Евгений Водолазкин: "Теперь время тех, кто любит науку"
Фрагменты беседы Евгения Водолазкина с Вадимом Левенталем на встрече серии «В Петербурге #можноВСЁ». Мероприятие было организовано компанией «Билайн» и Ассоциацией выпускников СПбГУ при поддержке «Бумаги».
Фото: Юрий Гольденштейн / «Бумага»
Евгений Водолазкин: "Вчера меня в течение полутора часов спрашивали, почему я стал филологом, как так получилось. Человек идет на филфак из какой-то безотчетной любви к слову. Он еще не знает, как она реализуется. Как именно он будет любить это слово. Филолог этимологически - «любящий слово». Кто-то мечтает быть писателем, кто-то ученым - я знаю таких. Встречаются такие маленькие старички, и они с трех лет начинают быть учеными. Я не был таким. Я вообще был, так сказать, трудным парнем. В 14 лет начал курить, как-то неправильно себя вел. И в тот момент мысли о филологии меня, прямо скажем, не посещали. Иногда человек попадает куда-то случайно, но открывает вдруг, что это его территория. И начинает там действовать, добиваться успехов. Или не добиваться. Но, по крайней мере, ковыряться, что-то делать.
Когда я пришел в филологию, я ее по-другому представлял. В виде каких-то умствований, изящного описания текстов. Есть такое явление в филологии, которое стыдливо называют герменевтикой, хотя это не герменевтика, это что-то другое. Но у меня были строгие учителя. Особенно в Питере, когда я поступал в аспирантуру. У меня спросили: «Чем вы хотите заниматься?» Я вдохнул и говорю: «Киево-Печерским патериком». - «А у вас есть новые списки Киево-Печерского патерика?» - «Нет». - «А что же вы будете делать? Рассказывать, какой он красивый? Или что? Вот есть хроника Георгия Амартола. 560 страниц в издании. Сопоставьте ее с греческим текстом. Сопоставьте между собой 19 известных списков». И я начал этим заниматься. Я сначала думал: где же здесь полет? Где же красота? А потом я втянулся. Написал одну диссертацию, потом вторую. И причем работы были скучные.
ВЛ: Имя ты не сменил в этот момент? Как герой «Лавра»?
ЕВ: Нет. Но был близок к этому. Работа была по-хорошему скучная. Текстология, взаимоотношение текстов. Но потом я обнаружил красоту медиевиствики. Потому что это красота точного знания. Это особая красота. Точно выверенная красота математики. И я думал: «Назову хотя бы: „История жанра хронографа“. Хоть вот так». И дал Дмитрию Сергеевичу Лихачеву прочитать, поскольку он был моим начальником. Он прочитал, говорит: «Серьезная работа. Но именно поэтому удивительно слово „жанр“. Вы же серьезными вещами занимаетесь, а не треплетесь неизвестно о чем. Уберите слово „жанр“». Я убрал, назвал: «Древнерусские хронографы XI-XV веков». Кстати, это писалось в эпоху, когда интернет еще только развивался. Я очень трогательное недавно нашел объявление: «Пишу дипломные работы на основании монографии Водолазкина „Древнерусские хронографы XI-XV веков“. Предлагаю написать работу „Хронографы XVI-XVII веков“». Я даже хотел заказать, но как-то денег не было.
ВЛ: Ты упомянул Лихачева. Расскажи поподробнее. Строг был?
ЕВ: Строг. Но это был человек, которого я и любил, и люблю, и моя семья. Мы его бесконечно любим. И бесконечно ему благодарны. Я знаю таких ученых - надмирных, существующих где-то там. Как когда-то мне Басилашвили сказал, таких людей в театре называют «батенька». Так вот Лихачев не был таким. Он был абсолютно живым, очень темпераментным. Он очень хорошо собой владел, но то, что его темперамент был невероятно сильным, это очевидно, потому что успехов люди без темперамента не добиваются. Другое дело, что темперамент - это не значит, что человек должен вприсядку ходить. Есть внутренний темперамент - он самый сильный. Хотя Дмитрий Сергеевич, так сказать, иногда мог. Я видел несколько сцен, которые внушали трепет. Рассказывали - я этого не видел, но это абсолютно достоверная история - что он давно хотел взять сотрудницу в отдел древнерусской литературы. В дирекции ему отказали, и он перевернул мраморный столик. Ну и, конечно, ее взяли. Куда им было деваться.
