музыку Моцарта, несмотря на все известные замечания и возражения, можно и нужно назвать по-настоящему духовной. Моцарт никогда не жаловался и не роптал, хотя очень часто у него были поводы к этому. Но каждый раз в его душе и в его музыке происходил тот поворот, о котором мы говорили. Именно в этом, как мне кажется, тайна его свободы и высшее проявление того «особенного», что было в нем; в сегодняшней речи мы и пытались как-то определить это «особенное».
В заключение позволю себе несколько отдельных замечаний. Я оставляю без ответа вопрос, почему я, евангельский христианин и богослов, говорю «да» именно Моцарту - думаю, это не осталось от Вас скрытым, - при том, что он был католиком и масоном, а что касается всего остального - только музыкантом, и никем другим. Имеющий уши да слышит. Всех остальных, кто удивленно и озабоченно качает головой, я хотел бы попросить обратить внимание на то, что и в Новом Завете есть не только речи, но и притчи о Царстве Небесном.
Есть еще несколько пунктов, на которых я хотел бы вкратце остановиться. Моцарт и другие великие композиторы. Не бойтесь услышать от меня сейчас нечто фантастическое - это было бы совершенно не по-моцартовски! Карл Фридрих Цельтер, постоянный помощник и советчик Гёте в музыке, как-то раз доверил своему великому другу суждение, вернее вздох, восклицание, крик души, который сначала может показаться грубым и недобрым: «Хорошо бы после Моцарта никто больше не мог сочинять музыку, умирать или находить покой!» Конечно, это невозможно; никого нельзя лишить этих прав. Однако приведем здесь гораздо более сдержанные слова одного из первых биографов Моцарта, пражского профессора Франца Нимечека, сказанные через семь лет после смерти Моцарта: «Тому, кто однажды почувствовал вкус к музыке Моцарта, едва ли понравится другая музыка».
Моцарт и Гёте. Весьма и весьма вероятно, что Моцарт не читал его. Он положил на музыку стихи о фиалке, не зная, что они принадлежат Гете. И кажется, Гете, довольный достижениями своего друга Цельтера, так и не узнал, что Моцарт сочинил музыку на его стихи. Кроме этого мы знаем, что Гёте, - к сожалению, нам неизвестно, в какой связи - говорил о «недостижимом» у Моцарта, называл его в одном ряду с Рафаэлем и Шекспиром и высказывал желание, чтобы именно Моцарт - и никто другой - написал музыку к его «Фаусту». Что бы могло получиться у Моцарта с таким либреттистом и у Гёте с таким композитором? Сравнивать их представляется мне объективно трудным, ибо моцартовская «золотая середина» чужда гётевскому одиночеству, и смешивать одно с другим было бы серьезной ошибкой, а то постоянное движение, нарушение равновесия между противоположными аспектами жизни, тот победный «поворот» - то есть та свобода Моцарта, о которой мы говорили раньше, на мой взгляд, не находит соответствия у Гёте.
Моцарт и Базель. Базель - не город Моцарта; так писала этой зимой одна местная газета. Конечно, Базель - это не Зальцбург, не Прага, не Вена; Базель - это Базель. Может быть, Бах и Бетховен имеют для Базеля большее значение, чем Моцарт. Кроме того, я не имею права скрыть от Вас следующий ужасный факт: когда семья Моцарта осенью 1766 года возвращалась домой из долгого турне по Европе через Швейцарию, его отец по непонятным для нас причинам предпочел по пути в Зальцбург остановиться не в Базеле, а в Цюрихе и именно там устроить концерт своих детей. Но все это, к счастью, давно позади. Если сейчас в Базеле найдется несколько сотен добрых душ, упорных в своем стремлении слушать и понимать музыку Моцарта, этого будет вполне достаточно, чтобы со спокойной совестью назвать Базель - несмотря ни на что - городом Моцарта.
И наконец - Моцарт и великие художники. Гёте, а за ним другие находили параллели между музыкой Моцарта и изобразительным искусством Рафаэля. Я позволю себе предположение, что еще более плодотворным может быть сравнение музыки Моцарта с картинами Сандро Ботичелли - с тем, как, изгибаясь, летят его линии, оставаясь в то же время удивительно четкими, с тем, как он выстраивает взаимоотношения всех составных элементов картины, и, главное, с тем непостижимым знанием, вопросами и ответами, которые мы видим в глазах людей на его картинах. Как они смотрят! Мне кажется, они смотрят так, как Моцарт слушал, - слушал, чтобы потом, в своей великой свободе, - играть; играть так, как ему это было предназначено и предначертано. Но сейчас уже давно пора услышать его самого в заключение этого праздника!
________
Торжество началось и закончилось Серенадой до-минор (c-moll) (KV 388) в исполнении группы камерной музыки и оркестра духовых инструментов Базельского музыкального общества. Дирижировал Йозеф Бопп. Речь была произнесена также 27 января в Туне.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky