Юрий Карякин о замысле Элема Климова экранизировать роман Ф.М. Достоевского «Бесы»
20 лет назад умер Элем Германович Климов (1933 - 2003), советский кинорежиссёр и сценарист, народный артист РФ (1997). Литературовед Юрий Федорович Карякин (1930 - 2011) вспоминал об их совместном замысле экранизировать роман Ф.М. Достоевского "Бесы". Цитирую по книге: Элем Климов. Неснятое кино / Сост.: Г. Климов, М. Мурзина, А. Плахов, Р. Фомина. - М.: Издательский дом «Хроникёр», 2008. - 384 с.
"Элем приехал ко мне в Малеевку и предложил делать сценарий по «Бесам» Достоевского. Предложение принял с радостью, тем более что сидел в это время над инсценировкой «Бесов» для Театра на Таганке. Дал себе зарок: никаких чужих инсценировок не читать, хотя на столе передо мной в качестве приманки-раздражителя лежала переведенная для меня с французского одной милой старой дамой пьеса Камю.
Началась работа. Прежде всего, снова и снова читали сам роман и черновики к нему. Это новое запойное чтение и бесконечные разговоры напомнили мне те страшные и просвещающие ночи конца 50-х годов, когда я и мои друзья читали все еще запрещенных «Бесов», сопоставляя прочитанное непосредственно, в лоб, с только что полученной из доклада Хрущева на ХХ съезде информацией о преступлениях сталинского режима.
«О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумаге с печатями, три с половиной человека подписывают...» Да это же о сталинских «тройках»!
«Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве». Да все наше детство построено на рассказах о шпионах!
«Мор скота, например. Слухи, что подсыпают и поджигают. Вообще, хорошенькие словечки, что подсыпают и поджигают». Опять будто о наших 20-30-х годах.
«Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы». Чем не большевистская программа создания «нового человека», но в устах - Петруши Верховенского.
«Кто не согласен с ним, тот у него подкуплен...› А это уж прямо замыкалось у нас тогда на Сталина, как замыкались на его коллективизацию и другие провидческие слова писателя: «Вы не постыдитесь написать, что вы даете 80 миллионам народу только несколько дней, чтобы он снес вам свое имущество, бросил детей, поругал церкви и записался в артели...»
Читали и не верили своим глазам: все это мы знали, все это слишком хорошю помнилось. Читали и, перебивая друг друга, чуть не на каждой странице: «Не может быть! Откуда он это знал?» Конечно, прежде всего было потрясение непосредственно политическое. Но оба, Элем в особенности, готовы были к духовному развитию, к художественным открытиям.
Мы будто нашли клад - великий роман-предупреждение, в котором дана гениальная и самая ранняя диагностика бесовщины, той, что захватила не только нашу страну на многие десятилетия, но и расползлась по всему миру. В виде левого экстремизма и современного терроризма всех мастей и религиозно-национальных одеяний. Мы хотели «перевести» роман на язык кино и язык современности. Именно «перевести», а не пересказывать его языком кино.
К тому же сразу сошлись на том, что будет перекличка с самыми современными сюжетами бесовщины. Вот хроника террора «красных бригад»... Похищают Альдо Моро... Петруша Верховенский рассуждает о пушечном мясе прогресса, а современные бесы взрывают вокзал в Болонье. Более того, Элем - он всегда фонтанировал идеями - предлагал уже при написании сценария оставить открытым финал. Оба были уверены в том, что жизнь принесет такие «сюрпризики», которые и Федор Михайлович не мог предвидеть.
Я вспоминаю, что как только мы с Климовым заговорили о возможности киноинтерпретации «Бесов», услыхали (буквально!): «И заикаться, и думать - не смейте! Чтобы эту дрянь (так, так было сказано) - в кино?!.. До сих пор храню резолюцию из 12 пунктов бывшего большого идеологического начальника - П.Н. Демичева, согласно которой «советский зритель никогда не увидит «Бесов» ни на сцене, ни в кино».
Запомнился трагикомический эпизод нашего проталкивания идеи экранизации «Бесов». Пошли с Элемом к ответственному работнику ЦК КПСС Вадиму Загладину... Поскольку я работал с ним еще в Праге и с тех пор сохранял приятельские отношения, надеялся на подмогу. Принял он нас у себя дома очень дружелюбно и гостеприимно. «Да» и «нет» - не говорил, но сомнения большие высказывал. Я ему об угрозе левого терроризма во всем мире, о бесчинствах «красных бригад»... Соглашается, но... И тут я напоследок выпалил: «Ну, вам в вашем ЦК не хватает только, чтобы террористы захватили какого-нибудь президента». Ушли.