ВЛ: Здесь в зале много молодых людей, которые, возможно, мечтают или думают о научной карьере. Скажи, ты бы посоветовал им сейчас, в 2017 году, заниматься научной карьерой? И если да, то какие сопутствующие… Тавтология получается. Сопутствующие напутствия ты бы мог им дать?
ЕВ: Ой. Напутствия. Чувствую себя аксакалом.
ВЛ: Так и есть.
ЕВ: Вы знаете, как-то ходил к нам один студент на заседания, обозначая интерес к тому, чтобы поступить в аспирантуру. А потом как-то подошел ко мне и говорит: «Извините, можно вас на минуточку?» Я говорю: «Да». - «Скажите, а можно жить на зарплату доктора наук?» Я говорю: «Нет». - «Всё понятно». И больше его не видели. Почему я начинаю с зарплаты: люди живут не в вакууме, и, допустим, в советское время, которое я не любил и не люблю, доктор наук получал 500 советских рублей. Это было очень много. А академик - 900. И на это можно было жить. Кроме того, было общественное положение. Наука была общественно престижна. А сегодня… Если скажешь, что ты - ученый…
ВЛ: На ток-шоу Малахова не позовут.
ЕВ: Я вдруг понял, что если бы Гоголь сейчас писал Акакия Акакиевича, он бы его взял не из чиновничьей среды, а из научной. Потому что чиновники как раз вполне ничего себя чувствуют. А в науке это действительно сложно. Но я начал с негатива. А есть огромное «но»: есть те, кто хочет постигать истину, добывать ее. И вот в этом отношении пространство сейчас чище, чем когда-либо. Потому что лишние люди - дети богатых - нет, партийных - ну они богатые тоже - партийных лидеров перестали на филфак идти. Уж точно они не идут в академические институты. И вот теперь время тех, кто любит науку. Эта гроза оказалась очистительной. Кто чувствует эту любовь, тот может идти в науку, но должен понимать, что есть свои сложности.
Я долго в метро смотрел на зарплату уборщицы. И мы шли с ней, в общем, голова к голове. А потом она оторвалась, конечно. Я даже перестал смотреть на эти объявления. Это неправильно. Так нельзя поступать с наукой. Надо как-то внимательнее относиться. Номинальная зарплата вообще кроме слез ничего не вызывает. Но есть гранты. Но гранты - они спасают от полного развала, но… Например, выдают гранты на темы по феминизму. Я знаю замечательного человека, он говорит: «Да вот, пишу о феминизме». - «Ну и как?» - «Грустно». Вот.
ВЛ: Я однажды, будучи студентом на филфаке, имел неосторожность на втором, на третьем курсе сболтнуть, что не столько меня наука привлекает, сколько литературное творчество, и заслужил этим самым поток насмешек со стороны преподавателя - добродушных, но всё-таки насмешек. А ты в своей академической среде не почувствовал чего-то вроде: «Предал дело науки-то, не удержался, пошел сочинять»?
ЕВ: У меня просто коллеги терпеливые и милосердные. Дело вот в чем: тут была своя предыстория. Мы Лихачеву всегда писали капустники. К юбилеям всем, к выходам фильмов. Выходит фильм - он идет в ресторан «Невский», снимает там зал, а мы, в свою очередь, устраиваем капустник. Ну и эти капустники как бы приучили научную общественность в Пушкинском Доме к тому, что часть людей пишет. Я был в этом кругу. Я даже могу вспомнить одно восьмистишие. Одна из любимых идей Дмитрия Сергеевича заключалась в том, что Возрождение России пойдет не из столиц, а из малых городов и деревень. Я был ужасно нахальным типом в юности и написал следующее (заметьте, он меня не выкинул с балкона):
Спадает зной, вдали грустит баян,Захлопыванье ставен, скрип ступенек,
Деревня Комарово. Из крестьян
Здесь ныне каждый третий - академик.
Мужского рода кофе на столе,
Изыскан слог, и чувствуешь в волненьи,
Как рост образованья на селе
Готовит всей России Возрожденье.
ВЛ: Ну хорошо, про ученых мы всё поняли. Но я уверен, что учеными стать здесь мечтает только половина. А что бы ты сказал тем, кто хочет стать писателями? Имеет смысл? Там больше платят?
