Филолог Николай Федоров (1925-2016) о своих преподавателях латыни и греческого
Николай Алексеевич Федоров (16 апреля 1925, Москва - 26 июня 2016, там же) - русский филолог-классик, латинист, переводчик, преподаватель. С 1952 г. преподавал в МГУ, с 1994 г. - в Российском государственном гуманитарном университете. Преподавал латинскую словесность так же в Российском православном университете, других учебных заведениях Москвы. Ниже размещен фрагмент интервью с H.A. Федоровым, которые было у него взято в 2004 году студентами IV курса отделения античной культуры РГГУ в качестве практического занятия по курсу «История антиковедения в России». Опубликовано в книге: Discipuli Magistro: К 80-летию H.A. Федорова. M.: РГГУ, 2008. (Orientalia et Classica: труды Института восточных культур и античности; вып. 15.)
- А зачем Вы пошли на античную кафедру?
- В какой-то мере случайно. Потому что я поступал на филологический факультет без четкого представления, зачем и почему я это делаю. Конечно, я не бежал туда от черчения и математики, я даже пытался поступать в Историко-архивный институт, но он меня так испугал своей пыльностью и перспективой работы в архиве провинциального города, что я больше туда не заходил. Я даже несерьезно думал о юридическом факультете. У меня была ориентация на гуманитарию литературного плана - и поэтому я поступил на русское отделение.
- Так как же Вы пришли к античности?
- Тоже абсолютно случайно: когда я поступил, я стал слушать лекции и заходить на другие кафедры. На русской кафедре были вещи, которые меня не очень увлекали, как то: церковнославянский язык, например. Его как-то затхловато преподавали - и мне стало немножко страшно. В том числе я заходил и на лекции классического отделения. К ним я ходил на лекции по истории - их читал Анатолий Георгиевич Бокщанин. У него есть книжка по Древнему Риму. Не то чтоб он был серьезный эрудит, но читал он завлекательно и открывал перед студентами огромные античные перспективы - уже без античности, по нему, прямо никуда.
С другой стороны, я смотрел расписание и видел, что у них есть в расписании латынь, древнегреческий язык. И стали у меня возникать сомнения, не податься ли мне на классику. Кроме того, у меня было очень наивное представление: античное время закончилось, культура завершена - и стало быть, ею можно овладеть совершенно. А русская культура и литература продолжаются - они огромны и необъятны. Ну и, конечно, всякие разные слова о том, что античность - источник европейской и мировой культуры. Так что я за этими корнями и погнался.
Я тогда посоветовался с одним очень хорошим литературоведом и историком, который мне помогал покровительством, - Алексей Карпович Дживилегов, очень крупный театровед, большой специалист по итальянскому Возрождению. Он сказал: «Да-да, конечно, переходите на классику». И даже надарил мне тогда Тита Ливия, Геродота, Гомера - у меня сразу появилась своя античная библиотека. И потом я перешел. Это было тоже непросто: пришлось меняться с одной девицей, которая мечтала уйти с античности, - а я, наоборот, очень хотел по своим наивным и детским соображениям.
- А до этого как-то Вы были знакомы с литературой, историей?
- В 6-м или 7-м классе я начал читать «Одиссею» - и не осилил, но было интересно.
- И Вы латыни до университета не знали?
- Ни в малейшей мере. Более того, я вспоминаю, как в 6-м классе мы играли лермонтовских «Испанцев». И играл я там патера, который соблазненной девице говорил: «Вы не vici, потому что я де-ви-цы не видал!» Так я произносил «вы не ви-си», не замечая, что никакой рифмы не получается. Ну и еще в «Лекаре поневоле» приходилось произносить какие-то фразы из биологии и медицины.
- А с изучением языков у Вас не было проблем?
- Проблем особых не было. Я перешел на первом курсе. Во-первых, мне помогли ребята, хотя, конечно, глупостей я говорил достаточно и мог спокойно определять Indicativus, Conjunctivus - но это проделывали и другие люди, которые учились с первого сентября. Больше всего я любил греческий язык.
- А почему же потом Вы выбрали латынь?
- Я не выбрал - это жизнь выбрала. Тут мне надо рвать на себе волосы и кричать, что лень человека сгубила: я долго занимался греческим - до конца аспирантуры. И уже когда я остался в университете, то основная работа была - преподавать латинский язык на общих отделениях. И вот инерция, отсутствие подлинного интереса заставили отойти от греческого языка. В какие-то годы я его преподавал, но я думаю, что подготовка моя была достаточно слаба, чтобы стать профессионалом в этом деле. А латынь шла-шла - и очень прочно въелась в мое существование. Это для меня огромная потеря. Ни в коем случае нельзя отдать предпочтение одному - должно быть две ноги.
- А так бывало, что не хватало греческого языка?
- Думаю, что да. Конечно, я всегда мог посмотреть куда-то и вспомнить. Но я не мог обращаться с греческим так же свободно, как с латинским, - на ты.
- Сколько вас было на первом курсе?
- Очень много. Я поступил в сорок четвертом году - и в это время намечалась очередная реформа школы - по образцу старой гимназии, когда ввели вскоре раздельное обучение мальчиков и девочек, когда появилась гимназическая форма, совершенно повторяющая старинную форму. И тогда же осуществлялся проект введения в школе древних языков, латинского прежде всего, а еще логики и психологии. Даже общежитие МГУ должно было воспроизводить нечто имперское. Поэтому был резко увеличен прием на классику. В том числе и потому, что нужны были учителя. По-моему, даже именно с 44-го года. В 43-м университет вернулся из эвакуации. В году 43/44 они занимались на Бронной, где сейчас ИФЛИ. И года через три и в Ленинском педагогическом институте было открыто классическое отделение. И прием там был 40 человек. Он не был реализован полностью, но 30 с лишним было. Это помогло мне поступить, потому что у меня была скользкая ситуация с баллами - их было 23 вместо 24.
- А какой был конкурс?
- А его практически не было. Потому что медалистов тогда принимали без конкурса и собеседования. Они автоматически становились студентами - и другим оставались какие-то пустяки. И они дрались за места. Так что то, что я попал, - тоже было счастье.
- Почему открыли так много мест - это понятно. А почему так активно шли?
- Я думаю, что шли бездумно.
- Романтика?
- Никакой особенной романтики. Ну ведь и сейчас: в этом году приняли 15 человек, а сейчас осталось 7.
- Потому что на античность легче поступить.
- Именно. У нас было много хороших ребят, и многих соблазняло сознание того, что вы называете романтикой, а я назову в наше время сознанием особой культурной элитарности. А много людей у нас не имело никакого представления об античности, им было абсолютно все равно, учить ли русскую литературу или латынь. Кстати, потом из них вышли великолепные преподаватели русского языка и литературы в школе. Так что нельзя сказать, что все туда рвались за античной наукой. Достаточно стадное было ощущение.
- Уходило много?
- Нет. Но уходили. Уйти было не так просто, потому что набрать 30 человек было заданием партии и правительства - они готовились стать школьными учителями. И такое количество было еще один или два года. Еще два курса после нас были очень большие, потом количество стало уменьшаться. Когда мы кончали, нас было 23 человека. Это три группы. И так было еще только два года. Когда я начал работать, группы классиков были уже по 6-8 человек.
- Как проходили занятия языком?
- Приблизительно так же, как у вас, только не было смешения истории и филологии в занятиях. Наш факультет был филологический, и наша кафедра занималась только филологическим факультетом, а другая часть (они раньше были вместе) занималась историей.
- И вы так же, как сейчас с нами, читали тексты?
- Совершенно так. Я думаю, что вы сейчас так читаете тексты, потому что эта традиция идет от наших же учителей. Вот у их учителей было по-другому: тогда профессор сам читал, сам комментировал и никого больше не подпускал - и спрашивал только на экзамене.
- Вы этого не застали?
- Нет, мы застали обычную, традиционную систему обучения на чтение и анализ текста.
- А что было другого?
- Наше время отличало то, что преподаватели специализировались. Лучшие преподаватели занимались обоими языками. Я греческому учился у Павла Матвеевича Шендяпина, который с нами уже на 4-5 курсах занимался латинскими авторами. То же самое и с Александром Николаевичем Поповым, который начинал с младшими латынь, брал первый курс, чтобы заложить основы, - и потом отдавал другим. Хотя для него главным был греческий язык, а латынь у него была вторична. Потом была специализация: кто-то читал прозаиков, кто-то - поэтов. Деление, конечно, несущественное, но было. Они спокойно могли меняться, тем не менее у нас был не один преподаватель, а много.
- Кто вас взял первым?
Греческим с нами занимался Павел Матвеевич Шендяпин, соавтор учебника латинского Попов-Шендяпин, лучшего в свое время учебника латинского языка, но он появился уже позднее. А когда мы начинали заниматься, тогда был один-единственный киевский учебник Крихатского. Была еще грамматика Соболевского - но 30-го года, ее было мало. А лет через пять вышел учебник Попова и Шендяпина, который выдержал аж пять изданий. Потом еще было первое издание Боровского. А большой грамматики греческого языка не было, Соболевский вышел много позднее, к тому времени я уже закончил учиться. В 41-42 годах вышла «Краткая грамматика» Александра Попова. Очень хорошая грамматика, но с существенным недостатком: все тексты там были только на древнегреческом языке. Даже у образцов не было перевода. Но именно по поповской грамматике мы и занимались. Там все хорошо подано в очень концентрированном и сгущенном виде.
К концу нашего обучения в тех же целях введения в школе латинского языка стала издаваться такая серия - «Римские классики», желтые мягкие книжечки, в которых были тексты с довольно подробными комментариями, иногда даже слишком подробными, потому что давали не столько грамматический комментарий, сколько перевод ad hoc. Там Соболевский выпустил De bello Gallico с огромным своим комментарием, ссылками на грамматику. Их мы тоже использовали как пособия.
- А словари?
- Это было труднее: их нужно было покупать у букинистов. Они были редкие и дореволюционные. Греческий словарь - это Вейсман, латинские - Шульц и Петрученко. Тогда я смог их купить только потому, что мне Алексей Карпович Дживилегов деньги дал, и я смог купить одного Петрученко и Вейсмана - они у меня до сих пор лежат, из позапрошлого века. Потом появился уже словарь Королькова - тот, что теперь Дворецкого. Корольков - его настоящий автор. Дворецкий был его редактором, и довольно активным, а после смерти Королькова, у которого никаких наследников не было, он как-то мягко перешел в авторство, и упоминание о Королькове, по-моему, вообще исчезло. Но Дворецкий включил туда много новых слов, он много откапывал. И после смерти Дворецкого было внесено много средневековых слов. Поздняя античность и первые века Средневековья в нем хорошо представлены. Но в наше время его еще не было.
- Вернемся к студентам: сколько из выпускников шло в науку? Кто чем занимался?
- Год на год не приходился. Здесь вообще есть какая-то странная закономерность: график подъемов и спадов похож на кардиограмму: какая-то группа высокая, другая низкая. Хотя, конечно, группа - это виртуальная реальность, это просто набор людей, которые объединились совершенно случайно. У меня всю жизнь равномерно чередовались группы увлеченные и скучные, успешные в науке и обычные. Из нашего курса в науку вышло два человека. Это Беатриса Борисовна Ходорковская, латинистка, доктор наук. Ее ученый фундамент сложился еще в университете: фундамент языка, серьезного интереса. Но научный опыт там не появился. А как у нее появилась наука? Она пошла в аспирантуру в Петербургский университет и стала аспиранткой академика Ивана Ивановича Толстого и вращалась три года в атмосфере петербургской классической кафедры, что явно содействовало ее ученому формированию. Она теперь в университете Мориса Тореза. Она такой суховатый лингвист романского профиля, меньше интересуется собственно литературой.
Вторая - Елена Николаевна Вольф, которая была самой младшей из нас, необычайно яркой одаренности - и она из классики ушла. Она занималась и на классическом, и на английском отделении. А потом стала заниматься испанским языком. И когда мы кончали университет, она защищала два диплома: по классической филологии и по английской кафедре. Но одновременно она занималась испанистикой и стала преподавателем испанского языка в МГУ. Там она сделала кандидатскую, докторскую - стала крупнейшим специалистом по иберийским языкам. Потом постепенно перетекла на Португалию и стала ведущим специалистом по португальскому языку. Она долго преподавала в Душанбе, писала учебник латинского и испанского языков для таджикского университета - потому что там муж служил. Она умерла несколько лет тому назад. Ярчайшая фигура в романистике.
- Вы считаете, что она занималась такими многими и разными вещами, потому что кафедра ей чего-то недодавала?
- Безусловно, хотя многие со скрипом одолевали только это, но она была очень одаренным человеком. Еще был Максим Наумович Чернявский, инвалид войны, который после аспирантуры поступил в фармацевтический институт, который потом стал факультетом Первого меда, он стал завкафедрой, написал вместе с Ходорковской, которая там тоже какое-то время работала, учебник латыни для фармацевтов, а потом был автором нашей Фармакопеи. Но научных трудов у него нет. Хотя, если бы он жил в другое время, из него вышел бы замечательный литературовед: у него была прекрасная диссертация по Луцилию. И на этом все. Остальные ограничивались педагогической или редакторской работой.
- А какие волны вокруг вашего курса? Курсами раньше, позже?
- На курсах «до» были великолепные люди. Прежде всего, это Виктор Ноевич Ярхо, который был за курса три до нас. И у них был перерыв на войну. У него вышла недавно книга воспоминаний «Внутри Садового кольца и вне его» - это уже о деятельности в ИФЛИ и в торезовском институте, где он заведовал кафедрой до своего отъезда во Францию. Умер он во Франции, уехал туда к дочери. Безусловно, одна из значительнейших фигур в классической филологии. К нему можно по-разному относиться и что-то оспаривать. Я всегда вспоминаю две статьи по классической филологии в девятитомнике «Истории мировой литературы»: статья Ярхо по греческой литературе и статья Гаспарова по римской литературе - и последняя выигрывает концептуальностью и научностью, хотя никаких особых деталей там нет. У Виктора Ноевича в статьях всегда были заметны следы большой лекторской работы, объемного популяризаторского чтения. Хотя он в последние годы крайне много работал - и это была уже не популяризаторская работа, а серьезная, по папирусным находкам например.
Его работы появились еще в студенческое время. Тогда стало складываться научное студенческое общество (НСО). На кафедре его не было, но оно было мощным настолько, что имело возможность публиковать свои работы. И первая работа Ярхо - про Аристофана - вышла этой брошюрой в издательстве Московского университета под грифом НСО. И еще одна его брошюра вышла - она была уже по-журналистски броская - о буржуазных ученых, критиках Аристофана, которые все неправильно понимали. И он их всех разоблачал и высмеивал. Это было неизбежное отражение стиля того времени, потому что во всех работах нужно было критиковать зарубежных ученых. И начинали говорить, что все эти ученые буржуазные, русские ученые до революции тоже недопоняли, классовой борьбы не знали.
- А эти пресловутые буржуазные работы читали? Они попадали в СССР?
- Да, попадали, но эти советские ученые не знали, что с ними делать, как с ними работать. Но Виктора Ноевича Ярхо не обвинишь в том, что он не знает языка или чего-то не читал. Но про эти зарубежные работы нельзя было говорить в положительном ключе и признавать, что их автор что-то хорошее открыл.
- Но если ты пишешь и хвалишь - это вычеркивали? Или просто прецедента не было?
- Просто такого не писали. Я не знаю такого. А многие и сами не читали, а писали с чужого голоса. Конечно, я, наверное, немного утрирую, хотя работ наивных было предостаточно, особенно дипломных. Еще одна очень известная фигура - Борис Александрович Серебренников, академик. Но он чистый лингвист. Он уже был кандидатом наук и читал нам историю языка, когда мы учились. Он из классики полностью ушел и стал крупным специалистом по финно-угорским языкам, принял участие в дискуссии по языкознанию 1952 г., выступив со статьей, которая как раз тогда была очень оппозиционная. Но его оценили, и он стал членом-корреспондентом, не будучи еще доктором наук. Так что его карьера была головокружительная. Он был один из уникальных сталинских довоенных стипендиатов. Он владел умопомрачительным числом языков еще в университете. Нам он читал исто-рию греческого языка (а Михаил Николаевич Петерсон читал историю латыни).
Занятий языком он не вел - только теоретические курсы, довольно скоро совсем ушел из университета в Академию наук. Это фигура, безусловно, огромного масштаба. В это же время, но, конечно, другого, по сравнению с Ярхо, масштаба - это Исай Михайлович Нахов. Он человек более легкого характера, поэтому хорошо пишущий, но немножко слишком попадавший «в струю» - и поэтому не гнушавшийся странностей. У него была большая работа на материале Лукиана по идеологии рабов, выразителем которой он был, и это отдавало духом времени. Ярхо подобных вещей не делал, хотя социологический аспект в его ранних работах тоже очень ясно прослеживается. И я увлекался его работами о социальной позиции у Аристофана, о социальности в трагедии. Я даже хотел писать диссертацию «Социальные тенденции в трагедиях Эсхила» - это мне надо было придумать такой идиотизм! Хорошо, что я ее не написал.
- А можно было этого избежать в работе?
- Наверное, можно. И избегали. Не литературоведы, но лингвисты. Они в своем языкознании были свободны. Но что касается литературоведов, я не думаю, что они действовали под прессом. Характерно то, что люди искренне верят в то, что делают. Это двойное сознание. Человек знает, что дважды два - четыре, и верит, что дважды два - пять. Вот это очень важная вещь и была очень органична для моего времени. Совсем не то, что он там под гнетом что-то пишет. Нет. Он искренне верит, что дважды два - пять. Но и четыре, но тихо, про себя.
- А Соболевский вам преподавал?
- Нет, нашему курсу не повезло, я его видел буквально несколько раз. С курсом до нас он много занимался. Да, я еще забыл сказать про Клару Петровну Полонскую. Она докторской не защищала, так сложилось, но авторитет ее был так велик, что это не имело значения. Она тоже поначалу занималась греческой литературой, а потом отошла к римской. Сейчас я забыл, почему это случилось. Но в какой-то момент она бросила свою греческую трагедию - и целиком сосредоточилась на римской литературе. Возможно, потому что требовался такой преподаватель для отделения: это была та ниша, которая раскрывала ее возможности. И она стала заниматься Римом. Как преподаватель она учила только латыни всегда. Ее смерть - очень большая потеря для кафедры.
- Вы писали статьи в университете?
- Нет. Что-то в своей жизни я, конечно, написал, но я с самого начала говорю, что я не ученый и не исследователь. Я должен знакомиться с литературой, входить в тему - и никогда не претендую быть ученым. И поэтому то, что я делал, - это были переводы, комментарии, хрестоматии, то, что является учебным пособием, и ни в коей мере не занимался истинно научной работой. Мой первый опыт был неудачным. Я, конечно, дописал эту ужасную диссертацию по Эсхилу (диплом тоже был по Эсхилу), но, слава богу, она оказалась неудачной - и я с этого пути свернул. Изначально ложное определение идеи и задач обусловило мою неудачу. С другой стороны, меня отвлекали и занятия общественной деятельностью, т. е. то, что полегче. Это создавало внутренний предлог, что ты занят делом, и поэтому не успеваешь. А на самом деле это было убиение времени. Те, кто этого не делал, те сделали карьеру, как Ходорковская, например. А те, кто это делал, те не слишком удались. А для того чтобы быть научным, нужно быть таким человеком, как Нина Брагинская, для которой научная деятельность - это содержание ее бытия. А я в основном ограничивался методическими работами и созданием пособий.
- А в университете Вы, конечно, как все, писали курсовые...
- Представьте себе, нет. Не всегда. Мы писали на втором курсе по греческой литературе, на третьем - по римской литературе (и читали ее). Был семинар, который вел Сергей Иванович Радциг по греческой литературе, а по Риму с нами занимался Павел Матвеевич Шендяпин. Петровский, который обычно читал римскую литературу, уже ушел с кафедры. Это был третий курс, мы не успели. Я его застал только как лектора. Он с нами читал Лукреция и Горация. Я говорил, что у нас на кафедре была специализация по поэзии и прозе. Федор Александрович тогда готовил свое издание перевода Лукреция - и на нас отрабатывал комментарий и всякие прочие вещи. Одно из самых страшных моих воспоминаний - это экзамен у Петровского, когда он всем поставил пять. Большей оплеухи я никогда ни от кого не получал. Он всем задавал 2-3 вопроса, вне зависимости от ответа ставил пятерку.
- Почему?
- Думаю, потому что он соответствующим образом оценивал своего собеседника. Это заведомая оплеуха. Вы понимаете, что не отвечаете на пять, даже на четыре. И это было очень страшно. Можно и по-другому, как Кочкарев в «Женитьбе»: «Плюнут в лицо... А платок-то на что?», но когда тебе плюют именно таким образом, в этом нет ничего, кроме презрения. Значит, с тобой и говорить не о чем. А читал он интересно. Для меня это было скучновато. У него был очень долгий разговор про каждое слово, а где оно еще встречается, в каких вариантах бывает. Меня интересует, как сказано, структура фразы - поэтому я так и не стал лингвистом: я всегда жаждал, когда будет синтаксис в истории языка. Но так и не дождался ни греческого, ни латинского.