Прихожу домой и первое, что вижу в телевизионных новостях, террористы в Италии захватили лидера Христианско-демократической партии (премьера) Альдо Моро. Тут же звоню Вадиму: «Ну, поздравляю. Будете ждать еще?.. Финал остается открытым!»
Естественно, «пробить» тогда «Бесов» ни в советском кино, ни в советском театре было невозможно. Но сами-то мы с Элемом от идеи «перевода» «Бесов» Достоевского на язык кино не отказались. Более того, у меня, по крайней мере, именно после совместной творческой работы с Элемом сложилась театральная композиция. И я на несколько лет буквально «заболел» темой бесовщины.
Бесы у Достоевского - это не социально-политическая категория, равно как и не религиозно-мистическое понятие, - нет, это художественный образ, образ духовной смуты, означающий сбив и утрату нравственных ориентиров в мире, образ вражды к совести-культуре-жизни, образ смертельно опасной духовно-нравственной эпидемии. Любовь к человечеству, к «дальним» - вместо любви к человеку, к «ближним», неспособность любить другого, как самого себя, - та же бесовщина (потому и названо: «ад»).
Бесы - это и образ людей, одержимых «жаждой скорого подвига», жаждой получить «весь капитал разом», одержимых страстью немедленно и в корне переделать весь мир «по новому штату» - вместо того, чтобы хоть немного переделать сначала себя.
И нет у Достоевского, в сущности, ни одного социального слоя, группы, «института», ни одного политического движения или духовного учения, которому не угрожали бы свои бесы, - даже в православии их сколько угодно. Да и героя почти ни одного нет, в котором не сидели бы бесы.
Помню, какое впечатление на Элема произвели последние сны Раскольникова (у него родились фантастические киношные версии): «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одержимые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими...»
Элем всегда, как мне казалось, был немного склонен к мистике. Его неудержимая фантазия уже рисовала картины вселения «бесовщины» в людей, в города, в современный мир. Он очень легко в наших разговорах и при наброске сценария переходил от текстов Достоевского к современности, к страшному и точному образу современного бесовского террора, к угрозе существования уже не только отдельных людей, народа, но и всего человечества, особенно в условиях технологической доступности ядерного уничтожения мира (вот вам «сюрпризик» - несет себе в красивом лакированном кейсе этакий современный человеконенавистник Петруша Верховенский очень элегантную ядерную бомбочку!).
Стали с Элемом перечитывать другие произведения Достоевского под этим новым углом зрения и убедились в очевидном, в том, что нет среди них ни одного, где не было бы этой темы бесовщины, не было бы образов бесов. Вот Раскольников говорит: «А старушонку ту черт убил, а не я» (потом из этого зерна вырастет разговор Ивана Карамазова с чертом). В черновиках Достоевский набрасывает образ Раскольникова: «гордость демонская», «тут злой дух», «весь характер во всей его демонской силе», «бесовская гордость», «гордость сатанинская»... И то же самое о Свидригайлове: «бес мрачный», «моменты черного духа», «бестиальные и звериные наклонности.... Точно так же и о Ставрогине. Даже об Алеше Карамазове - «бесенок сидит».
Вдруг по-новому зазвучали слова Степана Трофимовича, прозревающего перед смертью: <...это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»
Тут о бесконечной трудности исцеления идет речь, а еще - о круговой поруке, о незримом сговоре всех и всяких бесов - даже тогда (особенно тогда), когда они борются меж собою. Бесы против бесов, бесы изгоняют бесов - и такой есть вариант, и он-то самый опасный, потому что действительно безысходный: получается все более «дурная бесконечность», когда бесы всех видов нуждаются друг в друге, а потому без конца и порождают друг друга.
Но признать эту бесконечную трудность исцеления - это и есть первый шаг к нему. А надежду на исцеление Достоевский не оставлял никогда: «Люди могут быть и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» («Сон смешного человека»). Опять здесь прорывается не просто «неортодоксальная», но «еретическая», даже атеистическая, в сущности, надежда и - мука: «доводы противные» и «жажда верить».
«Великий и милый наш больной» - для Достоевского это, конечно, прежде всего, больше всего Россия, но - тоже, конечно, - и весь, весь мир, Земля наша и весь род человеческий, а бесы - это все язвы за все века. Перед нами - высшее художественное обобщение, великий, поистине вселенский художественный образ (и уж, конечно, не только, да и не столько изображение нечаевщины или бакунизма 70-х годов ХIХ века). Тут у нас с Элемом было полное взаимопонимание.
Элем предлагал разрезать художественную ленту документальными кадрами. Он не боялся самых парадоксальных столкновений реальности и мистики, характеров и фантазий. На время мы с Элемом расстались. Он поехал в Москву - пробивать сценарий по инстанциям. В июле случилась самая страшная трагедия в его жизни: погибла Лариса. Элем был честен ив жизни, и в творчестве. Он сумел сделать свою хронику нашей жизни. Мог бы сделать больше? Кому дано право судить? Да, хотелось бы увидеть снятое кино «Бесы». Его нет. Но замыслы творца порой важнее их воплощения".