ЕВ: Там не больше платят. Когда я оказываюсь за границей, мне говорят: «В России можно зарабатывать писательством, или вы зарабатываете в другом месте?» Я говорю: «В другом месте, но не могу сказать, что я там зарабатываю». На самом деле, кроме англоязычных стран, представители так называемой серьезной литературы не зарабатывают существенных денег нигде. В Англии просто рынок очень большой. В Англии, Америке, Новая Зеландии, Австралии.
ВЛ: В Канаде.
ЕВ: В Канаде. Я недавно прочитал в сингапурской газете о «Лавре». В общем, надо будет побывать в Сингапуре. Узнать, что они там думают на этот счет.
ВЛ: Я всё-таки про деньги в шутку. Я скорее вот о чем…
ЕВ: Я понял, что в шутку. Но жить-то надо. Если тиражи неплохие, можно и серьезной литературой существовать. Но надо понимать: кто хочет зарабатывать писательством, тот должен писать детективы, лавбургеры, фэнтези - вещи, чрезвычайно востребованные и приносящие деньги. Можно написать «Пятьдесят оттенков серого». Еще что-нибудь. Но если интересуют другие призы, надо писать по самой высокой мерке то, что ты пишешь для Бога. Необязательно это будет сопровождаться золотым дождем, но это главный приз, на самом деле. И его с возрастом ценишь всё больше и больше. В юности да - хочется иногда написать что-то такое, чтобы понравилось кому-то, кто, например, деньги имеет. Была замечательная история, мне рассказали в моем издательстве (Левенталю) и твоем тоже. Когда был объявлен «Авиатор», позвонили из одной крупной авиакомпании и сказали: «Что за роман, мы можем как-то подключиться, чем помочь?» А когда им рассказали, они говорят: «Вот то, что шасси не выходит, - это плохо».
ВЛ: Надо было подключать компанию, которая делает морозильники.
ЕВ: Причем мне впоследствии рассказали: был вариант ответа: «Вы знаете, возможны варианты. Все зависит от суммы - шасси может и выйти». Но никто из нас, к счастью, не догадался такое сказать.
ВЛ: Всё-таки я хочу какую-то серьезность сюда внести. Ты говорил о науке и поиске истины, о красоте математического толка. Но очевидно, что тебе не хватило этой красоты. Наверное, если бы тебя всё удовлетворяло в этом типе красоты, ты бы не стал писать ни «Соловьева и Ларионова», ни «Лавра», ни «Авиатора». Чего не хватило? Чего пошел искать в сочинительстве?
ЕВ: Иррационального. Дело в том, что наука - сугубо рациональное явление. Там нет ничего иррационального, там всё в логических категориях, всё понятно. Но опыт человеческий-то состоит не только из рационального знания. Есть чувственное знание, есть иррациональное знание. А когда начинают чувства в науку внедрять… Я читал художественные исследования древнерусской литературы - это имеет жалкий вид. Поэтому честнее продолжать заниматься тем, что ты делаешь, в научных категориях, а помимо этого… Мне Лева Данилкин когда-то задал вопрос: «Что такое случилось, что ты был увлечен наукой и вдруг перешел к писательству?» И я вспомнил старый анекдот о лорде Генри, который до 13 лет не говорил и вдруг однажды закричал: «Однако сэндвич подгорел!» Все сбежались: «Почему ты 13 лет не разговаривал?» - «Потому что с сэндвичем всё было в порядке».
И вот до 40 почти лет я писал свои научные работы и как-то горя не знал. А потом вдруг почувствовал, что есть опыт другой, который хочется выразить. Ведь что такое опыт? Опыт - это не просто когда тебя жизнь по голове била молотком, это когда она тебе била молотком, а ты это осмыслил. Потому что я знаю кучу людей, которых били, но это у них так и осталось в виде шишек. Больше никакого выхода не было. Поэтому они не писатели. А есть те, кого жизнь вообще не била. Ну, например, Гоголь. Уж каких-то страшных вещей в его жизни не было. А между тем это величайший мистик и метафизик русской литературы. Человек, беседующий с кем-то там. С какими-то сферами. Может быть, с самим Богом.
ВЛ: Ну он просто по природе был визионер.
ЕВ: Да, да. Дело в том, что внутренние драмы этого человека были так велики, что ему не нужно было внешних толчков для того, чтобы утончаться. Я чем больше живу, тем больше Гоголь у меня выходит на передний план. Это самая трагическая трагедия внутренняя, когда человек вот так как-то существует - вроде бы безоблачно, царь ему грант дает на поездку в Италию, и всё как-то складывается. А при этом жизнь превращается в кошмар. Или Кафка. Это же внутренняя трагедия.
ВЛ: У него с отцом были страшные отношения.
ЕВ: Ну да, но всё-таки это не самое страшное, что бывает.
ВЛ: А страшно было первую книжку печатать?
ЕВ: Ну у меня первых было несколько. Честно - не страшно. Меня часто спрашивают: страшно было? Я чего-то боялся в юности. Это свойственно вообще человеку. В юности человек боится быть не таким, как другие. И я себя сравнивал: ну как я по сравнению с другими? И ростом вроде пониже, и вообще. А потом понял: какое это имеет значение? Потом наступает другая фаза у человека: он хочет быть не таким, как другие. Но потом проходит и это. Равновесие наступает. И тогда перестаешь бояться. Ты знаешь, у нас среда еще хорошая в Пушкинском Доме вот в каком отношении: у нас обязательно кто-то что-то делает, рисует, пишет стихи, пишет романы, какие-то инсталляции делает, вяжет. Хотя нет. Не вяжет никто. А так это принято, и у нас там очень много разных людей было, поэтому такие яркие личности - Лихачев, Панченко. У нас работали величины - и все были очень яркие, и очень ярко себя выражали.
Допустим, Борис Михайлович Эйхенбаум, который был и в университете, и в Пушкинском Доме, когда была эта жуткая история с поиском врагов. В частности, когда были проработки космополитов и все эти ужасы. Его знаменитая фраза в Пушкинском Доме: он стоит в туалете и говорит: «Только здесь и дышится легко». Кстати, что касается университета, с Эйхенбаумом тоже была замечательная история. Когда здесь начались проработки, он в этот момент после инфаркта был в Сестрорецке. И ему ничего не говорили о том, что готовится его проработка. Это бы просто его угробило. И ректор, зная о его плохом состоянии, направил в Москву феноменальную телеграмму, Платонов отдыхает: «Если Эйхенбаум умрет до разоблачения, хоронить его как профессора или как космополита?» И Москва, не моргнув глазом, ответила: «Если умрет до, хороните как профессора». Тоже картина научной жизни.
Читать полностью здесь
Фото: Юрий Гольденштейн / «Бумага»
Евгений Водолазкин: "Вчера меня в течение полутора часов спрашивали, почему я стал филологом, как так получилось. Человек идет на филфак из какой-то безотчетной любви к слову. Он еще не знает, как она реализуется. Как именно он будет любить это слово. Филолог этимологически - «любящий слово». Кто-то мечтает быть писателем, кто-то ученым - я знаю таких. Встречаются такие маленькие старички, и они с трех лет начинают быть учеными. Я не был таким. Я вообще был, так сказать, трудным парнем. В 14 лет начал курить, как-то неправильно себя вел. И в тот момент мысли о филологии меня, прямо скажем, не посещали. Иногда человек попадает куда-то случайно, но открывает вдруг, что это его территория. И начинает там действовать, добиваться успехов. Или не добиваться. Но, по крайней мере, ковыряться, что-то делать.
Когда я пришел в филологию, я ее по-другому представлял. В виде каких-то умствований, изящного описания текстов. Есть такое явление в филологии, которое стыдливо называют герменевтикой, хотя это не герменевтика, это что-то другое. Но у меня были строгие учителя. Особенно в Питере, когда я поступал в аспирантуру. У меня спросили: «Чем вы хотите заниматься?» Я вдохнул и говорю: «Киево-Печерским патериком». - «А у вас есть новые списки Киево-Печерского патерика?» - «Нет». - «А что же вы будете делать? Рассказывать, какой он красивый? Или что? Вот есть хроника Георгия Амартола. 560 страниц в издании. Сопоставьте ее с греческим текстом. Сопоставьте между собой 19 известных списков». И я начал этим заниматься. Я сначала думал: где же здесь полет? Где же красота? А потом я втянулся. Написал одну диссертацию, потом вторую. И причем работы были скучные.
ВЛ: Имя ты не сменил в этот момент? Как герой «Лавра»?
ЕВ: Нет. Но был близок к этому. Работа была по-хорошему скучная. Текстология, взаимоотношение текстов. Но потом я обнаружил красоту медиевиствики. Потому что это красота точного знания. Это особая красота. Точно выверенная красота математики. И я думал: «Назову хотя бы: „История жанра хронографа“. Хоть вот так». И дал Дмитрию Сергеевичу Лихачеву прочитать, поскольку он был моим начальником. Он прочитал, говорит: «Серьезная работа. Но именно поэтому удивительно слово „жанр“. Вы же серьезными вещами занимаетесь, а не треплетесь неизвестно о чем. Уберите слово „жанр“». Я убрал, назвал: «Древнерусские хронографы XI-XV веков». Кстати, это писалось в эпоху, когда интернет еще только развивался. Я очень трогательное недавно нашел объявление: «Пишу дипломные работы на основании монографии Водолазкина „Древнерусские хронографы XI-XV веков“. Предлагаю написать работу „Хронографы XVI-XVII веков“». Я даже хотел заказать, но как-то денег не было.
ВЛ: Ты упомянул Лихачева. Расскажи поподробнее. Строг был?
ЕВ: Строг. Но это был человек, которого я и любил, и люблю, и моя семья. Мы его бесконечно любим. И бесконечно ему благодарны. Я знаю таких ученых - надмирных, существующих где-то там. Как когда-то мне Басилашвили сказал, таких людей в театре называют «батенька». Так вот Лихачев не был таким. Он был абсолютно живым, очень темпераментным. Он очень хорошо собой владел, но то, что его темперамент был невероятно сильным, это очевидно, потому что успехов люди без темперамента не добиваются. Другое дело, что темперамент - это не значит, что человек должен вприсядку ходить. Есть внутренний темперамент - он самый сильный. Хотя Дмитрий Сергеевич, так сказать, иногда мог. Я видел несколько сцен, которые внушали трепет. Рассказывали - я этого не видел, но это абсолютно достоверная история - что он давно хотел взять сотрудницу в отдел древнерусской литературы. В дирекции ему отказали, и он перевернул мраморный столик. Ну и, конечно, ее взяли. Куда им было деваться.
ВЛ: Здесь в зале много молодых людей, которые, возможно, мечтают или думают о научной карьере. Скажи, ты бы посоветовал им сейчас, в 2017 году, заниматься научной карьерой? И если да, то какие сопутствующие… Тавтология получается. Сопутствующие напутствия ты бы мог им дать?
ЕВ: Ой. Напутствия. Чувствую себя аксакалом.
ВЛ: Так и есть.
ЕВ: Вы знаете, как-то ходил к нам один студент на заседания, обозначая интерес к тому, чтобы поступить в аспирантуру. А потом как-то подошел ко мне и говорит: «Извините, можно вас на минуточку?» Я говорю: «Да». - «Скажите, а можно жить на зарплату доктора наук?» Я говорю: «Нет». - «Всё понятно». И больше его не видели. Почему я начинаю с зарплаты: люди живут не в вакууме, и, допустим, в советское время, которое я не любил и не люблю, доктор наук получал 500 советских рублей. Это было очень много. А академик - 900. И на это можно было жить. Кроме того, было общественное положение. Наука была общественно престижна. А сегодня… Если скажешь, что ты - ученый…
ВЛ: На ток-шоу Малахова не позовут.
ЕВ: Я вдруг понял, что если бы Гоголь сейчас писал Акакия Акакиевича, он бы его взял не из чиновничьей среды, а из научной. Потому что чиновники как раз вполне ничего себя чувствуют. А в науке это действительно сложно. Но я начал с негатива. А есть огромное «но»: есть те, кто хочет постигать истину, добывать ее. И вот в этом отношении пространство сейчас чище, чем когда-либо. Потому что лишние люди - дети богатых - нет, партийных - ну они богатые тоже - партийных лидеров перестали на филфак идти. Уж точно они не идут в академические институты. И вот теперь время тех, кто любит науку. Эта гроза оказалась очистительной. Кто чувствует эту любовь, тот может идти в науку, но должен понимать, что есть свои сложности.
Я долго в метро смотрел на зарплату уборщицы. И мы шли с ней, в общем, голова к голове. А потом она оторвалась, конечно. Я даже перестал смотреть на эти объявления. Это неправильно. Так нельзя поступать с наукой. Надо как-то внимательнее относиться. Номинальная зарплата вообще кроме слез ничего не вызывает. Но есть гранты. Но гранты - они спасают от полного развала, но… Например, выдают гранты на темы по феминизму. Я знаю замечательного человека, он говорит: «Да вот, пишу о феминизме». - «Ну и как?» - «Грустно». Вот.
ВЛ: Я однажды, будучи студентом на филфаке, имел неосторожность на втором, на третьем курсе сболтнуть, что не столько меня наука привлекает, сколько литературное творчество, и заслужил этим самым поток насмешек со стороны преподавателя - добродушных, но всё-таки насмешек. А ты в своей академической среде не почувствовал чего-то вроде: «Предал дело науки-то, не удержался, пошел сочинять»?
ЕВ: У меня просто коллеги терпеливые и милосердные. Дело вот в чем: тут была своя предыстория. Мы Лихачеву всегда писали капустники. К юбилеям всем, к выходам фильмов. Выходит фильм - он идет в ресторан «Невский», снимает там зал, а мы, в свою очередь, устраиваем капустник. Ну и эти капустники как бы приучили научную общественность в Пушкинском Доме к тому, что часть людей пишет. Я был в этом кругу. Я даже могу вспомнить одно восьмистишие. Одна из любимых идей Дмитрия Сергеевича заключалась в том, что Возрождение России пойдет не из столиц, а из малых городов и деревень. Я был ужасно нахальным типом в юности и написал следующее (заметьте, он меня не выкинул с балкона):
Спадает зной, вдали грустит баян,Захлопыванье ставен, скрип ступенек,
Деревня Комарово. Из крестьян
Здесь ныне каждый третий - академик.
Мужского рода кофе на столе,
Изыскан слог, и чувствуешь в волненьи,
Как рост образованья на селе
Готовит всей России Возрожденье.
ВЛ: Ну хорошо, про ученых мы всё поняли. Но я уверен, что учеными стать здесь мечтает только половина. А что бы ты сказал тем, кто хочет стать писателями? Имеет смысл? Там больше платят?
ЕВ: Там не больше платят. Когда я оказываюсь за границей, мне говорят: «В России можно зарабатывать писательством, или вы зарабатываете в другом месте?» Я говорю: «В другом месте, но не могу сказать, что я там зарабатываю». На самом деле, кроме англоязычных стран, представители так называемой серьезной литературы не зарабатывают существенных денег нигде. В Англии просто рынок очень большой. В Англии, Америке, Новая Зеландии, Австралии.
ВЛ: В Канаде.
ЕВ: В Канаде. Я недавно прочитал в сингапурской газете о «Лавре». В общем, надо будет побывать в Сингапуре. Узнать, что они там думают на этот счет.
ВЛ: Я всё-таки про деньги в шутку. Я скорее вот о чем…
ЕВ: Я понял, что в шутку. Но жить-то надо. Если тиражи неплохие, можно и серьезной литературой существовать. Но надо понимать: кто хочет зарабатывать писательством, тот должен писать детективы, лавбургеры, фэнтези - вещи, чрезвычайно востребованные и приносящие деньги. Можно написать «Пятьдесят оттенков серого». Еще что-нибудь. Но если интересуют другие призы, надо писать по самой высокой мерке то, что ты пишешь для Бога. Необязательно это будет сопровождаться золотым дождем, но это главный приз, на самом деле. И его с возрастом ценишь всё больше и больше. В юности да - хочется иногда написать что-то такое, чтобы понравилось кому-то, кто, например, деньги имеет. Была замечательная история, мне рассказали в моем издательстве (Левенталю) и твоем тоже. Когда был объявлен «Авиатор», позвонили из одной крупной авиакомпании и сказали: «Что за роман, мы можем как-то подключиться, чем помочь?» А когда им рассказали, они говорят: «Вот то, что шасси не выходит, - это плохо».
ВЛ: Надо было подключать компанию, которая делает морозильники.
ЕВ: Причем мне впоследствии рассказали: был вариант ответа: «Вы знаете, возможны варианты. Все зависит от суммы - шасси может и выйти». Но никто из нас, к счастью, не догадался такое сказать.
ВЛ: Всё-таки я хочу какую-то серьезность сюда внести. Ты говорил о науке и поиске истины, о красоте математического толка. Но очевидно, что тебе не хватило этой красоты. Наверное, если бы тебя всё удовлетворяло в этом типе красоты, ты бы не стал писать ни «Соловьева и Ларионова», ни «Лавра», ни «Авиатора». Чего не хватило? Чего пошел искать в сочинительстве?
ЕВ: Иррационального. Дело в том, что наука - сугубо рациональное явление. Там нет ничего иррационального, там всё в логических категориях, всё понятно. Но опыт человеческий-то состоит не только из рационального знания. Есть чувственное знание, есть иррациональное знание. А когда начинают чувства в науку внедрять… Я читал художественные исследования древнерусской литературы - это имеет жалкий вид. Поэтому честнее продолжать заниматься тем, что ты делаешь, в научных категориях, а помимо этого… Мне Лева Данилкин когда-то задал вопрос: «Что такое случилось, что ты был увлечен наукой и вдруг перешел к писательству?» И я вспомнил старый анекдот о лорде Генри, который до 13 лет не говорил и вдруг однажды закричал: «Однако сэндвич подгорел!» Все сбежались: «Почему ты 13 лет не разговаривал?» - «Потому что с сэндвичем всё было в порядке».
И вот до 40 почти лет я писал свои научные работы и как-то горя не знал. А потом вдруг почувствовал, что есть опыт другой, который хочется выразить. Ведь что такое опыт? Опыт - это не просто когда тебя жизнь по голове била молотком, это когда она тебе била молотком, а ты это осмыслил. Потому что я знаю кучу людей, которых били, но это у них так и осталось в виде шишек. Больше никакого выхода не было. Поэтому они не писатели. А есть те, кого жизнь вообще не била. Ну, например, Гоголь. Уж каких-то страшных вещей в его жизни не было. А между тем это величайший мистик и метафизик русской литературы. Человек, беседующий с кем-то там. С какими-то сферами. Может быть, с самим Богом.
ВЛ: Ну он просто по природе был визионер.
ЕВ: Да, да. Дело в том, что внутренние драмы этого человека были так велики, что ему не нужно было внешних толчков для того, чтобы утончаться. Я чем больше живу, тем больше Гоголь у меня выходит на передний план. Это самая трагическая трагедия внутренняя, когда человек вот так как-то существует - вроде бы безоблачно, царь ему грант дает на поездку в Италию, и всё как-то складывается. А при этом жизнь превращается в кошмар. Или Кафка. Это же внутренняя трагедия.
ВЛ: У него с отцом были страшные отношения.
ЕВ: Ну да, но всё-таки это не самое страшное, что бывает.
ВЛ: А страшно было первую книжку печатать?
ЕВ: Ну у меня первых было несколько. Честно - не страшно. Меня часто спрашивают: страшно было? Я чего-то боялся в юности. Это свойственно вообще человеку. В юности человек боится быть не таким, как другие. И я себя сравнивал: ну как я по сравнению с другими? И ростом вроде пониже, и вообще. А потом понял: какое это имеет значение? Потом наступает другая фаза у человека: он хочет быть не таким, как другие. Но потом проходит и это. Равновесие наступает. И тогда перестаешь бояться. Ты знаешь, у нас среда еще хорошая в Пушкинском Доме вот в каком отношении: у нас обязательно кто-то что-то делает, рисует, пишет стихи, пишет романы, какие-то инсталляции делает, вяжет. Хотя нет. Не вяжет никто. А так это принято, и у нас там очень много разных людей было, поэтому такие яркие личности - Лихачев, Панченко. У нас работали величины - и все были очень яркие, и очень ярко себя выражали.
Допустим, Борис Михайлович Эйхенбаум, который был и в университете, и в Пушкинском Доме, когда была эта жуткая история с поиском врагов. В частности, когда были проработки космополитов и все эти ужасы. Его знаменитая фраза в Пушкинском Доме: он стоит в туалете и говорит: «Только здесь и дышится легко». Кстати, что касается университета, с Эйхенбаумом тоже была замечательная история. Когда здесь начались проработки, он в этот момент после инфаркта был в Сестрорецке. И ему ничего не говорили о том, что готовится его проработка. Это бы просто его угробило. И ректор, зная о его плохом состоянии, направил в Москву феноменальную телеграмму, Платонов отдыхает: «Если Эйхенбаум умрет до разоблачения, хоронить его как профессора или как космополита?» И Москва, не моргнув глазом, ответила: «Если умрет до, хороните как профессора». Тоже картина научной жизни.
Читать полностью здесь