- А он предполагался?
- Наверное, курс истории языка должен предполагать синтаксис, поскольку он составляет язык. А весь курс сводился к истории фонем от индоевропейских корней, а меня это не интересовало. Хотя многие очень интересовались. Так что получалось, что этот курс Федора Александровича никому не нужен.
- А что еще с ним читали?
- Также мы с ним читали оды Горация. И все время уходило на метрический анализ. Что касается того, что там написано, это мало кого интересовало, а мне очень хотелось узнать именно это. Также с нами читал Николай Федорович Дератани уже на четвертом курсе «Менехмов» Плавта. И прочитали, кажется, всего строк двадцать. Потому что изучали только метрику: что во что распускается, что куда стягивается в каждом стихе. Я понимаю весь обскурантизм моих заявлений, но я предпочитаю понять игру слов (но не характеристику образа раба), то, как играет мысль, в чем суть комизма и живости. Плавт - это совершенный восторг, а сплошной анализ метрики для меня лишал все интереса. Хотя у меня сейчас есть молодые ребята, которых хлебом не корми - дай поговорить про долготы и краткости.
- С Дератани вы читали только Плавта?
- По-моему, да. Дело в том, что Дератани пришел к нам за год или два до нашего окончания, скорее, на пятом. Он пришел к нам после бурных волнений на отделении в 48-49 годах, когда мы по полной дурости своей бунтовали.
- Против чего?
- Против архаических методов преподавания. Нам не хватало научной теории Марра, которой мы не знали, но знали, что она научная. Нам не хватало научности, изволили давать оценки преподавателям, писали, что Радциг прочел курс неудовлетворительно, потому что, в нашем представлении, в основном пересказывал содержание. Мы не понимали всего, что он мог дать. И совсем даже не просто содержание пересказывал. И это кончилось тем, что довели бедного Сергея Ивановича до тяжелого заболевания. Именно нашими воплями. И это затронуло и Ярхо - он в своей книжке вспоминает, какие гадости про него писали. Слава богу, не сказал, кто писал. Он вообще многих пощадил, не назвав по благородству души в книге. И тогда мы в министерство обращались. У нас была активная политическая деятельность, активная политическая позиция. Конечно, это что-то дало положительное. Кстати, у нас не было семинаров. Только один семинар сопровождал курс греческой литературы и курс римской.
- И все?
- Еще нам два года Дмитрий Евгеньевич Михальчи читал курс романского Возрождения - и только его, два года, только для классиков. И ему мы писали тоже работы. Я очень хорошо помню, как я бегал в Библиотеку мировой литературы и читал там рукопись книги Бахтина о Рабле. Есть такая книжечка, но она очень сокращена по сравнению с самой диссертацией, которую защищал.
- И чем вас увлекал Бахтин?
- Он меня увлекал теорией готического смеха. И там мне хотелось писать научную работу, я ее написал и даже эксплуатировал потом на экзамене по французскому языку, излагая по-французски чужие мысли. Я не могу сказать, что я единственный, кто так делал. К сожалению, обсуждений работ у Михальчи не было. Обсуждения были только по римской литературе. Я помню крики, скандалы, бросания обвинений, но не могу сказать, что это было научно - просто по-студенчески.
- А чем разрешился тот скандал с министерством?
- Ну, не с министерством, а с кафедрой и более всего с Радцигом, которого мы - а особенно наш курс - обвиняли в старомодности, в пренебрежении передовыми методами науки, в таком устоявшемся и старомодном учебном плане, в отсутствии семинаров. Но больше в этом было трепа - и трепа бессознательного, по глупости. Все делалось на чистом комсомольском энтузиазме - и стоило Радцигу дорогого. И на этой волне к нам пришел Николай Федорович Дератани, который оппонировал и наши дипломные работы, Макса Чернявского и мою. На следующий год он стал завкафедрой (и был им до 58-го года). Недолго после его смерти заведовал Попов (до 62-го), а потом пришла Аза Алибековна Тахо-Годи, которая была тридцать лет и три года.
- У вас был общий язык с преподавателями?
- Пожалуй, нет. Наши преподаватели все были гимназическими учителями. Вузовских преподавателей почти не было, просто потому, что они заканчивали университеты в 14-15 годах. Но Дератани вот был уже приват-доцентом, после того как он стажировался у Нордена в Берлине года два, в конце 15-х годов. Радциг никогда не оставался в университете, его не любил Соболевский, который в свое время поставил ему двойку на экзамене и, по-моему, помнил и дальше. Так что Сергей Иванович был принужден из-за двойки служить в армии - охранял Царь-пушку в Кремле. Но он не оставался в университете, был профессором в Ярославле. После 23-го года никто, кроме Дератани, который был профессором института Красной профессуры, вообще не работал по специальности. Он был по типу похож на Брюсова, Фрича, Переверзева, Когана, быстро сблизившимися с новым порядком, тут же вступившими в партию. В свое время он был октябристом. В нем была своя очень четкая правильность.
- А кто он был как ученый?
- Довольно серьезный. Без великого полета, но диссертацию по Овидию писал по-латыни. Грушка о нем говорил, что в нем «много пота и мало таланта», потом он публиковал статьи во французских журналах и был достаточно продуктивен, но был всегда очень в струе. Дератани никогда не был впереди, поэтому в 20-30-е годы в нем преобладала вульгарная социология, откровеннейшая. «В соседней комнате ковали чего-то железного». Вы знаете издание Плавта?
= Да.
- Вот можете почитать там его статью. И увидите, он был суховат, сдержан, в футляре. Хотя не злой. Внешне он напоминал вот тот самый тип революционного интеллигента.
- У вас были свои классические предметы, а были общие - со всеми остальными филологами?
- Да, и вот одной из причин нашей пугачевщины была раздробленность этих самых курсов. Были серьезные проблемы. Настоящий план был только по языкам и примыкающим дисциплинам: по истории языка, литературы - так, как и сейчас. А все остальное было случайно: зарубежная литература не включала ни Средние века, ни Новое время (два года было романское Возрождение, за что спасибо кафедре), но общего курса не было. Классицизма не было - только романтизм, который читала Валентина Дынник. И все. На этом зарубежная литература кончалась. Русская литература у нас была, но тоже случайно. Немного XVIII века, потом я помню очень смутно. Серьезного Пушкина, Лермонтова и Гоголя не было, был какой-то кусок второй половины XIX века - это ведь зависело от того, кто мог читать.
Была интересная история литературы, особенно семинары, которые вел Лев Озеров. Это было очень интересно: он нам рассказывал и про ИФЛИ, и про свою жизнь, и про сверстников, с которыми учился. Он ведь тоже с классики, хотя неполные пять лет там просидел - перевелся на французское. К нам он приходил чуть не в солдатских обмотках. Это был не семинар, а больше его рассказы.
- Это отделение касалось всех филологов или только вам так плохо составили план?
- Я думаю, что второе.
- То есть комплект преподавателей был?
- Был. Затрудняюсь сказать, конкретно почему, но курсы были обрывочные. Например, у всех в зачетках стояли пятерки по истории Древнего Востока, которой нам никогда не читали. Они просто спохватились, что читать поздно, - и просто вписали. И курс литературы был очень так себе.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграмм: http://telegram.me/podosokorsky
- А зачем Вы пошли на античную кафедру?
- В какой-то мере случайно. Потому что я поступал на филологический факультет без четкого представления, зачем и почему я это делаю. Конечно, я не бежал туда от черчения и математики, я даже пытался поступать в Историко-архивный институт, но он меня так испугал своей пыльностью и перспективой работы в архиве провинциального города, что я больше туда не заходил. Я даже несерьезно думал о юридическом факультете. У меня была ориентация на гуманитарию литературного плана - и поэтому я поступил на русское отделение.
- Так как же Вы пришли к античности?
- Тоже абсолютно случайно: когда я поступил, я стал слушать лекции и заходить на другие кафедры. На русской кафедре были вещи, которые меня не очень увлекали, как то: церковнославянский язык, например. Его как-то затхловато преподавали - и мне стало немножко страшно. В том числе я заходил и на лекции классического отделения. К ним я ходил на лекции по истории - их читал Анатолий Георгиевич Бокщанин. У него есть книжка по Древнему Риму. Не то чтоб он был серьезный эрудит, но читал он завлекательно и открывал перед студентами огромные античные перспективы - уже без античности, по нему, прямо никуда.
С другой стороны, я смотрел расписание и видел, что у них есть в расписании латынь, древнегреческий язык. И стали у меня возникать сомнения, не податься ли мне на классику. Кроме того, у меня было очень наивное представление: античное время закончилось, культура завершена - и стало быть, ею можно овладеть совершенно. А русская культура и литература продолжаются - они огромны и необъятны. Ну и, конечно, всякие разные слова о том, что античность - источник европейской и мировой культуры. Так что я за этими корнями и погнался.
Я тогда посоветовался с одним очень хорошим литературоведом и историком, который мне помогал покровительством, - Алексей Карпович Дживилегов, очень крупный театровед, большой специалист по итальянскому Возрождению. Он сказал: «Да-да, конечно, переходите на классику». И даже надарил мне тогда Тита Ливия, Геродота, Гомера - у меня сразу появилась своя античная библиотека. И потом я перешел. Это было тоже непросто: пришлось меняться с одной девицей, которая мечтала уйти с античности, - а я, наоборот, очень хотел по своим наивным и детским соображениям.
- А до этого как-то Вы были знакомы с литературой, историей?
- В 6-м или 7-м классе я начал читать «Одиссею» - и не осилил, но было интересно.
- И Вы латыни до университета не знали?
- Ни в малейшей мере. Более того, я вспоминаю, как в 6-м классе мы играли лермонтовских «Испанцев». И играл я там патера, который соблазненной девице говорил: «Вы не vici, потому что я де-ви-цы не видал!» Так я произносил «вы не ви-си», не замечая, что никакой рифмы не получается. Ну и еще в «Лекаре поневоле» приходилось произносить какие-то фразы из биологии и медицины.
- А с изучением языков у Вас не было проблем?
- Проблем особых не было. Я перешел на первом курсе. Во-первых, мне помогли ребята, хотя, конечно, глупостей я говорил достаточно и мог спокойно определять Indicativus, Conjunctivus - но это проделывали и другие люди, которые учились с первого сентября. Больше всего я любил греческий язык.
- А почему же потом Вы выбрали латынь?
- Я не выбрал - это жизнь выбрала. Тут мне надо рвать на себе волосы и кричать, что лень человека сгубила: я долго занимался греческим - до конца аспирантуры. И уже когда я остался в университете, то основная работа была - преподавать латинский язык на общих отделениях. И вот инерция, отсутствие подлинного интереса заставили отойти от греческого языка. В какие-то годы я его преподавал, но я думаю, что подготовка моя была достаточно слаба, чтобы стать профессионалом в этом деле. А латынь шла-шла - и очень прочно въелась в мое существование. Это для меня огромная потеря. Ни в коем случае нельзя отдать предпочтение одному - должно быть две ноги.
- А так бывало, что не хватало греческого языка?
- Думаю, что да. Конечно, я всегда мог посмотреть куда-то и вспомнить. Но я не мог обращаться с греческим так же свободно, как с латинским, - на ты.
- Сколько вас было на первом курсе?
- Очень много. Я поступил в сорок четвертом году - и в это время намечалась очередная реформа школы - по образцу старой гимназии, когда ввели вскоре раздельное обучение мальчиков и девочек, когда появилась гимназическая форма, совершенно повторяющая старинную форму. И тогда же осуществлялся проект введения в школе древних языков, латинского прежде всего, а еще логики и психологии. Даже общежитие МГУ должно было воспроизводить нечто имперское. Поэтому был резко увеличен прием на классику. В том числе и потому, что нужны были учителя. По-моему, даже именно с 44-го года. В 43-м университет вернулся из эвакуации. В году 43/44 они занимались на Бронной, где сейчас ИФЛИ. И года через три и в Ленинском педагогическом институте было открыто классическое отделение. И прием там был 40 человек. Он не был реализован полностью, но 30 с лишним было. Это помогло мне поступить, потому что у меня была скользкая ситуация с баллами - их было 23 вместо 24.
- А какой был конкурс?
- А его практически не было. Потому что медалистов тогда принимали без конкурса и собеседования. Они автоматически становились студентами - и другим оставались какие-то пустяки. И они дрались за места. Так что то, что я попал, - тоже было счастье.
- Почему открыли так много мест - это понятно. А почему так активно шли?
- Я думаю, что шли бездумно.
- Романтика?
- Никакой особенной романтики. Ну ведь и сейчас: в этом году приняли 15 человек, а сейчас осталось 7.
- Потому что на античность легче поступить.
- Именно. У нас было много хороших ребят, и многих соблазняло сознание того, что вы называете романтикой, а я назову в наше время сознанием особой культурной элитарности. А много людей у нас не имело никакого представления об античности, им было абсолютно все равно, учить ли русскую литературу или латынь. Кстати, потом из них вышли великолепные преподаватели русского языка и литературы в школе. Так что нельзя сказать, что все туда рвались за античной наукой. Достаточно стадное было ощущение.
- Уходило много?
- Нет. Но уходили. Уйти было не так просто, потому что набрать 30 человек было заданием партии и правительства - они готовились стать школьными учителями. И такое количество было еще один или два года. Еще два курса после нас были очень большие, потом количество стало уменьшаться. Когда мы кончали, нас было 23 человека. Это три группы. И так было еще только два года. Когда я начал работать, группы классиков были уже по 6-8 человек.
- Как проходили занятия языком?
- Приблизительно так же, как у вас, только не было смешения истории и филологии в занятиях. Наш факультет был филологический, и наша кафедра занималась только филологическим факультетом, а другая часть (они раньше были вместе) занималась историей.
- И вы так же, как сейчас с нами, читали тексты?