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky
"Элем приехал ко мне в Малеевку и предложил делать сценарий по «Бесам» Достоевского. Предложение принял с радостью, тем более что сидел в это время над инсценировкой «Бесов» для Театра на Таганке. Дал себе зарок: никаких чужих инсценировок не читать, хотя на столе передо мной в качестве приманки-раздражителя лежала переведенная для меня с французского одной милой старой дамой пьеса Камю.
Началась работа. Прежде всего, снова и снова читали сам роман и черновики к нему. Это новое запойное чтение и бесконечные разговоры напомнили мне те страшные и просвещающие ночи конца 50-х годов, когда я и мои друзья читали все еще запрещенных «Бесов», сопоставляя прочитанное непосредственно, в лоб, с только что полученной из доклада Хрущева на ХХ съезде информацией о преступлениях сталинского режима.
«О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумаге с печатями, три с половиной человека подписывают...» Да это же о сталинских «тройках»!
«Все они, от неуменья вести дело, ужасно любят обвинять в шпионстве». Да все наше детство построено на рассказах о шпионах!
«Мор скота, например. Слухи, что подсыпают и поджигают. Вообще, хорошенькие словечки, что подсыпают и поджигают». Опять будто о наших 20-30-х годах.
«Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться. Надо перевоспитать поколение, чтобы сделать достойным свободы». Чем не большевистская программа создания «нового человека», но в устах - Петруши Верховенского.
«Кто не согласен с ним, тот у него подкуплен...› А это уж прямо замыкалось у нас тогда на Сталина, как замыкались на его коллективизацию и другие провидческие слова писателя: «Вы не постыдитесь написать, что вы даете 80 миллионам народу только несколько дней, чтобы он снес вам свое имущество, бросил детей, поругал церкви и записался в артели...»
Читали и не верили своим глазам: все это мы знали, все это слишком хорошю помнилось. Читали и, перебивая друг друга, чуть не на каждой странице: «Не может быть! Откуда он это знал?» Конечно, прежде всего было потрясение непосредственно политическое. Но оба, Элем в особенности, готовы были к духовному развитию, к художественным открытиям.
Мы будто нашли клад - великий роман-предупреждение, в котором дана гениальная и самая ранняя диагностика бесовщины, той, что захватила не только нашу страну на многие десятилетия, но и расползлась по всему миру. В виде левого экстремизма и современного терроризма всех мастей и религиозно-национальных одеяний. Мы хотели «перевести» роман на язык кино и язык современности. Именно «перевести», а не пересказывать его языком кино.
К тому же сразу сошлись на том, что будет перекличка с самыми современными сюжетами бесовщины. Вот хроника террора «красных бригад»... Похищают Альдо Моро... Петруша Верховенский рассуждает о пушечном мясе прогресса, а современные бесы взрывают вокзал в Болонье. Более того, Элем - он всегда фонтанировал идеями - предлагал уже при написании сценария оставить открытым финал. Оба были уверены в том, что жизнь принесет такие «сюрпризики», которые и Федор Михайлович не мог предвидеть.
Я вспоминаю, что как только мы с Климовым заговорили о возможности киноинтерпретации «Бесов», услыхали (буквально!): «И заикаться, и думать - не смейте! Чтобы эту дрянь (так, так было сказано) - в кино?!.. До сих пор храню резолюцию из 12 пунктов бывшего большого идеологического начальника - П.Н. Демичева, согласно которой «советский зритель никогда не увидит «Бесов» ни на сцене, ни в кино».
Запомнился трагикомический эпизод нашего проталкивания идеи экранизации «Бесов». Пошли с Элемом к ответственному работнику ЦК КПСС Вадиму Загладину... Поскольку я работал с ним еще в Праге и с тех пор сохранял приятельские отношения, надеялся на подмогу. Принял он нас у себя дома очень дружелюбно и гостеприимно. «Да» и «нет» - не говорил, но сомнения большие высказывал. Я ему об угрозе левого терроризма во всем мире, о бесчинствах «красных бригад»... Соглашается, но... И тут я напоследок выпалил: «Ну, вам в вашем ЦК не хватает только, чтобы террористы захватили какого-нибудь президента». Ушли.
Прихожу домой и первое, что вижу в телевизионных новостях, террористы в Италии захватили лидера Христианско-демократической партии (премьера) Альдо Моро. Тут же звоню Вадиму: «Ну, поздравляю. Будете ждать еще?.. Финал остается открытым!»