- Совершенно так. Я думаю, что вы сейчас так читаете тексты, потому что эта традиция идет от наших же учителей. Вот у их учителей было по-другому: тогда профессор сам читал, сам комментировал и никого больше не подпускал - и спрашивал только на экзамене.
- Вы этого не застали?
- Нет, мы застали обычную, традиционную систему обучения на чтение и анализ текста.
- А что было другого?
- Наше время отличало то, что преподаватели специализировались. Лучшие преподаватели занимались обоими языками. Я греческому учился у Павла Матвеевича Шендяпина, который с нами уже на 4-5 курсах занимался латинскими авторами. То же самое и с Александром Николаевичем Поповым, который начинал с младшими латынь, брал первый курс, чтобы заложить основы, - и потом отдавал другим. Хотя для него главным был греческий язык, а латынь у него была вторична. Потом была специализация: кто-то читал прозаиков, кто-то - поэтов. Деление, конечно, несущественное, но было. Они спокойно могли меняться, тем не менее у нас был не один преподаватель, а много.
- Кто вас взял первым?
Греческим с нами занимался Павел Матвеевич Шендяпин, соавтор учебника латинского Попов-Шендяпин, лучшего в свое время учебника латинского языка, но он появился уже позднее. А когда мы начинали заниматься, тогда был один-единственный киевский учебник Крихатского. Была еще грамматика Соболевского - но 30-го года, ее было мало. А лет через пять вышел учебник Попова и Шендяпина, который выдержал аж пять изданий. Потом еще было первое издание Боровского. А большой грамматики греческого языка не было, Соболевский вышел много позднее, к тому времени я уже закончил учиться. В 41-42 годах вышла «Краткая грамматика» Александра Попова. Очень хорошая грамматика, но с существенным недостатком: все тексты там были только на древнегреческом языке. Даже у образцов не было перевода. Но именно по поповской грамматике мы и занимались. Там все хорошо подано в очень концентрированном и сгущенном виде.
К концу нашего обучения в тех же целях введения в школе латинского языка стала издаваться такая серия - «Римские классики», желтые мягкие книжечки, в которых были тексты с довольно подробными комментариями, иногда даже слишком подробными, потому что давали не столько грамматический комментарий, сколько перевод ad hoc. Там Соболевский выпустил De bello Gallico с огромным своим комментарием, ссылками на грамматику. Их мы тоже использовали как пособия.
- А словари?
- Это было труднее: их нужно было покупать у букинистов. Они были редкие и дореволюционные. Греческий словарь - это Вейсман, латинские - Шульц и Петрученко. Тогда я смог их купить только потому, что мне Алексей Карпович Дживилегов деньги дал, и я смог купить одного Петрученко и Вейсмана - они у меня до сих пор лежат, из позапрошлого века. Потом появился уже словарь Королькова - тот, что теперь Дворецкого. Корольков - его настоящий автор. Дворецкий был его редактором, и довольно активным, а после смерти Королькова, у которого никаких наследников не было, он как-то мягко перешел в авторство, и упоминание о Королькове, по-моему, вообще исчезло. Но Дворецкий включил туда много новых слов, он много откапывал. И после смерти Дворецкого было внесено много средневековых слов. Поздняя античность и первые века Средневековья в нем хорошо представлены. Но в наше время его еще не было.
- Вернемся к студентам: сколько из выпускников шло в науку? Кто чем занимался?
- Год на год не приходился. Здесь вообще есть какая-то странная закономерность: график подъемов и спадов похож на кардиограмму: какая-то группа высокая, другая низкая. Хотя, конечно, группа - это виртуальная реальность, это просто набор людей, которые объединились совершенно случайно. У меня всю жизнь равномерно чередовались группы увлеченные и скучные, успешные в науке и обычные. Из нашего курса в науку вышло два человека. Это Беатриса Борисовна Ходорковская, латинистка, доктор наук. Ее ученый фундамент сложился еще в университете: фундамент языка, серьезного интереса. Но научный опыт там не появился. А как у нее появилась наука? Она пошла в аспирантуру в Петербургский университет и стала аспиранткой академика Ивана Ивановича Толстого и вращалась три года в атмосфере петербургской классической кафедры, что явно содействовало ее ученому формированию. Она теперь в университете Мориса Тореза. Она такой суховатый лингвист романского профиля, меньше интересуется собственно литературой.
Вторая - Елена Николаевна Вольф, которая была самой младшей из нас, необычайно яркой одаренности - и она из классики ушла. Она занималась и на классическом, и на английском отделении. А потом стала заниматься испанским языком. И когда мы кончали университет, она защищала два диплома: по классической филологии и по английской кафедре. Но одновременно она занималась испанистикой и стала преподавателем испанского языка в МГУ. Там она сделала кандидатскую, докторскую - стала крупнейшим специалистом по иберийским языкам. Потом постепенно перетекла на Португалию и стала ведущим специалистом по португальскому языку. Она долго преподавала в Душанбе, писала учебник латинского и испанского языков для таджикского университета - потому что там муж служил. Она умерла несколько лет тому назад. Ярчайшая фигура в романистике.
- Вы считаете, что она занималась такими многими и разными вещами, потому что кафедра ей чего-то недодавала?
- Безусловно, хотя многие со скрипом одолевали только это, но она была очень одаренным человеком. Еще был Максим Наумович Чернявский, инвалид войны, который после аспирантуры поступил в фармацевтический институт, который потом стал факультетом Первого меда, он стал завкафедрой, написал вместе с Ходорковской, которая там тоже какое-то время работала, учебник латыни для фармацевтов, а потом был автором нашей Фармакопеи. Но научных трудов у него нет. Хотя, если бы он жил в другое время, из него вышел бы замечательный литературовед: у него была прекрасная диссертация по Луцилию. И на этом все. Остальные ограничивались педагогической или редакторской работой.
- А какие волны вокруг вашего курса? Курсами раньше, позже?
- На курсах «до» были великолепные люди. Прежде всего, это Виктор Ноевич Ярхо, который был за курса три до нас. И у них был перерыв на войну. У него вышла недавно книга воспоминаний «Внутри Садового кольца и вне его» - это уже о деятельности в ИФЛИ и в торезовском институте, где он заведовал кафедрой до своего отъезда во Францию. Умер он во Франции, уехал туда к дочери. Безусловно, одна из значительнейших фигур в классической филологии. К нему можно по-разному относиться и что-то оспаривать. Я всегда вспоминаю две статьи по классической филологии в девятитомнике «Истории мировой литературы»: статья Ярхо по греческой литературе и статья Гаспарова по римской литературе - и последняя выигрывает концептуальностью и научностью, хотя никаких особых деталей там нет. У Виктора Ноевича в статьях всегда были заметны следы большой лекторской работы, объемного популяризаторского чтения. Хотя он в последние годы крайне много работал - и это была уже не популяризаторская работа, а серьезная, по папирусным находкам например.
Его работы появились еще в студенческое время. Тогда стало складываться научное студенческое общество (НСО). На кафедре его не было, но оно было мощным настолько, что имело возможность публиковать свои работы. И первая работа Ярхо - про Аристофана - вышла этой брошюрой в издательстве Московского университета под грифом НСО. И еще одна его брошюра вышла - она была уже по-журналистски броская - о буржуазных ученых, критиках Аристофана, которые все неправильно понимали. И он их всех разоблачал и высмеивал. Это было неизбежное отражение стиля того времени, потому что во всех работах нужно было критиковать зарубежных ученых. И начинали говорить, что все эти ученые буржуазные, русские ученые до революции тоже недопоняли, классовой борьбы не знали.
- А эти пресловутые буржуазные работы читали? Они попадали в СССР?
- Да, попадали, но эти советские ученые не знали, что с ними делать, как с ними работать. Но Виктора Ноевича Ярхо не обвинишь в том, что он не знает языка или чего-то не читал. Но про эти зарубежные работы нельзя было говорить в положительном ключе и признавать, что их автор что-то хорошее открыл.
- Но если ты пишешь и хвалишь - это вычеркивали? Или просто прецедента не было?
- Просто такого не писали. Я не знаю такого. А многие и сами не читали, а писали с чужого голоса. Конечно, я, наверное, немного утрирую, хотя работ наивных было предостаточно, особенно дипломных. Еще одна очень известная фигура - Борис Александрович Серебренников, академик. Но он чистый лингвист. Он уже был кандидатом наук и читал нам историю языка, когда мы учились. Он из классики полностью ушел и стал крупным специалистом по финно-угорским языкам, принял участие в дискуссии по языкознанию 1952 г., выступив со статьей, которая как раз тогда была очень оппозиционная. Но его оценили, и он стал членом-корреспондентом, не будучи еще доктором наук. Так что его карьера была головокружительная. Он был один из уникальных сталинских довоенных стипендиатов. Он владел умопомрачительным числом языков еще в университете. Нам он читал исто-рию греческого языка (а Михаил Николаевич Петерсон читал историю латыни).
Занятий языком он не вел - только теоретические курсы, довольно скоро совсем ушел из университета в Академию наук. Это фигура, безусловно, огромного масштаба. В это же время, но, конечно, другого, по сравнению с Ярхо, масштаба - это Исай Михайлович Нахов. Он человек более легкого характера, поэтому хорошо пишущий, но немножко слишком попадавший «в струю» - и поэтому не гнушавшийся странностей. У него была большая работа на материале Лукиана по идеологии рабов, выразителем которой он был, и это отдавало духом времени. Ярхо подобных вещей не делал, хотя социологический аспект в его ранних работах тоже очень ясно прослеживается. И я увлекался его работами о социальной позиции у Аристофана, о социальности в трагедии. Я даже хотел писать диссертацию «Социальные тенденции в трагедиях Эсхила» - это мне надо было придумать такой идиотизм! Хорошо, что я ее не написал.
- А можно было этого избежать в работе?
- Наверное, можно. И избегали. Не литературоведы, но лингвисты. Они в своем языкознании были свободны. Но что касается литературоведов, я не думаю, что они действовали под прессом. Характерно то, что люди искренне верят в то, что делают. Это двойное сознание. Человек знает, что дважды два - четыре, и верит, что дважды два - пять. Вот это очень важная вещь и была очень органична для моего времени. Совсем не то, что он там под гнетом что-то пишет. Нет. Он искренне верит, что дважды два - пять. Но и четыре, но тихо, про себя.
- А Соболевский вам преподавал?
- Нет, нашему курсу не повезло, я его видел буквально несколько раз. С курсом до нас он много занимался. Да, я еще забыл сказать про Клару Петровну Полонскую. Она докторской не защищала, так сложилось, но авторитет ее был так велик, что это не имело значения. Она тоже поначалу занималась греческой литературой, а потом отошла к римской. Сейчас я забыл, почему это случилось. Но в какой-то момент она бросила свою греческую трагедию - и целиком сосредоточилась на римской литературе. Возможно, потому что требовался такой преподаватель для отделения: это была та ниша, которая раскрывала ее возможности. И она стала заниматься Римом. Как преподаватель она учила только латыни всегда. Ее смерть - очень большая потеря для кафедры.
- Вы писали статьи в университете?
- Нет. Что-то в своей жизни я, конечно, написал, но я с самого начала говорю, что я не ученый и не исследователь. Я должен знакомиться с литературой, входить в тему - и никогда не претендую быть ученым. И поэтому то, что я делал, - это были переводы, комментарии, хрестоматии, то, что является учебным пособием, и ни в коей мере не занимался истинно научной работой. Мой первый опыт был неудачным. Я, конечно, дописал эту ужасную диссертацию по Эсхилу (диплом тоже был по Эсхилу), но, слава богу, она оказалась неудачной - и я с этого пути свернул. Изначально ложное определение идеи и задач обусловило мою неудачу. С другой стороны, меня отвлекали и занятия общественной деятельностью, т. е. то, что полегче. Это создавало внутренний предлог, что ты занят делом, и поэтому не успеваешь. А на самом деле это было убиение времени. Те, кто этого не делал, те сделали карьеру, как Ходорковская, например. А те, кто это делал, те не слишком удались. А для того чтобы быть научным, нужно быть таким человеком, как Нина Брагинская, для которой научная деятельность - это содержание ее бытия. А я в основном ограничивался методическими работами и созданием пособий.
- А в университете Вы, конечно, как все, писали курсовые...
- Представьте себе, нет. Не всегда. Мы писали на втором курсе по греческой литературе, на третьем - по римской литературе (и читали ее). Был семинар, который вел Сергей Иванович Радциг по греческой литературе, а по Риму с нами занимался Павел Матвеевич Шендяпин. Петровский, который обычно читал римскую литературу, уже ушел с кафедры. Это был третий курс, мы не успели. Я его застал только как лектора. Он с нами читал Лукреция и Горация. Я говорил, что у нас на кафедре была специализация по поэзии и прозе. Федор Александрович тогда готовил свое издание перевода Лукреция - и на нас отрабатывал комментарий и всякие прочие вещи. Одно из самых страшных моих воспоминаний - это экзамен у Петровского, когда он всем поставил пять. Большей оплеухи я никогда ни от кого не получал. Он всем задавал 2-3 вопроса, вне зависимости от ответа ставил пятерку.
- Почему?
- Думаю, потому что он соответствующим образом оценивал своего собеседника. Это заведомая оплеуха. Вы понимаете, что не отвечаете на пять, даже на четыре. И это было очень страшно. Можно и по-другому, как Кочкарев в «Женитьбе»: «Плюнут в лицо... А платок-то на что?», но когда тебе плюют именно таким образом, в этом нет ничего, кроме презрения. Значит, с тобой и говорить не о чем. А читал он интересно. Для меня это было скучновато. У него был очень долгий разговор про каждое слово, а где оно еще встречается, в каких вариантах бывает. Меня интересует, как сказано, структура фразы - поэтому я так и не стал лингвистом: я всегда жаждал, когда будет синтаксис в истории языка. Но так и не дождался ни греческого, ни латинского.
- А он предполагался?
- Наверное, курс истории языка должен предполагать синтаксис, поскольку он составляет язык. А весь курс сводился к истории фонем от индоевропейских корней, а меня это не интересовало. Хотя многие очень интересовались. Так что получалось, что этот курс Федора Александровича никому не нужен.
- А что еще с ним читали?
- Также мы с ним читали оды Горация. И все время уходило на метрический анализ. Что касается того, что там написано, это мало кого интересовало, а мне очень хотелось узнать именно это. Также с нами читал Николай Федорович Дератани уже на четвертом курсе «Менехмов» Плавта. И прочитали, кажется, всего строк двадцать. Потому что изучали только метрику: что во что распускается, что куда стягивается в каждом стихе. Я понимаю весь обскурантизм моих заявлений, но я предпочитаю понять игру слов (но не характеристику образа раба), то, как играет мысль, в чем суть комизма и живости. Плавт - это совершенный восторг, а сплошной анализ метрики для меня лишал все интереса. Хотя у меня сейчас есть молодые ребята, которых хлебом не корми - дай поговорить про долготы и краткости.
- С Дератани вы читали только Плавта?
- По-моему, да. Дело в том, что Дератани пришел к нам за год или два до нашего окончания, скорее, на пятом. Он пришел к нам после бурных волнений на отделении в 48-49 годах, когда мы по полной дурости своей бунтовали.
- Против чего?
- Против архаических методов преподавания. Нам не хватало научной теории Марра, которой мы не знали, но знали, что она научная. Нам не хватало научности, изволили давать оценки преподавателям, писали, что Радциг прочел курс неудовлетворительно, потому что, в нашем представлении, в основном пересказывал содержание. Мы не понимали всего, что он мог дать. И совсем даже не просто содержание пересказывал. И это кончилось тем, что довели бедного Сергея Ивановича до тяжелого заболевания. Именно нашими воплями. И это затронуло и Ярхо - он в своей книжке вспоминает, какие гадости про него писали. Слава богу, не сказал, кто писал. Он вообще многих пощадил, не назвав по благородству души в книге. И тогда мы в министерство обращались. У нас была активная политическая деятельность, активная политическая позиция. Конечно, это что-то дало положительное. Кстати, у нас не было семинаров. Только один семинар сопровождал курс греческой литературы и курс римской.
- И все?
- Еще нам два года Дмитрий Евгеньевич Михальчи читал курс романского Возрождения - и только его, два года, только для классиков. И ему мы писали тоже работы. Я очень хорошо помню, как я бегал в Библиотеку мировой литературы и читал там рукопись книги Бахтина о Рабле. Есть такая книжечка, но она очень сокращена по сравнению с самой диссертацией, которую защищал.
- И чем вас увлекал Бахтин?
- Он меня увлекал теорией готического смеха. И там мне хотелось писать научную работу, я ее написал и даже эксплуатировал потом на экзамене по французскому языку, излагая по-французски чужие мысли. Я не могу сказать, что я единственный, кто так делал. К сожалению, обсуждений работ у Михальчи не было. Обсуждения были только по римской литературе. Я помню крики, скандалы, бросания обвинений, но не могу сказать, что это было научно - просто по-студенчески.
- А чем разрешился тот скандал с министерством?
- Ну, не с министерством, а с кафедрой и более всего с Радцигом, которого мы - а особенно наш курс - обвиняли в старомодности, в пренебрежении передовыми методами науки, в таком устоявшемся и старомодном учебном плане, в отсутствии семинаров. Но больше в этом было трепа - и трепа бессознательного, по глупости. Все делалось на чистом комсомольском энтузиазме - и стоило Радцигу дорогого. И на этой волне к нам пришел Николай Федорович Дератани, который оппонировал и наши дипломные работы, Макса Чернявского и мою. На следующий год он стал завкафедрой (и был им до 58-го года). Недолго после его смерти заведовал Попов (до 62-го), а потом пришла Аза Алибековна Тахо-Годи, которая была тридцать лет и три года.
- У вас был общий язык с преподавателями?
- Пожалуй, нет. Наши преподаватели все были гимназическими учителями. Вузовских преподавателей почти не было, просто потому, что они заканчивали университеты в 14-15 годах. Но Дератани вот был уже приват-доцентом, после того как он стажировался у Нордена в Берлине года два, в конце 15-х годов. Радциг никогда не оставался в университете, его не любил Соболевский, который в свое время поставил ему двойку на экзамене и, по-моему, помнил и дальше. Так что Сергей Иванович был принужден из-за двойки служить в армии - охранял Царь-пушку в Кремле. Но он не оставался в университете, был профессором в Ярославле. После 23-го года никто, кроме Дератани, который был профессором института Красной профессуры, вообще не работал по специальности. Он был по типу похож на Брюсова, Фрича, Переверзева, Когана, быстро сблизившимися с новым порядком, тут же вступившими в партию. В свое время он был октябристом. В нем была своя очень четкая правильность.
- А кто он был как ученый?
- Довольно серьезный. Без великого полета, но диссертацию по Овидию писал по-латыни. Грушка о нем говорил, что в нем «много пота и мало таланта», потом он публиковал статьи во французских журналах и был достаточно продуктивен, но был всегда очень в струе. Дератани никогда не был впереди, поэтому в 20-30-е годы в нем преобладала вульгарная социология, откровеннейшая. «В соседней комнате ковали чего-то железного». Вы знаете издание Плавта?
= Да.
- Вот можете почитать там его статью. И увидите, он был суховат, сдержан, в футляре. Хотя не злой. Внешне он напоминал вот тот самый тип революционного интеллигента.
- У вас были свои классические предметы, а были общие - со всеми остальными филологами?
- Да, и вот одной из причин нашей пугачевщины была раздробленность этих самых курсов. Были серьезные проблемы. Настоящий план был только по языкам и примыкающим дисциплинам: по истории языка, литературы - так, как и сейчас. А все остальное было случайно: зарубежная литература не включала ни Средние века, ни Новое время (два года было романское Возрождение, за что спасибо кафедре), но общего курса не было. Классицизма не было - только романтизм, который читала Валентина Дынник. И все. На этом зарубежная литература кончалась. Русская литература у нас была, но тоже случайно. Немного XVIII века, потом я помню очень смутно. Серьезного Пушкина, Лермонтова и Гоголя не было, был какой-то кусок второй половины XIX века - это ведь зависело от того, кто мог читать.
Была интересная история литературы, особенно семинары, которые вел Лев Озеров. Это было очень интересно: он нам рассказывал и про ИФЛИ, и про свою жизнь, и про сверстников, с которыми учился. Он ведь тоже с классики, хотя неполные пять лет там просидел - перевелся на французское. К нам он приходил чуть не в солдатских обмотках. Это был не семинар, а больше его рассказы.
- Это отделение касалось всех филологов или только вам так плохо составили план?
- Я думаю, что второе.
- То есть комплект преподавателей был?
- Был. Затрудняюсь сказать, конкретно почему, но курсы были обрывочные. Например, у всех в зачетках стояли пятерки по истории Древнего Востока, которой нам никогда не читали. Они просто спохватились, что читать поздно, - и просто вписали. И курс литературы был очень так себе.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграмм: http://telegram.me/podosokorsky