Естественно, «пробить» тогда «Бесов» ни в советском кино, ни в советском театре было невозможно. Но сами-то мы с Элемом от идеи «перевода» «Бесов» Достоевского на язык кино не отказались. Более того, у меня, по крайней мере, именно после совместной творческой работы с Элемом сложилась театральная композиция. И я на несколько лет буквально «заболел» темой бесовщины.
Бесы у Достоевского - это не социально-политическая категория, равно как и не религиозно-мистическое понятие, - нет, это художественный образ, образ духовной смуты, означающий сбив и утрату нравственных ориентиров в мире, образ вражды к совести-культуре-жизни, образ смертельно опасной духовно-нравственной эпидемии. Любовь к человечеству, к «дальним» - вместо любви к человеку, к «ближним», неспособность любить другого, как самого себя, - та же бесовщина (потому и названо: «ад»).
Бесы - это и образ людей, одержимых «жаждой скорого подвига», жаждой получить «весь капитал разом», одержимых страстью немедленно и в корне переделать весь мир «по новому штату» - вместо того, чтобы хоть немного переделать сначала себя.
И нет у Достоевского, в сущности, ни одного социального слоя, группы, «института», ни одного политического движения или духовного учения, которому не угрожали бы свои бесы, - даже в православии их сколько угодно. Да и героя почти ни одного нет, в котором не сидели бы бесы.
Помню, какое впечатление на Элема произвели последние сны Раскольникова (у него родились фантастические киношные версии): «Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одержимые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими...»
Элем всегда, как мне казалось, был немного склонен к мистике. Его неудержимая фантазия уже рисовала картины вселения «бесовщины» в людей, в города, в современный мир. Он очень легко в наших разговорах и при наброске сценария переходил от текстов Достоевского к современности, к страшному и точному образу современного бесовского террора, к угрозе существования уже не только отдельных людей, народа, но и всего человечества, особенно в условиях технологической доступности ядерного уничтожения мира (вот вам «сюрпризик» - несет себе в красивом лакированном кейсе этакий современный человеконенавистник Петруша Верховенский очень элегантную ядерную бомбочку!).
Стали с Элемом перечитывать другие произведения Достоевского под этим новым углом зрения и убедились в очевидном, в том, что нет среди них ни одного, где не было бы этой темы бесовщины, не было бы образов бесов. Вот Раскольников говорит: «А старушонку ту черт убил, а не я» (потом из этого зерна вырастет разговор Ивана Карамазова с чертом). В черновиках Достоевский набрасывает образ Раскольникова: «гордость демонская», «тут злой дух», «весь характер во всей его демонской силе», «бесовская гордость», «гордость сатанинская»... И то же самое о Свидригайлове: «бес мрачный», «моменты черного духа», «бестиальные и звериные наклонности.... Точно так же и о Ставрогине. Даже об Алеше Карамазове - «бесенок сидит».
Вдруг по-новому зазвучали слова Степана Трофимовича, прозревающего перед смертью: <...это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»
Тут о бесконечной трудности исцеления идет речь, а еще - о круговой поруке, о незримом сговоре всех и всяких бесов - даже тогда (особенно тогда), когда они борются меж собою. Бесы против бесов, бесы изгоняют бесов - и такой есть вариант, и он-то самый опасный, потому что действительно безысходный: получается все более «дурная бесконечность», когда бесы всех видов нуждаются друг в друге, а потому без конца и порождают друг друга.
Но признать эту бесконечную трудность исцеления - это и есть первый шаг к нему. А надежду на исцеление Достоевский не оставлял никогда: «Люди могут быть и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» («Сон смешного человека»). Опять здесь прорывается не просто «неортодоксальная», но «еретическая», даже атеистическая, в сущности, надежда и - мука: «доводы противные» и «жажда верить».
«Великий и милый наш больной» - для Достоевского это, конечно, прежде всего, больше всего Россия, но - тоже, конечно, - и весь, весь мир, Земля наша и весь род человеческий, а бесы - это все язвы за все века. Перед нами - высшее художественное обобщение, великий, поистине вселенский художественный образ (и уж, конечно, не только, да и не столько изображение нечаевщины или бакунизма 70-х годов ХIХ века). Тут у нас с Элемом было полное взаимопонимание.
Элем предлагал разрезать художественную ленту документальными кадрами. Он не боялся самых парадоксальных столкновений реальности и мистики, характеров и фантазий. На время мы с Элемом расстались. Он поехал в Москву - пробивать сценарий по инстанциям. В июле случилась самая страшная трагедия в его жизни: погибла Лариса. Элем был честен ив жизни, и в творчестве. Он сумел сделать свою хронику нашей жизни. Мог бы сделать больше? Кому дано право судить? Да, хотелось бы увидеть снятое кино «Бесы». Его нет. Но замыслы творца порой важнее их воплощения".
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky